Дядя Сол возвел глаза к небу:

— Ну, если сам Патрик Невилл говорит…

Иногда мне казалось, что Патрик слегка раздражает дядю Сола. Помню, однажды вечером мы все получили приглашение на ужин в «Рай». Ужин Патрик устроил с размахом: нанял повара из ресторана и официантов. На обратном пути тетя Анита похвалила блюда. Это вызвало небольшую размолвку между ней и дядей Солом, вполне безобидную, но тогда мне стало не по себе: я первый раз видел, чтобы дядя с тетей ругались.

— Еще бы не вкусно, — возразил дядя Сол, — повара нанял. Сделал бы лучше барбекю, куда как приятнее.

— Ну, Сол, он одинокий мужчина, готовить не любит. Дом, во всяком случае, великолепный.

— Слишком аляповатый.

— Во времена Кларков ты говорил иначе…

— При Кларках там был шарм. А он все переделал, как нувориш.

— Тебе что, не нравится, что он зарабатывает много денег? — спросила тетя Анита.

— Я очень за него рад.

— По тебе не скажешь.

— Не люблю нуворишей.

— А мы с тобой разве не нувориши?

— Уж вкуса у нас побольше, чем у этого типа, это точно.

— Ой, Сол, не придирайся.

— Я придираюсь? Ты что, правда считаешь, что у этого типа есть вкус?

— Да, есть. Мне нравится, как он отделал дом, мне нравится, как он одевается. И перестань называть его «этот тип», его зовут Патрик.

— Одевается он смешно: строит из себя молодого модника, а выглядит со своей подтяжкой как старый потаскун. Не могу сказать, что Нью-Йорк пошел ему на пользу.

— Не думаю, что он делал подтяжку лица.

— Ну, Анита, у него же кожа на лице гладкая, как попка младенца.

Я не любил, когда дядя с тетей обращались друг к другу по имени. Это значило, что они сердятся. В остальное время они звали друг друга ласковыми, полными нежности прозвищами, и казалось, что они любят друг друга, как в первый день.

После слов Невилла мысль учиться в университете Мэдисона прочно засела у меня в голове. Не столько из-за самого университета, сколько из желания быть рядом с Александрой. Встречаясь с ней каждый день, я понял, насколько счастлив в ее присутствии. Я воображал нас с ней в кампусе, воображал, что между нами все как прежде. За неделю до нашего отъезда из Хэмптонов я набрался храбрости и сообщил ей о своих планах. Когда мы, проведя целый день в «Раю» у бассейна, отправились домой, я сказал кузенам, что забыл у Невиллов одну вещь, и побежал обратно. Вошел без стука, решительным шагом, и нашел ее в одиночестве у бассейна.

— Я мог бы поехать учиться в Мэдисон, — сказал я.

Она сдвинула на кончик носа солнечные очки и взглянула на меня неодобрительно:

— Не делай этого, Маркус.

— Почему?

— Не надо, и все. Выкинь эту глупость из головы.

Я не понимал, отчего это глупость, но скромно промолчал и удалился. Я никак не мог уразуметь, почему она так приветлива с кузенами и нелюбезна со мной. И уже не знал, люблю я ее или ненавижу.

Наша хэмптонская жизнь подошла к концу в последнюю неделю июля 1997 года. Накануне отъезда мы пошли в «Рай» попрощаться с Невиллами. Александры не было дома, только Патрик. Он угостил нас пивом и каждому дал свою визитку:

— Как я рад, что лучше вас узнал! Вы все трое фантастические парни. Если кто-то из вас захочет поступать в Мэдисон, дайте знать. Я поддержу вашу кандидатуру.

Под вечер, сразу после ужина, она зашла к дяде Солу и тете Аните. Я сидел под тентом один и читал. При виде ее сердце мое заколотилось.

— Привет, Маркикетик, — сказала она, садясь рядом.

— Привет, Александра.

— Вы так и уедете, не попрощавшись?

— Мы недавно заходили, тебя не было.

Она улыбнулась и пристально посмотрела на меня своими серо-зелеными миндалевидными глазами.

— Я тут подумала, может, куда-нибудь сходим вечером? — предложила она.

Во мне поднялась огромная волна восторга.

— Ладно, — ответил я с плохо скрытым волнением.

Я взглянул ей прямо в глаза, мне показалось, что она сейчас скажет что-то очень важное. Но она лишь спросила:

— Позовешь Вуди с Гиллелем или подождем до завтра?

Мы отправились в бар на главной улице, там была свободная сцена, где выступали все местные музыканты. Надо было просто сообщить имя бармену, и распорядитель по очереди вызывал участников.

Едва мы вышли из дому, как Гиллель, пытаясь произвести впечатление на Александру, стал строить из себя всезнайку. Распустил хвост и вылил на нас целый ушат речей и сведений. Мне хотелось съездить ему по физиономии; на счастье, музыка в баре заглушила его голос, и ему пришлось умолкнуть.

Мы послушали первую группу. Потом на сцену вызвали какого-то юношу, он спел несколько поп-композиций, аккомпанируя себе на рояле. Трое парней, сидевших у нас за спиной, освистали его.

— Вы не могли бы вести себя повежливей, — обратилась к ним Александра.