Этим вечером мы с трудом уложили Клару спать. В такие моменты родитель всегда надеется отыскать кнопку «Выкл.» где-нибудь на голове своего отпрыска. Krampus, Сан-Николо, который «поднял палку, всю из золота, и сказал: „Изыдите вон, Krampus! Оставьте в покое хороших детей!“ — а черти давай топать ногами и визжать. Слышал бы ты, папа, как они визжали! И тут Сан-Николо замахнулся, будто хотел их побить, но это понарошку, да? И они все встали на колени, а потом пришли детки с крылышками, и…» Короче, впечатлений хватило бы на всю ночь, которую Клара провела бы без сна, и мы вместе с ней.

В половине двенадцатого она начала зевать, в полночь наконец сдалась, и я моментально оказался на кухне, перекусить на сон грядущий хорошо засоленным шпиком, запивая его ледяным пивом.

Нос у меня болел.

— Ты не хочешь рассказать мне, что случилось?

— Их были миллионы, Аннелизе.

— Перестань.

С куском шпика во рту я промычал:

— Снова тот же тип, Томас Пирчер.

— Он мог сломать тебе нос.

— Ничего страшного не случилось. Он меня толкнул, только и всего.

Аннелизе дотронулась до моей щеки, которую порядком ободрали стебли сорго.

— А это что?

— Следы ногтей.

— Вы что, царапались, как две дамочки, да?

— Смотри-ка, у меня весь лак сошел.

— Дурачок. Что ты думаешь делать?

Я сплющил банку и выбросил ее в специальную корзину: мусор у нас сортировался.

— Ничего особенного. Закончу мастерить подарок для Клары, куплю елку…

— Пластиковую.

Я закатил глаза, поскольку терпеть не мог пластиковых елок, но понимал, что в плане экологической грамотности меня можно считать сущим динозавром.

— …made in China [88] , украшу ее самым несусветным образом, и мы прекрасно проведем Рождество.

— Ты уверен?

— Я люблю тебя, Аннелизе, ты это знаешь, правда?

— Я тоже тебя люблю. И готова спорить, что сейчас прозвучит «но».

— Но ненавижу этот менторский тон. Уж таковы мужчины. Мы не вступаем в диалог, мы пускаем в ход кулаки. Это наш способ разрешать конфликты.

Аннелизе скрестила руки на груди.

— Я не это имела в виду.

— Через несколько месяцев Майк закончит фильм. Мы устроим премьеру здесь, в Ортизеи или в Больцано. УД сказал…

— Кто?

— УД, Ушлое Дерьмо. Главный по маркетингу в Сети. Он сказал, что это отличная идея. В своем электронном письме он два раза написал «потрясающе» и четыре раза «эпически».

— Думаешь, люди поймут?

— Поймут, — убежденно проговорил я, хотя не был так уж в этом уверен.

Может быть, они даже не станут смотреть этот проклятый документальный фильм. И если уж начистоту, я сомневался, что сам хочу его посмотреть. От одной мысли меня тошнило.

И чтобы изгнать тошноту, я снова стал думать о Блеттербахе.

Я переждал пару дней. За это время распухший нос несколько пришел в норму. Потом, собравшись с духом, быстро найдя все, что нужно, в Интернете, я под предлогом покупки елочных игрушек отправился в суд Больцано.

Квадратное здание в чисто фашистском стиле возвышалось над площадью, которая без всякой фантазии была названа Судебной. Под взглядом Муссолини, который был изображен на барельефе циклопических пропорций, с рукой, воздетой в римском приветствии (надпись гласила: «Верить! Повиноваться! Бороться!»), я погрузился в хитросплетения итальянской юридической системы.

Персонал был сама любезность. Я назвал себя, объяснил, что мне нужно, и меня направили на третий этаж, где я дожидался, пока принимающий граждан сотрудник уделит мне несколько минут. Наконец он вышел, извинился за то, что мне пришлось ждать, укорил за то, что я предварительно не договорился о встрече по телефону, и энергично пожал мне руку.

Его звали Андреа Зеллер. Моложавый, немного сутулый, с тонкой костью и в темном галстуке. Но я знал — прочел в оцифрованных архивах местной хроники, пока дожидался его прихода, — что под наружностью чуть ли не угодливого бюрократа скрывается настоящая акула правосудия.

Зеллер, должно быть, тоже навел кое-какие справки, пока я ждал его, потому что мне не пришлось объяснять ему, кто я такой. Однако, в отличие от обитателей Зибенхоха, он не проявлял никакой враждебности. Наоборот, когда я сообщил, что задумал новый проект и мне нужна его помощь, он ответил, что будет счастлив оказать всяческое содействие.

Он провел меня в бар неподалеку, занял уединенный столик и, когда нам принесли кофе, потер руки, поправил очки и спросил:

— Так что я могу сделать для вас, господин Сэлинджер?