— Так там и всё остальное — бррр ничуть не лучше. В атаку идут толпой, двигаются быстро, пулю держат на пять с плюсом. Я в первую тварь штук двадцать всадил, пока она сдохла. Одна радость — в голову стрелять не обязательно, от попаданий по туше — тоже мрут.

— Как ты так можешь? Они же люди!

— Боюсь, что уже нет, Маш.

Последнее, что я увидел перед исполненным Машей лихим разворотом, это сразу трёх упырей, которые отталкивая друг друга лезли в разбитую «четырнадцатую. Дверь-то я так и бросил открытой. Активно лезли. И явно не за тем, чтоб пульс Стасу проверить. После 'весёлых картинок» из телестудии и с Аничкова моста у меня сомнений в их намерениях не было вообще. И от понимания того, что именно прямо сейчас происходит в тесном салоне старенькой «чепырки», меня чуть не вывернуло. Я ведь знал этого мальчишку! Твою ж мать!!! Да что вообще случилось с этим миром?!!

Кажется, начинаю понимать, как чувствуют себя шизики с раздвоением личности. Моё сознание будто надвое порвало. Пока одна часть едва не в истерике бьётся, вторая холодно и отстраненно «баланс сводит». И, ей-богу, лучше б они обе визжали и психовали. Потому что «дебет с кредитом» у нашей короткой и, мягко говоря, неудачной разведывательной вылазки выходит удручающий. В плюсе — две заваленные твари. В минусе -тридцать два патрона. Из тех двухсот десяти, что у меня при себе в магазинах для «Яровита» были. Итого — по шестнадцать штук на одного упокоенного зомби, или кто он там. И выходит, что не успей мы с Манюней красиво «уйти в туман», хватило бы моего БК гадов на тринадцать-четырнадцать. Ладно, допустим, пристрелялся бы — на пятнадцать или даже шестнадцать. А их только с парковки в мою сторону бежало-скакало в два раза больше. Быстрых, агрессивных и явно голодных. Выводы? А выводы простые: не успели бы свалить, рядом со Стасом сейчас обгладывали и меня. Зашибись перспектива, сука! Обнадёживающая…

Три дня. Семьдесят два часа. Четыре тысячи триста двадцать минут…

Я сижу на полу «тренерской», откинувшись спиной на мягкую стенку дивана и, словно обдолбанный по самые ноздри галоперидолом пациент «дурки», тупо и бессмысленно пялюсь на стену. Нет, не вариант, просто сидеть — занятие малопродуктивное. Нужно чем-то себя занять, хоть чем-то, чтобы отвлечься от дурных мыслей, переполняющих мою многострадальную омоновскую голову. Вытаскиваю из кобуры «Глок», магазин с патронами — долой, патрон из патронника — тоже. Руки сами начинают привычную процедуру неполной разборки. А потом — сборки. И снова разборки. Обычно чистка и обиход оружия меня успокаивают, настраивают на медитативный лад. Но, видимо, не сейчас. Не работает, увы… Однако привычную процедуру не прекращаю. Пока кручу в руках пистолет, почти не заметно, насколько сильно они у меня дрожат. Мне страшно, очень страшно. Три дня прошло, как я по своей глупой самоуверенности чуть не отправил нас с Манюней на корм зомбакам. И все три дня, я почти не разговариваю, предпочитаю отмалчиваться или обходиться самым минимумом слов. Включаю и выключаю генератор, готовлю поесть. И молчу.

Меня накрыло сразу после возвращения в стрелковый комплекс. Пока Маша вывозила нас на «Гранте» подальше от превратившегося в рассадник инфернальных тварей «Оазиса» — еще как-то держался. На выбросе норадреналина, скорее всего. А потом — словно пыльным мешком нахлобучило. Всё крутил и вертел в голове короткую схватку с упырями и свое, чего уж там, будем честными хотя бы с собой, паническое «отступление». И чем больше ситуацию анализировал, тем яснее понимал — нету у меня против этих тварей шансов. Сожрут они нас нафиг, и не подавятся. Их там только в «Оазисе» — сотни. А в целом? В Санкт-Петербурге населения — что-то около пяти с половиной миллионов, да плюс область. И я такой, весь героический, с «Яровитом» под люгеровскую «девятку» и магазином аж на три десятка патронов… Герой, мля, непобедимый и неустрашимый… Сука! От этой безысходности опустились руки, пропало желание делать хоть что-то. Хотелось свернуться клубочком на диване закрыть глаза… И такое детское, наивное, чтобы раз — и всё стало как раньше. Инфантилизм и дурость, согласен. Но поделать с собой ничего не могу. Даже ради Маши.

Маша сломалась первой.

— Серёжа, блин, ты вообще собираешься заговорить? — она швырнула в меня стреляную гильзу, неизвестно какими путями оказавшуюся на столе. — Или наша светлость теперь немые? Что делать будем?

Гильза звонко брякнула об стену возле моей головы и упала на серый ковролин пола. Я даже не вздрогнул.

— Мне нечего тебе ответить, Манюнь. Тебе повезло, ты из машины почти ничего не видела. А я их разглядел хорошо. И как они выглядят, и насколько их там много, и как их тяжело убить. Маша, мне страшно. Стыдно, что ты это сейчас от меня слышишь, но всё равно — страшно.

— Но ты же мужчина, Серёжа! Ты же бывший боец спецназа! Ты же воин и защитник, черт бы тебя побрал!!! — в глазах девушки стоят слезы.

Я снова молча утыкаюсь взглядом в стену. Ага, воин… Защитник, мать его, и боец спецназа… С полными штанами. Похоже, никулинская фраза «Я не трус, но я боюсь» забавно выглядит только в кино.

— Знаешь, в чём прикол? — Маша плюхнулась на пол напротив меня, пристально глядит мне в глаза. — Ты сейчас почти как те упыри. Только вместо человечины ты жрёшь самого себя. Ну перестань ты рефлексировать, давай попробуем придумать, что делать дальше. Да соберись же ты, тряпка!

Вместо ответа я с лязгом ставлю на место затвор «Глока» и равнодушно пожимаю плечами. Ну, пусть будет тряпка, тебе виднее…

— Вот так значит? Отлично, — она встала, заслонив свет заходящего солнца за окном. — Пока ты тут жалостью к себе упивался, я проверила запасы. Воды у нас даже питьевой, в бутылках — полно, а техническая, из скважины, будет до тех пор, пока есть электричество. Еды — на десять, а то и пятнадцать дней, если не жрать как не в себя. Генератор сдохнет через месяц в режиме даже самой жесткой экономии, а так — еще раньше. Но! Серёжа, сидеть тут дальше — это тупик, причем уже в самой краткосрочной перспективе!

Она наклонилась вперед, приблизив свое лицо к моему, впиваясь ногтями мне в плечо:

— Сергей, я не хочу сдохнуть здесь. В этой комфортабельной и пока что вполне уютной сраной бетонной коробке.

Я поднял глаза. В её зрачках горело то, чего я вот уже три дня не мог разглядеть в своем отражении — злость. Настоящая, кипящая. Не страх, не истерика. Чистая ненависть. Даже завидно. На меня из зеркала смотрит сейчас вялая апатия.

— Говори! — она тряхнула меня. — Хоть слово скажи, Серёжа!