Умывшись, я вышел во двор с твердым намерением не говорить глупостей. Я хотел пойти на гору за усадьбой, чтобы увидеть и найти подтверждение тому, что себе вообразил. Несмотря на ранний час, не я один успел подняться с постели. Во дворе перед домом, под маньчжурским орехом жених, опустившись на корточки, рассматривал кучу пушистых тушек. Он встал до рассвета и по заведенному порядку обошел гору, взяв с собой винтовку и двух работников. Они осмотрели ловушки и принесли двух зайцев, длиннохвостого лесного кота, серого барсука и двух ласок. Ловушки были расставлены по другую сторону горы, на коротком отрезке в половину ли, и всего за одну ночь в них попало столько зверьков. По их виду можно было представить, как и при каких обстоятельствах они встретили свою смерть. Одни были прижаты к земле тяжелым камнем и обездвижены, другие угодили передними лапами в петлю из воловьей кожи, кого-то проткнула бамбуковая палка. Вид этих тушек, сложенных на снегу, напоминал нарисованную красками картину, которая по-настоящему поражала воображение. Но никакая картина не смогла бы передать сложность и разнообразие почти не поддающейся пониманию жизни.

Внимание моего друга привлекло воркование горлиц в бамбуковых зарослях заднего двора. Мы побежали туда. Он рассыпал по снегу чечевицу, зарядил чечевичными зернами свою старую винтовку (для забивания пороха использовался рог антилопы) и стал ждать, притаившись за стогом рисовой соломы. Вот раздались выстрелы, и две птицы, прилетевшие клевать чечевицу, упали в снег. На завтрак в числе других блюд, приготовленных невестой после первой брачной ночи, подали жаренных в остром соусе горлиц.

За столом я слушал рассказ жениха об охоте на тигра, и мне казалось, будто я присутствую при этом — среди прекрасной в своей естественности природы, где люди неистово бьются с другими существами, превращая смертельную схватку в игру, а кровопролитие — в религиозный ритуал.

Брови невесты были изогнуты, на лице — выражение робкой застенчивости. Мне хотелось задать ей вопрос, однако сладости, которые хозяйка вечером положила мне под подушку, не позволяли разомкнуть губ. Вместо меня молчание нарушил стремительно вбежавший работник. Остановившись перед столом, он выпалил на одном дыхании:

— Госпожа, барин, ваша Цяосю… она сбежала, с мужчиной сбежала. Ее видели в лощине. С тем парнем из деревни Мяньчжай, который играл вчера на соне, он ее увез. Наверняка в лагерь Ялаин побежали, их еще можно догнать, далеко не ушли! У Цяосю за спиной был узелок, она улыбалась во весь рот, бесстыжая!

— Ничего себе! Ну и дела!

Все сидевшие за столом на мгновение оцепенели от этой невероятной новости. И я понял, что уже не смогу сравнить брови двух девушек — и что никогда не стану художником.

Потом я снова сидел один у жаровни в своей комнатке, слушая, как закипает в чайнике вода. Казалось, я чего-то лишился — словно девушка нечаянно унесла это в своем маленьком узелке. Мне бы вернуть ее, но где искать?

Но, пожалуй, скорее я не лишился, а приобрел. Что? Судите сами, читатели, я был в этой деревне только второй день, и, если вычесть время сна, все увиденное и услышанное произошло за семь часов. Полнота и насыщенность жизни, присущие этому месту, ввергли мои чувства и разум в смятение.

Солнце светило сквозь оконный переплет, с крыши капал тающий снег. Мне только-только исполнилось восемнадцать лет.

1946 г.

Снег таял. Повсюду в канавах между полями талая вода стекалась в ручейки, ручейки в реки, будто собираясь с силами, чтобы радостно устремиться к далекому морю. Птицы, щебечущие в бамбуковых зарослях у горного ручья, где еще лежал снег, спешили рассказать о приходе весны задолго до появления цветов и трав, — будто приглашали меня поглядеть. Особенно выделялся голос горлицы с глянцевым опереньем и полосками на шее в форме ожерелья, которая поселилась здесь, в бамбуковой роще за моим окном. Ее пение становилось все причудливее, в нем словно звучали голоса — мой и Цяосю:

— Цяосю, Цяосю! Ты действительно хочешь сбежать? Не делай этого!

— Вы меня звали? Раньше вы не замечали меня, почему же упрекаете сейчас?

Этот воображаемый диалог звучал в моем затуманенном сном сознании с первого дня пребывания здесь. Когда я окончательно проснулся, меня охватила грусть. Сегодня эти слова прозвучали особенно отчетливо и куда насмешливее, чем тогда. Мне невмоготу было оставаться в большой усадьбе.

Я переехал на окраину деревни, в небольшую комнату на верхнем этаже боковой башенки храма Яо-вана, Царя лекарств [87] . Лучшего места невозможно было придумать: храм от деревни отделяло большое поле, он стоял совершенно обособленно. Жажда уединения означала, что я обрел всё — по крайней мере, все, чего мог пожелать в свои восемнадцать лет.

За свою жизнь я успел побывать во многих необычных местах, пересечь множество мостов, поплавать на разных лодках, и что только не служило мне постелью. Но никогда прежде я не испытывал такого странного чувства эфемерности жизни, как две недели назад, на огромной кровати с резным изголовьем из китайского лавра в усадьбе семьи Мань, когда сквозь сон слышал отдаленное пение горных птиц и бульканье кипящей воды в чайнике на жаровне посреди комнаты. И теперь, когда я растянулся на простой дощатой лежанке в скромной комнатке, пение птиц заполнило пустоту в моем сердце еще более неуловимыми и непостижимыми чувствами.

Внутренний двор храма, когда-то просторный, зарос мелколистным бамбуком. Единственная дорожка, выложенная иссиня-серыми каменными плитами, по которой я прогуливался в одиночестве, вела в глубь зарослей. Там рос бамбук всех видов: черный пальмовый — из него обычно делают трости, белый — он хорош для флейт, был даже «змеиный хвост», из которого получаются отличные удочки. Шелест листьев разных видов бамбука сливался в тихий звон, какой издают осколки разбивающейся яшмы, вызывая ощущение холода, — и этот холод не имел ничего общего с холодом от снега.