Как поведет себя молодой эмир? Куда направит свой жезл? Как употребит в борьбе обретенную власть?

Вот о чем думал народ, вот о чем тревожился. И поползли по стране самые разные слухи, толки, предположения:

— Говорят, Насрулла-хан просит у эмира прощения…

— Говорят, сардары Кухистана, те, что боролись с англичанами, выпущены на свободу…

— Говорят, эмир намерен отпустить незаконных жен своего отца к их родным…

— Говорят, расформировали полк «амазонок»…[2]

Одни ожидали от молодого эмира реформ, которые изменят жизнь народа к лучшему, другие цедили сквозь сжатые зубы, что этот Аманулла не будет достоин даже следа от ступни своего отца.

И народ пребывал в ожидании, в тягостном ожидании невесть каких перемен.

Впрочем, ожидание не было долгим. Уже в первом своем воззвании молодой эмир отчетливо изложил цель, какую поставил перед собой и какой должна добиваться его страна:

«О нация, гордая сознанием собственного достоинства… О храбрая армия… В минуту, когда великий народ возложил на мою главу эту корону, я объявляю вам громким голосом: Афганистан должен стать свободным и независимым; он должен пользоваться всеми правами, которыми обладают другие суверенные государства… Нация должна стать свободной; ни один человек не должен быть предметом угнетения и тирании».

Независимость… Свобода…

Неужели мечта, казавшаяся несбыточной, может осуществиться? И это после стольких лет насилия, надругательств над прекрасной страной! После невинно пролитой крови, после унизительных лишений и страданий!

Но вера — бессмертна. И народ жил верой в свободу, терпеливо ждал дня, когда станет хозяином собственной судьбы.

Весть о первом воззвании эмира легким весенним ветром пронеслась по стране, одарив новой животворной силой отчаявшиеся и измученные сердца. Сам же эмир не замедлил перейти от слов к делу.

Уже в начале марта он направил вице-королю Индии Челмсфорду специальное послание. Он извещал вице-короля, что отныне односторонне аннулирует все договоры и соглашения, навязанные Великобританией эмирам, правившим до сих пор. Он объявлял Афганистан суверенным, независимым государством…

Этот шаг молодого эмира в один из тихих весенних дней произвел на жителей Кабула впечатление внезапно разорвавшейся бомбы. Люди, от мала до велика, пережили нечто вроде шока. Ведь враг был давним, коварным, беспощадным и мстительным. В прошлом веке Афганистан дважды испытал на себе его безжалостную мощь: сколько городов и сел превратилось в пепелище, сколько женщин осталось вдовами, а детей — сиротами. И все это были напрасные жертвы, ибо Афганистан не освободился от зависимости и ни с одним государством, даже соседним, не мог без санкции Лондона поддерживать какие-либо связи.

Так не таится ли новый смертельный риск в угрозе молодого эмира самому британскому льву? Не дерзость ли после всего перенесенного, после всех лишений и жертв, наступать на его хвост?

Волновался Кабул, волновалась страна, — словно невиданной силы шторм захлестнул сушу. Толпы людей собирались на площадях и улицах, одни возносили хвалу Аманулле-хану за его решимость освободить Афганистан от зависимости, другие негодовали, считая шаги эмира опасными, чреватыми новыми бедами. И все с суеверным страхом напряженно и нетерпеливо ожидали реакции Лондона. Будет ли ответ, и если будет, то какой?

Вот о чем думал теперь встревоженный народ Афганистана.

2

Ароматами весны благоухал в этот день Кабул. Высокое солнце обогревало город своими нежными лучами, и так светло, так хорошо было вокруг, что, казалось, с каждым вздохом тело твое утрачивает тяжесть, а душа парит где-то в голубизне неба.

Улицы были многолюдные, возле лавок, чайхан, караван-сараев будто муравейники кишели, но особенно оживленные толпы теснились вокруг Шур-Базара — крытого базара. Куда ни глянь — чалмы, чадры… Разноязыкая речь — афганская, таджикская, узбекская, туркменская, индийская — сливалась в одну нестройную, дисгармоничную мелодию, которой звенел воздух.

Крестьяне с переметными сумами за спиной, грузчики с паланами[3], слуги с плетеными корзинами в руках — все сновали из лавки в лавку, пересекая улицы вдоль и поперек, все куда-то спешили, бежали, неслись, и трудно было понять, откуда возникают и куда деваются люди на конях, верблюдах, ослах и в повозках.

Вот появился, пронзив улицу звоном бубенцов, новенький фаэтон, запряженный парой добрых коней. Грузный, шикарно одетый человек с коротенькой бородкой на круглом лице с высоты своего фаэтона надменно оглядывает толпу, а перед сытыми конями семенит смуглолицый нукер[4]. Голова его открыта, штанины подвернуты до самых колен, смуглые тощие ноги обнажены. Размахивая руками, нукер то и дело зычно кричит:

— Берегись! Берегись!

И люди врассыпную бегут с дороги, а фаэтон летит, не сбавляя скорости, и оставляет за собою длинный шлейф пыли.

Бойко торгует Шур-Базар. В лавках, теснящихся одна к другой, можно купить все, чего только душа пожелает: разноцветные индийские ткани, кашмирские шали, на которых пестреют, словно бы живые, цветы, строгое английское сукно, бухарские халаты, туркменские ковры… А по соседству — русские самовары, чайники и пиалы фабриканта Кузнецова. Много товаров, да и покупателей немало…