Я начал снова задумываться о Блеттербахе ближе к 28 декабря. Перечел свои заметки, поразмыслил над тем, что обнаружил в суде Больцано.

Вечером 30-го я сделал свой ход.

Дверь открыла миниатюрная женщина: темные волосы, стрижка каре, большие сияющие глаза.

— Верена? — спросил я.

Она тут же перешла в наступление:

— Ты режиссер, о котором все говорят, верно? Зять Вернера.

— Сэлинджер. Сценарист, не режиссер. — Я показал бутылку блаубургундера, которую купил ради такого случая. — Могу я войти?

Ветер пробирал до костей, а Верена, похоже, только сейчас обратила на это внимание. Извинившись, она пропустила меня. Потом закрыла дверь.

— Спорим, ты ищешь Макса.

— А его нет?

— Он на собрании в Больцано. Тебе не повезло, но все равно располагайся. Выпьешь чаю?

— С удовольствием.

Я повесил куртку, шарф и шапку и проследовал за ней на кухню. Верена усадила меня за стол, над которым высилась корзина, полная всякого добра. Фрукты, банки с консервами, соленья, варенья. Абсолютно все домашнего производства.

— Какая вкуснотища.

— Это народ из Зибенхоха, — объяснила хозяйка. — Кто благодарит, кто приносит извинения. Пятьдесят на пятьдесят.

Мы рассмеялись.

— Вернер тоже получил свою долю рождественских корзинок. Боюсь, мне грозит несварение.

— Жаль, — проговорила Верена. — А я-то думала всучить тебе парочку наших.

Мы расхохотались снова.

Чай был сущий кипяток, и я подул в чашку. Верена налила и себе тоже. Я попробовал представить, какой она была в восемьдесят пятом: это было нетрудно. Вряд ли та девушка слишком отличалась от женщины, сидевшей передо мной. Жене Командира Крюна можно было дать лет тридцать, хотя она явно уже приближалась к пятидесяти.

— Эта бутылка — благодарность или извинение?

— И то и другое, по правде говоря. Я хотел поблагодарить Макса за то, что он не оштрафовал меня, и…

Верена перебила меня, закатив глаза:

— Значит, он и с тобой провернул свой коронный номер.

— Какой номер?

Верена, передразнивая мужа, сделала суровое лицо — лицо злого полицейского.

— Эй, чужак, не вздумай ковырять в носу, в наших краях не любят тех, кто ковыряет в носу. Мы таких подвешиваем у въезда в деревню и устраиваем стрельбу по тарелочкам, целя в голову…

Я поперхнулся чаем.

— …гвоздями из строительного пистолета, — закончила женщина, подмигнув мне.

— Именно такой номер. Только из-за превышения скорости.

— Полбутылки — благодарность, а другая половина? — осведомилась она.

Я не забывал о том, что Вернер за мной присматривает. Но случай упускать не хотел. И спросил то ли в шутку, то ли всерьез:

— Мы друзья, так ведь?

— Минут десять, может, чуть больше.

— Что до меня, этого достаточно, чтобы воздвигнуть целые царства.

— Хорошо, мы друзья. Выкладывай, что у тебя на уме.

Я отхлебнул чаю.

— Я хотел бы расспросить Макса о Блеттербахе.

Улыбка исчезла с губ Верены. Глубокая морщина пролегла между бровями. Всего на одну секунду: потом ее лицо разгладилось.

— Разве в Туристическом центре тебя не нагрузили брошюрами?

— Брошюры брошюрами, — осторожно ответил я, — но я бы хотел побольше узнать об убийствах восемьдесят пятого года. Из чистого любопытства, — добавил я после паузы.

— Из чистого любопытства, — повторила она, вертя в руках чашку. — Чистое любопытство по поводу одной из самых скверных историй в Зибенхохе, да, Сэлинджер?

— Такова моя природа, — произнес я самым легкомысленным тоном, пытаясь обратить все в шутку.

— Бередить старые раны? В этом твоя природа?

— Я не хочу показаться…

— Ты не кажешься. Ты такой и есть, — отрезала она сухо. — Теперь забирай свою бутылку и уходи.

— Но почему? — удивился я такой запальчивости.

— Потому, что я с восемьдесят пятого года не могу справлять свой день рождения: такой причины тебе достаточно?

— Не…

Да, 28 апреля. Ее день рождения.

Все для меня разъяснилось. Я покраснел.

Потом глубоко вздохнул:

— Может быть, Макс придерживается другого мнения. Может быть, он хотел бы рассказать и…

Я осекся.

Ненависть и боль. Вот что прочел я на ее лице.

Огромную боль.

— Это не обсуждается.

— Почему?

Верена сжала кулаки.