— Про мать с сестрой, думаю, вы, Алексей Филиппович, и сами понимаете, — усмехнулся пристав. — Из всех собравшихся в тот день в доме Гурова именно они были наиболее близкими Погорелову людьми, так кого, как не их, ему выгораживать?

Я согласно кивнул.

— Но зачем им травить Гурова? — риторически вопросил Шаболдин. — Обеим при наследовании по обычаю ничего не достанется, и даже если Гуров им что-то завещал, то наверняка не особо много. Так что вот… — пристав с сожалением развёл руками.

Что же, стоило признать, что мыслим мы с Борисом Григорьевичем сходным образом. И тем важнее становилась необходимость разыскать то завещание, которое является действительным на сегодня. Если, конечно, оно сохранилось, ведь его мог уничтожить и сам Гуров перед составлением нового, а уже новое завещание мог уничтожить убийца, если оно не оправдывало его ожиданий.

С Шаболдиным мы договорились пока что разделиться. Он собрался побеседовать с прислугой в доме Гурова, я же забрал дело, чтобы прочитать его дома, на том до вечера и расстались.

…Ничего прямо так уж нового по сравнению с рассказом Шаболдина я в розыскном деле не вычитал, однако же некоторые подробности меня заинтересовали. Выяснилось, что Юрий Смиглый, согласно показаниям коего Погорелов ночью находился на третьем этаже, видел Погорелова только со спины и опознал его исключительно по сложению и походке. Правда, Ольга Гурова утверждала, что видела Погорелова в лицо, когда он спускался с третьего этажа на второй. В общем-то, если бы не признание Погорелова, эти показания выглядели бы не столь убедительно — пусть наблюдательность слуг и общеизвестна, но в суде слова Смиглого хорошему защитнику было бы несложно поставить под сомнение, а свидетельство Ольги Гуровой нуждалось в тщательной проверке, учитывающей освещение коридора во втором этаже и другие условия, определиться с которыми следовало уже на месте. Немного удивило отсутствие в деле допросных листов относительно пропавшего завещания Гурова — видимо, Шаболдин пока что говорил о том с жильцами и гостями дома в частном порядке, никого ни к чему не обязывающем, отложив допросы по всей форме на потом. Бориса Григорьевича я тут хорошо понимал — он ухватился за возможность поймать убийцу по горячим следам, и главным для него тогда было именно это.

Шаболдин появился как раз к вечернему чаю, так что просто забрать дело и уйти у него не вышло, пришлось получить ответ на утреннее угощение, да ещё с лихвой. Ну да, он-то меня одного чаем поил, а тут мы с Варей вдвоём проявили радушие, и ушёл от нас пристав нескоро и совсем не голодным. Чего-то такого, что могло бы повлиять на ход розыска, ему пока что раскопать не удалось, так что мы решили и завтра действовать порознь — Борис Григорьевич снова собирался посетить дом Гуровых, я же вознамерился нанести визит старшему Погорелову.

Едва пристав нас покинул, супруга насела на меня с расспросами, пришлось, хоть и в самых общих чертах, поделиться сутью моего нового занятия. В ответ я получил добрую порцию восторгов, какой умный у моей Вареньки муж, раз такие люди обращаются к нему за помощью. Восхваления эти вместе с моей благодарностью плавно перешли от слов к делу, и уснули мы изрядно уставшими и столь же изрядно довольными…

…Сказать, что Матвей Николаевич Погорелов встретил меня очень уж приветливо, было бы, конечно, неправдой, но с учётом его положения следовало признать такой прохладный приём объяснимым и простительным. Однако стоило мне сообщить, чьи интересы и в каком деле я представляю, всё немедленно изменилось — хозяин дома лично проводил меня в кабинет, любезно осведомившись по пути, что именно мне подать. Я пожелал кофе, горячительные напитки в таких условиях были, на мой взгляд, неуместны, а чаю я успел напиться дома за завтраком.

— Не стану скрывать, Матвей Николаевич, положение вашего сына очень тяжёлое, — старшего Погорелова, преисполненного самых радужных надежд на благоприятное разрешение дела, раз уж царевич изволил вмешаться, я решил сразу же спустить с небес на землю. — И, к сожалению, Николай Матвеевич виновен в этом положении сам.

— Как? Как это виновен?! — опешил Погорелов. — Я же обратился к его высочеству именно потому, что за моим сыном вины нет!

— Я разве сказал, что ваш сын виновен в отравлении? — деланно удивился я. — Я совершенно уверен в том, что Гурова он не травил. И старший губной пристав Шаболдин уверен в том же.

— Пристав Шаболдин уверен? — удивлённо переспросил Погорелов. — Но почему тогда он держит Николая под арестом?!

— Потому что Николай Матвеевич сам, по доброй воле и безо всякого принуждения, признался в убийстве Гурова.

— Признался?! По доброй воле?! Но как же так? — Погорелов растерянно уставился на меня.

— Именно, — подтвердил я. — И это признание как раз и отягощает его положение.

— Ничего не понимаю… — Погорелов недоумённо покачал головой. — Но что сам Николай говорит? Почему он это сделал? Ему же не было никаких причин убивать Гурова!

— Ничего не говорит, — ответил я. — Говорит, что отравил, а назвать причину отказывается наотрез.

— Не понимаю, — сокрушённо вздохнул Погорелов. — Совершенно не понимаю…

— Матвей Николаевич, — я посчитал, что можно переходить к главному вопросу, — у меня о вашем сыне сложилось впечатление как о человеке безусловно честном, порядочном и решительном…

Столь лестные слова о сыне вызвали у старшего Погорелова ожидаемую реакцию — он аж приосанился и далее слушал меня со всем вниманием.