— Хорошо шибает. А ты говорил — мало! Первак же, а не казёнка.

Я посмотрел на этикетку. Хоть и темнело в сквере, а прочитать можно: «Напиток 'Саяны»«. Понюхал. Странный какой-то запах, не похож на 'Саяны». Ничего не понятно!

— Ты пей, пей, — легонько подтолкнула меня Чебурашка. — Маленькими глотками.

Ясное дело, глотать залпом я не собирался. Сигарета научила, попробовал.

Всё-таки это были «Саяны», только привкус неправильный, и в желудке разлилось неожиданное тепло. А через минуту оно пошло и дальше, вниз, и особенно вверх, к голове.

— Курни чуть-чуть, — распорядилась Чебурашка, и вложила сигарету мне в губы. Теперь и дым не казался едким. — Так самый кайф — глотнуть, курнуть, глотнуть, курнуть. Только не спеши.

Это и в самом деле оказалось приятно. И весело. Вновь все о чём-то говорили, смеялись. У Турка отобрали приёмник, и музыка стала нормальной, советской. Фитиль рассказывал анекдоты с матюками, но на него уже не фукали — просто не слушали. А Пашка сидел прямо на асфальте, перед лавкой и смеялся всему подряд. Я показал ему палец — он и этому смеялся! Затем он показал мне, и я тоже заржал — это впрямь оказалось смешно. А Чебурашка толкала меня плечом в спину и спрашивала, отчего я ржу, словно лошадь. И это тоже было приятно, потому что когда она прижималась, я чувствовал сквозь рубашку мягкий бугорок её груди…

Я и не заметил, когда стемнело. На площади перед клубом горели фонари, а над нашими головами — яркие деревенские звезды. И было так хорошо! Отличные ребята, даже Фитиль, хоть он и злой.

— Гена, отдай бутылку! Ты что, всё сам выпил? — Чебурашка пыталась отобрать у меня ситро. А я не отдавал, потому что Пашка снова показывал мне палец, и я хохотал.

— Да пусть пьёт, тебе что, жалко? У нас тут осталось, бери, если хочешь. — Грин тыкал ей свою бутылку.

— Перестань! — возмущалась Лена и отталкивала в сторону его руку. — Вы что, споить его хотите?

Всё происходящее было смешно и здорово. А Чебурашка — красивая. Лена тоже красивая, но она девочка Грина, а Чебурашка ничья, и сегодня я сижу рядом с ней, и она касается грудью моей руки, значит — она моя, значит, я взрослый, у нас в классе ещё не один мальчишка не гуляет с девочкой, тем более, со старшей, у которой грудь, а Лена и Грин уже, кажется, обнимаются, и может, поцелуются, при всех?! А я хочу, чтобы они поцеловались, потому что никогда не видел, как целуются — вот так, близко, что дотронуться можно, а не в телевизоре и не на картинке, я бы тоже поцеловал Чебурашку, но конечно, боюсь даже подумать о таком, мне вполне достаточно касаться её и смотреть, как рядом целуются другие…

Потом мне стало плохо. Это накатило медленно, но неотвратимо, как поезд, уже разогнавшийся и не способный мгновенно затормозить. Я понял, что не могу больше сидеть на лавке, что сейчас упаду. И хорошо, если вниз на асфальт. Но скорее всего, упаду вверх, и улечу, и потеряюсь там, в темноте. Поэтому нужно встать, немедленно встать, уцепиться ногами за землю. Но встать я тоже не мог…

— Что, напоили малого, довольны? — Оказывается, на лавке сижу я один, а Лена — на корточках, передо мной. Трясёт за руки. — Эй! Эй! Очнись! Тебе плохо?

За Леной — Грин и Чебурашка. Грин виновато отводит взгляд, а Чебурашка таращится испуганно, прижимает кулачки к губам.

— Встать можешь? Иди в кусты. Тебе вырыгать надо всё, что выпил, понял?

А это запросто! Стоило Лене сказать, как желудок послушно вывернулся. Упал — вверх. Повезло, что желудок, а не я весь!

Добежать до кустов я не успел, первую порцию выплеснул на асфальт. Хорошо, что не на Лену! А уж остальное — в кусты. Вышло из меня не только выпитое на лавочке, но и бабушкин борщ, котлета с картошкой — всё, съеденное за обедом. В желудке давно опустело, а я так и стоял, раскорячившись, оглашал сквер трубным рёвом. И мне казалось, что внутренности оторвутся, и я умру. Кто-то держал меня за плечи, и правильно, что держал, а то я бы свалился в собственную блевотину. А Лена командовала — получается, она была главная в этой компании? Или самая трезвая? — «Пашка… а, ты тоже готовый. Турок, сбегай за водой. Да беги, а не вразвалочку иди!»

Потом мне лили воду на голову, и давали полоскать рот и горло. И чтобы выпил. И я пил, и меня опять рвало. Но уже легче, водой.

Потом Грин и Лена отводили меня домой. Пашка тоже был пьяный, и его отводил Турок. И Чебурашка была пьяная, но не так сильно и жила она рядом с клубом, её отпустили саму. И Жир ушёл домой — испугался, первак ведь его был. А куда Фитиль делся, никто не видел.

Меня довели до калитки. Дальше я уже сам мог, осторожно, по стеночке. Больше всего хотелось, чтобы бабушка спала. Пробрался бы тихонько к себе, лёг…

Бабушка не спала, ждала меня. И сразу всё поняла — по лицу моему белому, по походке. По пятнам непереваренного борща, засыхающим на недавно ещё новой рубахе. Ничего спрашивать не стала, помогла раздеться, умыться и молча ушла.

Проснулся я больным. И голова, и желудок чувствовали себя отвратительно. Но хуже всего чувствовала себя моя совесть. Что сказать бабушке, я не знал. Лежал, пока она сама не заглянула в комнату.

— Геня, как самочувствие?

— Ничего.

— Я тебе чайку крепкого заварила, попей с сухариками. Крепкий чаек сейчас самое полезное, желудок сразу на место станет.