Ей было лет семнадцать. Ясные глаза, невинный взгляд, маленький рот с приподнятыми уголками губ; высокая и довольно развитая грудь; толстая коса, похожая на черную змею. Разговаривая, она застенчиво улыбалась, словно не в силах сдержать тайную радость юности. Казалось, в этой улыбке было всё — смысл и ценность жизни, предчувствие и возможность счастья.

Но в тот момент девушка не улыбалась, а тихо стояла у резного изголовья кровати, помогая хозяйке стелить мне постель. Мне нечем было занять себя, я стоял у жаровни посреди комнаты, грея руки и с интересом наблюдая: алая камелия в волосах, будучи в движении, казалась неподвижной; лицо и фигура семнадцатилетней девушки, напротив, оставаясь в покое, пребывали в движении — это создавало странный контраст…

Я подумал: что видели эти чистые невинные глаза в маленькой затерянной в горах деревушке, где не наберется и двух с половиной сотен дворов? Какие песни льются из этих очаровательных губ, когда ей хочется петь? А ее спокойное сердце, приученное к протяжному вою волков в горах и шипению желтобрюхих полозов, свернувшихся вокруг чанов с водой, — способно ли оно отчаянно забиться из-за нового события, новой фантазии, нового искушения? И если бы я писал ее портрет, что запечатлеть в первую очередь: весенний свет в ее глазах или нежную улыбку ее губ? Видимо, я еще не отказался от мечты стать художником.

Мне было невдомек, почему не прислали обычного работника, чтобы подготовить мне постель. Разве это не избавило бы от лишних проблем? И почему девушка пришла не одна, а в сопровождении пожилой хозяйки? И обязательно ли ей уходить вместе с хозяйкой? А если нет, то что мне делать? Для меня это было поистине невероятное приключение. К тому же я был немного пьян и не мог удержаться от улыбки. Одолеваемый сомнениями, я выглядел, наверное, еще большей деревенщиной, чем местные.

Я сказал:

— Тысячу извинений за то, что незваный гость доставил столько хлопот хозяйке! И вам, сестренка, тоже. Госпожа, вы, должно быть, устали, вам уже давно пора отдыхать.

Ответ ясно читался в приподнятых уголках губ, едва сдерживающих улыбку:

— Зачем извиняться? Вы, горожане, такие вежливые! Вас зовешь — не дозовешься. А приехав, вы не пьете, не едите — только и делаете, что извиняетесь.

Горожане вежливы и обходительны, но нельзя сказать, что искренни и достойны доверия. Не зная, как реагировать на невысказанный упрек, я промолчал. Хотел сменить тему, но мне нечего было сказать.

Когда они застелили постель, хозяйка похлопала по старомодным твердым подушкам, наволочки которых были украшены вышивкой со словами «долгая жизнь, богатство и почет» и «птица феникс смотрит на солнце» [85] , и забормотала, как будто произнося благословение: «Спокойной ночи! Крепкого сна до самого рассвета, спите, пока мы не позовем вас!» Затем достала из рукава красный бумажный сверточек и сунула под подушку. Я сделал вид, что не заметил. Женщины обменялись многозначительными улыбками, как будто выполнили какую-то важную задачу. Хозяйка встряхнула лампу, проверяя, достаточно ли в ней керосина; повернула ручку горелки, чтобы убедиться, что она работает; осмотрела чайник — надежно ли он стоит на краю жаровни. По-матерински уделив внимание каждой мелочи, она сказала еще несколько незначащих фраз и ушла. А вместе с ней ушла и ее семнадцатилетняя спутница, которая лишь улыбалась и молчала.

Я остался в одиночестве. Было слышно, как скрипит снег под ногами в другом конце двора, как там болтают и смеются. Что все это значит? Охваченный любопытством, я нащупал под подушкой таинственный сверток. В нем были сладости, и я понял, что старая хозяйка следовала старинному деревенскому обычаю. Когда в семье праздновали свадьбу, холостяков в гости не звали. Если же почему-то холостяка оставляли на ночь, следовало пожелать ему крепкого сна и дать пакет со сладостями, чтобы подсластить язык и запечатать губы: вдруг он проснется ночью, а утром сболтнет лишнего о том, что видел или слышал, и тем самым нарушит табу.

Все в жизни символично. Символический смысл этой простой церемонии был пропитан духом сельской идиллии.

Я вспомнил поговорку «Что ни город, то нрав, что ни деревня, то обычай» [86] . Но, хоть меня и предупреждали, я не ожидал такого поворота событий. Что следует сказать утром? Запретны ли мысли, приходившие мне в голову? Пройдя пятьдесят ли по снегу, я был полностью измотан физически. Сладкое рисовое вино, шутки и смех на свадебном пиру с его яркими огнями и зажигательной музыкой, деревенское веселье, фантазии, которые пробудила встреча с семнадцатилетней девушкой, утомили меня эмоционально. Оказавшись под теплым мягким одеялом, пахнущим сеном и фруктами, я заснул крепким сном.

Проснувшись, я снова вдохнул воздух волшебной сказки. Искры в жаровне вспыхивали. А если бы я проснулся на пять минут раньше? Может быть, она, едва сдерживая смех, колдуя над жаровней, посматривала в сторону полога (смесь простоты и лукавства!), будто готовая сказать: «Вы, горожане, такие вежливые». Что мне следовало делать, если бы я ее увидел? Вскочить, испугать ее? Молчать с заклеенным сладостями ртом?

Я не мог оставаться в постели. Глянцевые фиолетовые горлицы с парчовым кольцом перьев вокруг шеи ворковали в снегу, призывая своих голубков. Мне хотелось взглянуть на усадьбу утром после снегопада, хотелось увидеть беспорядок после отшумевшей свадьбы, услышать тишину. Посмотреть на красоту и гармонию ручья, зимнего леса, далеких гор, покрытых снегом и освещенных утренним солнцем; а еще на следы лисиц, кроликов и птиц на заснеженной равнине и по обочинам дорог, напоминающие рисунки, в которых отражается многообразие жизни. Но больше всего меня занимало другое. По обычаю, невеста должна утром зайти в кухню, где родственники и друзья уже заготовили всякого рода шутки — смущалась ли она, волновалась ли? А что было утром, когда новобрачные спозаранку пошли к колодцу за водой? Неужели брови невесты действительно изменились за ночь? Смогу ли я увидеть разницу? И если правда то, что рассказывают, то чем отличаются брови молодой жены от бровей той юной семнадцатилетней девушки?