Глухой звук с вибрацией нарушил наш уютный кокон. Макар машинально потянулся к телефону, взглянул на экран — и замер.

— Кто это? — спросила я, приподнимаясь.

Он не ответил сразу. Только слегка сжал губы и нажал на зелёную кнопку.

— Да?

Пауза. Тишина. Потом его лицо стало строже.

— Угу… Понял. А что с ней?

Я напряглась. Слово «она» будто прорезало воздух.

— Нет, не говорила… Хорошо, еду. — Он завершает звонок и кладёт телефон на плед, словно тот вдруг стал тяжёлым.

— Что случилось? — встаю и сажусь ближе.

Макар выдыхает, смотрит на меня, и в его взгляде появляется что-то тревожное. Такое, чего я не видела раньше — не просто серьёзность, а тень беспомощности.

— Это мама. Они с отцом в клинике. — Он делает паузу, подбирая слова. — Ей стало плохо на встрече. Потеряла сознание. Говорят, это не впервые.

Я чувствую, как холод пробегает по коже.

— Почему ты ничего не знал? — спрашиваю почти шёпотом.

— Потому что она скрывала. Или… они оба. Наверное, чтобы не переживали. Или чтобы я не приезжал. Чёрт… — Он резко встаёт, уже натягивая куртку. — Я еду. Поедешь со мной?

— Конечно.

Я вскакиваю, натягивая свитер, бросаю взгляд на беззвучно мерцающий потолок, где Амели машет рукой в прощании. Как будто всё это было во сне — смех, картошка, кино.

Через пару минут мы уже выходим из дома, и, хотя на улице по-весеннему тепло, внутри меня холодно. Макар молчит всю дорогу, и я — тоже. Иногда молчание говорит больше любых слов.

Больница встретила нас стерильной тишиной и запахом хлорки. Холодный свет коридоров, шепчущие медсёстры, автомат с кофе в углу — всё казалось чужим, как будто мы вошли в чью-то другую жизнь, где наш голос звучал неуместно громко.

На посту дежурной нас уже ждали.

— Вы к Агате Аристарховне? — тихо спросила медсестра, быстро взглянув на список.

— Она в четвёртой палате. В стабильном состоянии, но, пожалуйста, недолго. Её организм ослаблен.

Слово «ослаблен» больно резануло. Мама никогда не была слабой — она была энергией, движением, решением. Женщина-вихрь. А теперь — палата. Больница. Контрольные капельницы.

Мы вошли. Внутри было полутемно, лишь мягкий свет ночника освещал угол кровати. Мама лежала, бледная, с закрытыми глазами. Тонкие пальцы подрагивали на простыне. На её лице не было привычной сосредоточенности — только усталость.

Мне стало страшно. По-настоящему.

Макар подошёл первым, медленно, словно опасался разбудить её неосторожным шагом.

— Мам… — Он присел на краешек стула, осторожно взял её за руку. — Мы здесь. Всё в порядке.

Она открыла глаза с трудом. Улыбнулась — слабо, но так тепло, как только она умела.

— Малыши мои… — прошептала.

Я села с другой стороны, накрыла её ладонь своей.

— Почему ты молчала? Почему не сказала нам?

Мама прикрыла глаза на миг.

— Не хотела пугать. Сначала думала — просто усталость. Потом стало хуже. Но ваши заботы, учёба, работа… Мне казалось, это пройдёт само. А если бы сказала — вы бы сорвались, всё бросили. Я не хотела этого.

— Ты не робот, мама, — голос Макара прозвучал неожиданно резко. — Ты — человек. И если тебе плохо, ты имеешь право быть слабой. А мы обязаны рядом быть. Не только на праздниках и в видеоотчётах.

Она долго молчала. Потом кивнула едва заметно.

— Прости… Я всё время пыталась держать всё под контролем. Быть сильной. Даже когда уже не могла.

Внутри что-то сжалось. Я не привыкла видеть её такой — уязвимой, беззащитной. Но именно в этот момент я поняла: всё это время мы принимали её силу за нечто должное. А она просто уставала. Молча. Изо дня в день.

— Всё будет хорошо, — прошептала я, сжимая её руку. — Только, пожалуйста, больше не прячь от нас ничего.

Она снова улыбнулась — слабо, но уже с благодарностью. В глазах блеснула влага.

— Обещаю. Только… — её голос стал тише, — только не звоните пока Илье. Он сорвётся и прилетит, а у него экзамены на носу. Это важно для него. И Баженовым тоже пока ничего не говорите. Пока не ясно, что со мной — не стоит поднимать панику.

Она говорила это с той же деликатной твёрдостью, с которой когда-то прятала под пледом наши детские тревоги и объясняла, что «мама справится». Только теперь — уже с кроватью, капельницей и подушкой под головой.

Макар кивнул, но уголки его губ дрогнули — он, как и я, знал: мама снова берёт на себя ответственность, даже лёжа в больнице. Даже сейчас — в полусилу.

Мы с папой и Макаром сидели в ожидании врача. В палате было на удивление тихо, даже часы на стене тикали слишком медленно, как будто уважали наше напряжение. Каждый из нас старался не поддаваться дурным мыслям, но тревога повисла в воздухе — как пыль в солнечном луче.

Мне нестерпимо хотелось набрать Илью. Рассказать ему всё, услышать его голос. Он ведь тоже мамин ребёнок, не меньше нас. Он должен знать. Но слова мамы, сказанные чуть раньше, прочно сидели в голове: «Пока не будет ясности — никакой паники». Она была права. Слишком часто страх говорит громче, чем разум.