Оказывается, мы уже почти пришли в Гаоцзянь — деревня в одном ли от нас и была конечным пунктом нашего путешествия! Мои попутчики сговорились сыграть со мной очередную шутку: когда деревня была уже близко, они сказали, что впереди еще тридцать ли пути, желая ошарашить, когда мы уже зайдем в дом. Но, к счастью, жители деревни, пользуясь тем, что после снега прояснилось, пошли с собаками охотиться на лису и наткнулись на нас. От охотников мы узнали, что играли на соне и взрывали петарды в честь свадьбы — женился старший брат нашего самого юного попутчика. Скоро мы оказались в новом доме большой усадьбы, за одним столом с деревенскими помещиками в коротких куртках магуа [82] из добротной фуцзяньской шерсти и детишками в красных головных уборах, и под незамысловатые мелодии оркестра присоединились к богатому свадебному пиру.

Здесь, среди природы, в окружении людей, живущих простыми искренними чувствами, я навсегда отказался от мечты стать художником.

1945 г.

— Цяосю [83] , Цяосю…

— Вы меня звали?

…

Воркование горлиц в бамбуковой роще медленно проникало в мое затуманенное сном сознание. Все казалось необычным и странным. Так началось мое первое утро в деревни Гаоцзянь, куда я добрался накануне вечером. Снег прекратился, небо прояснилось. Было раннее утро.

Я лежал на большой кровати с резным изголовьем из китайского лавра, под новым одеялом, от которого пахло сеном и сушеными фруктами. Под белым пологом из тонкого льна я, будто под сенью крепостной башни, крепко и безмятежно проспал десять часов. Усталость, накопившуюся за пятьдесят ли пути по снегу выше колена, как рукой сняло. Пока я спал, кто-то заботливо выгреб золу из медной жаровни посреди комнаты и подсыпал углей из каштана. Под веселый треск вспыхивающих звездочками искр я окончательно проснулся. Голоса людей, которые слышались мне сквозь сон, оказались воркованием горлиц. Я понял, что наяву очутился в волшебной сказке [84] .

Вчера, до прихода сюда, наша компания охотилась с собаками на лису. Мы бежали за добычей вдоль занесенного снегом горного ручья — в облаках снежной пыли, взметаемых ногами и лапами, в непрерывном гуле человеческих голосов, зверином рычании чувствовалось биение жизни. Совсем по-другому встретило нас засыпанное снегом селение. В своем холодном послеполуденном безмолвии оно напоминало фантастический сон, постепенно обраставший подробностями. Мы обогнули мельницу, потом маслобойню, перешли ручей, замерзший по берегам, но с полыньей посредине, и свернули в усадьбу, где вовсю шло празднество. Передо мной предстала картина свадебного пира: в ярком свете ламп, под звуки свирелей и барабанов за столом с чарками в руках веселились хозяин и его многочисленные гости. Зрелище так меня поразило, что я снова усомнился в реальности происходящего. Впечатлений становилось все больше, однако они, наслаиваясь друг на друга, не теряли четкости. Так музыка, нежная и величественная, складывается из игры отдельных инструментов, где голос каждого звучит по-своему и, даже затихая, отчетливо различим, не теряется среди других и существует сам по себе.

Молодое сладкое рисовое вино, согласно обычаю, выставляли на столы в больших кувшинах, в которых оно созревало, и, когда в присутствии гостей снимали с узкого горла плотную хлопковую ткань, вино с легким шипением устремлялось вверх. Этот тихий звук не удавалось заглушить даже пронзительным всхлипываниям соны, доносившимся со двора. Алая камелия в отливающих серебром волосах хозяйки выглядела ярко и живо даже в сравнении с красными плиссированными юбками новобрачной. Молоденькие гостьи с блестящими черными глазами, полными весеннего тепла, тоже отпечатались в моей памяти — все вместе и каждая в отдельности.

Свет, который бил мне в глаза, отражаясь от сугробов снаружи, превратился в пурпурный с золотым обрамлением подсолнух, который невозможно было хоть на секунду удержать в памяти, так быстро он менял очертания. Вот и мои здешние впечатления, живые, яркие и красочные, как этот цветок, были столь же неуловимы.

Пурпурно-золотой подсолнух превратился в мерцающее, расплывчатое, золотисто-зеленоватое сияние.

— Цяосю, Цяосю!

— Вы меня звали?

Были ли сказаны эти слова? Мне нужно заглянуть в прошлое и, повернув время вспять, пуститься в погоню за их отзвуками, подобно тому, как гонят по снежному следу лису в надежде найти ее нору.

…На пиру любители выпить были уже во хмелю. Гости, прибывшие издалека, с зажженными фонарями стали со смехом и песнями расходиться по домам. Музыканты и другие помощники пошли на кухню, чтобы подкрепиться подогретым вином, мясными тефтелями и солониной. Потом те, кто хотел спать, с охапками соломы в руках двинулись в пустой сарай; другие же, освещая путь факелами, отправились на маслобойню, чтобы скоротать ночь за игрой в кости. Мне тоже нужно было где-то прилечь.

Хозяйка дома с камелией в седых волосах, покончив с бесчисленными заботами, взяла дрожащей от усталости рукой факел и повела меня в отведенную мне комнату. С факелом, освещавшим путь, я не боялся поскользнуться на снегу, а цветок в прическе старой хозяйки, яркий, будто еще один факел, напоминал мне о моей бабушке, которая лет тридцать тому назад так же хлопотала по хозяйству. Но больше всего меня занимала деревенская девушка, тоже похожая на факел, которая следовала за мной с двумя новыми ватными одеялами. Я еще не знал, кто она, но понял, что ее зовут Цяосю. В неосвещенной части зала она разговаривала с одним из жителей деревни, который убирал музыкальные инструменты. Хозяйка окликнула ее:

— Цяосю, Цяосю, это ты?

— Да, я!

— Помоги мне отнести постельные принадлежности в дальнюю комнату.

Мы втроем вышли из зала, который еще совсем недавно был ярко освещен лампами и звенел музыкой, и свернули в тихий боковой двор большой усадьбы. Внезапная перемена обстановки и наша странная процессия усиливали нереальность происходящего. В комнате, где мне предстояло ночевать, неокрашенные стены из сосны отражали свет керосиновой лампы, накрытой начищенным до блеска колпаком. Только сейчас, при ярком свете, я смог как следует рассмотреть лицо девушки, которая несла мне постель.