— Ба, не надо, я встаю уже. Малину рвать нужно…

— Успеешь с малиной. Отдыхай.

Бабушка принесла чашку горячего, дымящегося чая, тарелку с сухариками, поставила на тумбочку у изголовья кровати. Сама села на стул.

— Курил, наверно, вчера?

— Курил, — вздохнул я, вылезая из-под одеяла.

— И самогонку пил, — утвердительно добавила бабушка.

— Я чуть-чуть, с ситром.

— Ещё и с ситром! Кто же это придумал, мешать?

Я сидел и смотрел на свои голые коленки. Поднять глаза выше, на бабушку, стыдился.

— Ба, там все пили. У них так принято, правила такие. Если бы я отказался, они обиделись бы, не стали со мной водиться. А они хорошие, правда. Я же не знал, что так получится! Ба, ты маме не говори, пожалуйста.

— О-хо-хо. Теперь-то уж что говорить? Не скажу.

— Ба, если хочешь, я с ними больше гулять не буду. Никогда.

— Зачем же никогда? Ты не монах, чтобы взаперти сидеть. Гуляй, раз хорошие. Только, Геня, не всё за другими повторять нужно. Чужие порядки и правила уважай, но живи по своим собственным. Которые вот тут, — она ласково погладила меня по голове. — Если у человека свой закон имеется, никто не заставит его против воли идти. Никто и ничто…

Всё же я заснул. Потому как открыл глаза — а ночи-то нет? Рассвет занимается. Солнце ещё не взошло, но небо уже посветлело, звезды погасли.

Я сел, поёжился от утренней прохлады. И удивился — тихо вокруг как! Только соловей трели выводит. Будто далеко-далеко я оказался, в том крошечном посёлке, где когда-то жила моя бабушка. На той самой скамейке… Скамейка, кстати, была точь-в-точь такая, даже цвет совпадал. А на крайней доске должно быть вырезано: «Лена + Грин =» и сердечко…

Надписи, разумеется, не было. Я встал, потянулся, разминая кости. Впереди меня ждал трудный день — первое июля. И я знал, что буду делать. Я буду беречь свою дочь. Не отчаиваться, не психовать, не падать в обморок. Буду спокойно и рассудительно выискивать новые каверзы, придумывать, как их обойти. Я смогу, я упрямый. Пусть мне для этого придётся прожить хоть сто первых июля, хоть тысячу. Да хоть миллион! Другого пути у меня нет.

Правильно бабушка говорила — чужие законы уважать нужно, а жить по своим собственным. Я так и старался всегда. А тут вдруг воздаяния захотелось, высшей справедливости. Сам себе придумал, что за хорошие дела, за великодушие дурацкое и мне помогут. Вот и отхватил по полной. Нет, не существует никакой справедливости, никаких воздаяний. Нечего рассчитывать, что где-то там что-то зачтётся. Глупости это, не зачтётся и не воздастся. По своему закону жить следует. Нужно убить — убей, украсть — кради, прелюбодействуй, ври, клянись и нарушай клятву. Лишь бы своего добиться, лишь бы сделать то, что тебе нужно…

Усмехнулся я криво эдаким рассуждениям. Вроде правильно всё, логично, а не сходится. Когда я жену и сынишку майора из огня вытащил — на душе хорошо было! Когда на Светлану злость прошла — хорошо. И когда дурочку эту, Мандрыкину, простил, тоже хорошо. Даже когда Мазур из окна выпрыгнуть успел, когда за Вороном скорая приехала, когда я монтировку из рук выпустил, так и не приложившись лейтенанту по темечку — радовался. И не из-за того вовсе, что испытание какое-то выдержал. Просто мне было хорошо, легко и свободно.

По моему собственному закону — хорошо.

В этот раз Ксюша вообще не должна была выйти из квартиры. Пусть переждёт чёрный день дома. Дома-то с ней ничего не случится! Сорвать поход в цирк я мог единственным способом — выманить себя-тогдашнего из дома. Отозвать из отпуска, так сказать.

В две тысячи первом мобильники были дорогой роскошью, ещё не вытеснили уличные таксофоны. Я позвонил с ближайшего автомата, который висел на углу соседнего дома. На что другое, а на телефонную карточку денег у меня в кошельке хватило.

— Да? — раздалось в трубке после третьего гудка. И ноги сразу стали свинцовыми, а в голове поплыла знакомая муть. Я-нынешний разговаривал с собой-тогдашним.

— Геннадий Викторович? Здравствуйте.

Фраза далась с трудом. Если бы не продумал разговор заранее, сбился бы сразу.

— Добрый день.

— Это Грушин вас беспокоит, Вадим Алексеевич, — вряд ли мой голос походил на голос заведующего роно, но это было единственное мужское имя-отчество из тех времён, какое мне удалось вспомнить.

— Да, Вадим Алексеевич, слушаю.

Я-тогдашний наживку заглотил. Поехали дальше. Главное, не сбиться, не запаниковать. Я-нынешний вытер ладонью испарину со лба.

— Вы не могли бы сейчас подъехать в облоно?

Это я тоже специально придумал. Роно находился рядом — три остановки троллейбусом, — подлог слишком быстро обнаружится. В облоно же придётся добираться через весь город. Да и там пусть-ка Грушина поищет! Ко всему прочему «облоно» звучало увесистей, рядовых учителей туда за здорово живёшь не вызывают.