— Прошу прощения, Семен Андреевич, а зачем? — не понял Степанов.

— Если уж Бразовский совершил неблаговидный поступок, который, однако, нельзя назвать преступлением, пусть получит неприятность, которую нельзя назвать наказанием, — Лахвостев состроил благостное лицо и, увидев понимание на лице собеседника, весело ему подмигнул.

Майор Степанов заливисто рассмеялся, я тоже позволил себе хихикнуть.

— А вот это вы, Семен Андреевич, замечательно придумали! Ха-ха-ха! Неприятность, которую нельзя назвать наказанием, ха-ха! Уф-ф, Бразовскому такого надолго хватит! Я так и сделаю, уж будьте уверены! — от смеха у Степанова аж слезы выступили.

…Старший губной пристав Поморцев на месте отсутствовал, но нас заверили, что он обязательно вернется. Наши попытки выяснить причину отсутствия Поморцева особого успеха не имели, единственное, что удалось узнать — старший губной пристав срочно выехал на место преступления, не успев даже толком пообедать. Что ж, мы решили испытать удачу и подождать.

Появился Афанасий Петрович уже почти к концу присутственных часов и выглядел человеком, активно недовольным жизнью вообще и собственной работой в особенности. Состояние это тут же начало передаваться и нам, потому что Поморцев, едва увидев нас возле своего кабинета, вместо приветствия выдал новость:

— Маньяк опять объявился! — и с чувством добавил несколько слов, в письменном виде обычно не употребляемых.

— Я-то, правду сказать, поначалу подумал, что нет, не маньяк, — пояснял Поморцев, снимая плащ Макинтоша и пристраивая его на вешалку в углу кабинета. Свои епанчи мы тоже повесили рядом. Все-таки, пусть и не назывался город Петербургом, но погода в нем царила самая что ни на есть питерская, и от дождя, хоть и мелкого, приходилось защищаться. — Даже тело когда увидал, еще не верилось.

— Почему? — задал Лахвостев наводящий вопрос.

— Да убиенный уж больно необычен для маньяка, и место такое, где он раньше не отмечался ни разу, — Поморцев по привычке погладил лысину. Похоже, это помогало ему думать. — Но как глянул, как солдатика убили, так все сомнения и ушли. Он это, маньяк проклятущий!

— Солдатика? — встрепенулся Лахвостев. У меня в глубине души что-то очень неприятно зашевелилось.

— Солдатика, — подтвердил Поморцев. — На государева человека руку поднял, паскудник!.. Да что я говорю-то, тело прямо сейчас в прозекторскую привезли, сами посмотреть не изволите, пока наш прозектор за него не взялся?

Мы с майором переглянулись и изволили.

Прозекторская располагалась в небольшом домике, отдельно стоявшем во внутреннем дворе городской губной управы. Едва мы вошли, в нос ударил удушливый запах табачного дыма — двое хмурых служителей курили свои трубки прямо в коридоре. Впрочем, когда один из них проводил нас в саму прозекторскую палату, я понял, почему тут разрешают курить. Очень уж чувствовался характерный гнилостный запашок, пусть, к счастью, и не особо сильный.

— Старший губной прозектор Шварц, Христиан Федорович, — представился нам невысокий худой старичок в кожаном фартуке поверх заношенного коричневого кафтана. — С кем имею и чем обязан? — спросил он, поправив на носу очки с толстыми стеклами.

— Майор государева надзора Лахвостев, Семен Андреевич, и мой адъютант прапорщик Левской, Алексей Филиппович, — представился за нас обоих майор, и не успел назвать цель нашего посещения, как Шварц сообразил сам.

— Я так понимаю, вы на убитого старшину посмотреть хотите? Что же, извольте, — с этими словами прозектор откинул не шибко чистую простынь, укрывавшую труп.

Да уж, как говорится, предчувствия его не обманули… Чего испугался, услышав от Поморцева про «убиенного солдатика», то и получил — лежавшее на прозекторском столе мертвое тело при жизни принадлежало старшине Буткевичу.

Раздеть покойника еще не успели, и старшина лежал в расстегнутой шинели, надетой прямо на исподнюю рубаху, как это обычно делают солдаты в ненастную, но не сильно холодную погоду. Слева на груди рубаху уродовало темно-бурое пятно, почти в центре которого чернела маленькая квадратная дырочка. Голова над левым ухом была проломлена чем-то округлым, кровь, частично смытая дождем, полностью еще не запеклась.

— Знаете его? — безразличным голосом спросил прозектор.

— Старшина Буткевич, Павел Ионов, Староладожский пехотный полк. Прикомандирован к индендантскому отделу ставки городового войска. Тридцати восьми лет от роду, — выдал Лахвостев. — Я им сообщу. С собой что-то у него было?

Шварц молча указал на другой стол, на котором лежали обычный армейский ранец, фуражка и перевязь с полусаблей в деревянных ножнах. В ранце нашлись холщовый двухсполовинойфунтовый [2] мешочек фасоли, такие же мешочки с горохом и пшеном, дюжина завернутых в тряпицу морковок, полуфунтовый кусок сала, также в чистой тряпице, два круглых ржаных хлеба в пару фунтов каждый, десяток луковиц, три головки чесноку да мешочек каменной соли на полфунта. Видимо, тот самый паек на дом, о котором говорил старшина. Карманы шинели Шварц опустошил при нас, выудив оттуда серебряный полтинник и несколько медяков — общим счетом семьдесят три копейки.