Шрифт:
Ольга Агеевна просунула под одеяло руку, коснулась Катиных ступней.
— Согрелась, что ли?
— И все время так и ждете, и ждете, да?
— Молоденькая ты еще. Боюсь, не поймешь меня. Двинься чуть.
Катя пододвинулась. Ольга Агеевна легла. Пружины матраца скрипнули, зазвенели тонко, стихли.
— Если не забыл, как первые годы любились мы, то и из этого рейса моим вернется. А нет... Сама сына растить буду. Или дочку, — тихо добавила она.
Слезы прижгли глаза Кате. Она заплакала.
— А мне как, тетя Оля? — Говорить Кате было трудно. Она вздыхала порывисто и неглубоко. Ольга Агеевна, наверное, не разобрала ее вопроса.
— ...или доченьку, — повторила она чуть слышно, но так, что Катя почему-то затихла и сперва одним, а потом другим плечом вытерла на щеках слезы.
Больше они не говорили — лежали молча. Ветер слабел. Березы в леске шумели устало.
Потом Катя почувствовала, как тяжелеет у нее на бедре рука Ольги Агеевны — хозяйка уснула.
Брызги долетали до окон все реже и реже.
За стенкой звякнул будильник. Катя встрепенулась.
Будильник зудел в темноте требовательно и сердито. Катя сползла с кровати, долго смотрела в лицо Ольге Агеевне и вдруг прошептала:
— Тебе только сияние на голове распустить... Икона!
Тучи над морем расползались. Небо светлело от лунного света. Рябь на лужах серебрилась.
Катя торопливо сошла со ступенек крыльца, запахнула платок. Тяжелые казенные сапоги хозяйки были велики ей. Сапоги вязли в грязи, мешали идти.
С берез падали в лужи капли. Влажный воздух зыбко дрожал между деревьями.
Катя скинула сапоги, побежала к почте босая. Она не оглядывалась.
С моря, шаря лучом прожектора по молу, пробирался в бухту траулер. Он грузно качался на мутных волнах. Ветер трепал привязанные на косых вантах сети.
1957
ЛОЦМАН
В ту ночь тихой тенью промелькнули над Финским заливом неизвестные самолеты. С глухим всплеском врезались в воду донные мины, опустились на грунт посреди фарватера, которым только и могут ходить в Ленинград корабли.
Настало утро. С залива тянуло чуть слышным ветерком. Ветер был так слаб, что даже не рябил мазутную пленку на портовой воде. Солнце еще не поднялось над громадами элеваторов, но в воздухе уже было светло и по-утреннему чисто.
Около восьми часов утра Трофимов вышел из маленького домика лоцманской станции. Он неторопливо спустился по влажным от ночной сырости сходням к катеру и сам помог вахтенному матросу убрать пеньковый швартовый трос. От прикосновения к пеньке руки запахли смолой. Трофимов любил этот запах, как и все другие запахи порта.
— Куда идем, а, Федор Алексеевич? — позевывая в кулак, спросил моторист.
Трофимов спрыгнул на вихлявую палубу катерка и оттолкнул его от стенки.
— На «Рухну». Товаро-пассажир. К двадцать первому причалу давай.
Заворчал мотор, и катер побежал по спокойной воде Барочной гавани. Слабо затрепыхал на его гафеле бело-красный лоцманский флаг. Качнулись от волны тяжелые швартовые бочки, захлюпала под ними вода.
— Чего-то мало судов нынче, а, Федор Алексеевич? Самое время для навигации, а причалы пустуют... — проворчал моторист и опять зевнул.
Трофимов не ответил. Ему не хотелось сбивать разговором то радостное и спокойное состояние, которое всегда возникало в нем чистыми солнечными утрами над бегучей невской водой, среди молчаливых пакгаузов порта, шершавых стенок бетонных причалов в ожидании привычной работы и скорого свидания с морем. Через несколько часов он выведет «Рухну» за Кронштадт, и перед ним распахнется простор Финского залива, дрожащая в теплом летнем мареве морская даль. Правда, там «Рухна» застопорит машины, а он спустится по штормтрапу на катер. Сердце на миг защемит зависть, что не он, а другие уходят туда — в далекие дали. Но такова уж судьба всех лоцманов...
Катерок обогнул Северную дамбу и сбавил ход, пропуская по Морскому каналу пассажирский пароходик.
На его палубе, несмотря на раннее утро, уже звучала музыка. Женщины в пестрых легких платьях перегибались через борт, смеялись, махали Федору Алексеевичу и кричали что-то озорное, веселое. Они ехали на все воскресенье отдыхать к зелени и свежести приморских парков. Им было весело и непривычно среди кораблей и причалов порта. Они махали Федору Алексеевичу, потому что считали его хозяином всего вокруг: ведь рукава его кителя обвивали золотые нашивки, а на фуражке зеленел якорь.