Не менее двух тысяч всадников выбирались на твердую почву и строились в боевые порядки — впереди кирасиры, за ними драгуны, потом венгерские гусары в узнаваемых красных чикчирах. Наша легкая кавалерия увлеклась отсечением австрийской пехоты, подошедшая из резерва инфантерия завязла в свалке на потерянных бастионах — внутренний фланг центра, его третьей линии оказался временно не прикрыт. Пушкари на батареях, осознав грозящую им опасность, пытались спешно развернуть тяжелые единороги, но явно не успевали. Суворов передавал вниз указание за указанием, пытаясь сдвинуть в угрожаемом направлении свежие полки из нашего тыла. Момент был критическим, я с силой сжал тонкие края корзины, подался вперед.

В глубине наших порядков возникло какое-то шевеление, не совсем понятное сверху — казалось, что в сторону вражеской конницы двинулся небольшой лес. С помощью трубы я рассмотрел порядка трех сотен казаков, скакаквших в атаку как древние рыцари — стремя в стремя, с пиками, которые постепенно склонялись параллельно земле. Их удар во фланг цесарской кавалерии был страшен. Кирасирам не помогли нагрудные пластины кирас, драгунам — их ружья с длинными штыками, гусарам — сабли и пистолеты. Чекмени донцов замелькали среди белых мундиров — плотное синее пятно в заколыхавшейся снежном облаке. Кавалерийская колонна через мгновение распалась на отдельные кучки, а задняя, цветная гусарская часть подалась обратно в заболоченную низменность. Триста казаков, подобно знаменитым спартанцам, совершили немыслимое — опрокинули почти десятикратно превосходящего противника (2).

— Ай да Матвей! — не удержался от восторженного восклицания Суворов, обрадованный до такой степени, что и для меня нашлось доброе слово. — Шары твои, царь-батюшка, — зело полезны для командующего. Ты боялся потери управляемости, а ведь сам дал мне в руки нужный инструмент!

Я довольно крякнул в ответ и снова занялся наблюдением.

Конечно, казаки в силу малочисленности не могли полностью разделаться с австрийцами. Они сцепились с пандурами в яростной сече — никто не хотел уступать, оба противника бились с остервенением, граничившим с боевым безумством. Но, главное, донцы помогли выиграть время. В сторону рассыпавшейся тяжелой кавалерии австрийцев уже выдвинулись знаменитые «огненные редуты» Румянцева — кареи Астраханского, Суздальского и Смоленского полков. Ветераны войны с турками, они отлично были подготовлены к противодействию коннице.

Центр нашей обороны был спасен, левое крыло постепенно возвращало потерянные позиции. Развернувшиеся орудия открыли огонь по отступающим цесарцам, чья пехота дрогнула и побежала, после того как в наших окопах были убиты вражеские генералы и полковники. Знатные офицеры, показав чудеса выдержки, шли в первых рядах и пали в штыковых схватках. Но не только — за ними охотились со скрытых позиций наши «пименовцы».

Мы безоговорочно победили в первый день великой битвы.

* * *

Поле боя нам не досталось — союзники не сочли себя окончательно побежденными. Они не отступили, лишь прислали парламентеров с предложением однодневного перемирия, чтобы убрать трупы и достойно похоронить павших солдат. Убитых было множество — по нашим подсчетам союзники потеряли за один день около 20 тысяч. Наши потери тоже оказались внушительными — девять тысяч убитыми, ранеными, контужеными и пропавшими без вести. Особенно досталось богемцам Мясникова. Упертые, не сдвинувшиеся с места при атаке тяжелой австрийской кавалерии — их буквально втоптали в землю, в то время как ослабленная Подляшская дивизия Жолкевского и полесские полки попросту разбежались. Я был крайне недоволен дисциплиной в национальных соединениях и склонялся к тому, чтобы их переформировать.

Цесарцы меня удивили. Мне казалось, что их пехота далека от идеала, что ее многонациональный состав, включая языковую проблему, является источником ее слабости. Но сражались они мужественно, показали себя устойчивыми под огнем, готовыми вынести всю тяжесть битвы, яростную штыковую русскую атаку. Почему революционная и наполеоновская Франция их постоянно колотила? Видимо, вымерло к ее времени поколение отважных бойцов.

Так или иначе, я не видел препятствий для перемирия. Воздать должное павшим — это святое. Правда, разговор с австрийским парламентером у меня не задался.

Когда он прибыл в наш лагерь, я встретил его на одном из редутов. Уселся на лафет единорога наряжанным в распахнутый красный кафтан, с пистолетами за офицерским кушаком и — для солидности или пафоса — в шапку Мономаха. Несколько гротескно, но соответствовало моим планам. Пусть видит во мне восточного владыку, готового стоять насмерть и лишенного сантиментов. Вокруг меня стояли телохранители и генералы, побывавшие в бою — в окровавленных повязках, но с одухотворенными лицами победителей.

Австрияк быстро изложил цель своего визита, а потом накинулся на нас с упреками.

— Как можно специально выбивать офицеров? Это противоречит правилам войны, ее рыцарскому духу!

Офицер выдал эту нелепость с легкой улыбкой — не извиняющейся, а скорее просто вежливой.

— Противоречит духу?! — зарычал я в ответ. — Дворян-офицериков нужно пожалеть? Не дождетесь!

Я вскочил с лафета, приблизился к увешанному орденами цесарцу в элегантом белом парике с косичкой и бантиком. Он отпрянул, широко распахнув глаза. Моего бешенства он явно не ожидал.

— Быть может, мне нужно вас, бедненьких, пожалеть? Платочки подарить, чтобы сопельки утереть?