— А механизм этого процесса изучен? — спросил я, наклоняясь к террариуму.

— Частично, — ответил Конорс. — Мы знаем, что в основе лежит активация специальных стволовых клеток и каскад генетических сигналов. Но детали пока ускользают.

Он провёл меня к микроскопу и предложил посмотреть препарат.

— Это срез хвоста геккона через неделю после ампутации, — объяснил он. — Видите эту тёмную область? Это бластема — скопление недифференцированных клеток, из которых формируется новый хвост.

Я внимательно изучал препарат. Клеточная структура была хорошо видна, и я мог различить разные типы тканей в процессе формирования.

— Удивительно, — прокомментировал я. — А какова роль нервной системы в этом процессе?

— Ключевая! — загорелся Конорс. — Без иннервации регенерация невозможна. Нервные клетки выделяют специальные факторы роста, которые стимулируют деление стволовых клеток.

Он подвёл меня к другому столу, где располагались компьютер и стопки научных статей.

— Здесь мы анализируем генетические данные, — продолжил объяснение. — Сравниваем геномы видов с высокой способностью к регенерации и тех, у кого её нет.

— И какие выводы? — поинтересовался я.

— Интересные закономерности, — Конорс сел за компьютер и открыл файл с данными. — Оказывается, у млекопитающих есть все необходимые гены, но они заблокированы специальными регуляторными механизмами.

Я наклонился к экрану, изучая графики и таблицы. Данные действительно были интересными — похоже, эволюция скорее отключила способность к регенерации у высших животных, чем никогда её не развивала.

— А почему эволюция пошла по такому пути? — спросил я. — Казалось бы, регенерация — полезная способность.

— Есть несколько теорий, — ответил Конорс. — Одна из них связана с риском онкологических заболеваний. Чем активнее деление клеток, тем выше вероятность мутаций и развития рака.

— Логично, — кивнул я. — Своеобразная плата за сложность организации.

— Именно, — согласился Конорс. — Но что если можно найти способ обойти эти ограничения? Активировать регенерацию без повышения онкологических рисков?

В его голосе прозвучала такая страсть, что я невольно насторожился. Именно такая одержимость приводила учёных к опасным экспериментам.

— Сложная задача, — осторожно заметил я. — Миллионы лет эволюции не зря создали эти ограничения.

— Возможно, — согласился Конорс, но я видел, что он не собирается сдаваться. — Но человек уже не раз превосходил природу. Полёты, космос, компьютеры — всё это противоречило естественным ограничениям.

Он встал и подошёл к сейфу в углу лаборатории.

— Хотите увидеть кое-что интересное? — спросил он, открывая замок.

Я кивнул, хотя внутренне напрягся. Сейфы в лабораториях обычно хранили либо очень ценные образцы, либо опасные вещества.

Конорс достал небольшую пробирку с зеленоватой жидкостью.

— Экспериментальная сыворотка, — объявил он. — Концентрат факторов роста, выделенных из тканей ящериц с добавлением синтетических активаторов.

Я почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Паучий инстинкт подавал сигналы тревоги.

— А тестировали её? — спросил я, стараясь говорить спокойно.

— На лабораторных мышах, — кивнул Конорс. — Результаты... неоднозначные. В малых дозах стимулирует заживление ран, в больших вызывает неконтролируемые мутации.

— Какие именно мутации? — я постарался скрыть волнение в голосе.

— Увеличение размеров, изменение метаболизма, агрессивность, — перечислил Конорс. — Одна мышь выросла в три раза и съела соседку по клетке.

Он сказал это так буднично, словно речь шла о погоде. Я понял, что находился в присутствии человека, готового на очень рискованные эксперименты.

— Звучит опасно, — заметил я.

— Наука требует жертв, — ответил Конорс, убирая пробирку обратно в сейф. — Но вы правы, нужна осторожность.

Он закрыл сейф и повернулся ко мне.

— А теперь давайте поговорим о ваших обязанностях, — сказал он, возвращаясь к деловому тону. — Если вы согласитесь работать здесь, то будете помогать с подготовкой препаратов, ведением документации, базовыми анализами.