— В задницу Голливуд, Сэлинджер, — заявил тогда Майк. — Люди изголодались по реальности, пресытились компьютерной графикой. Единственный способ оседлать волну этого гребаного Zeitgeist [56] — послать подальше художество и посвятить себя доброй старой крепкой реальности. Гарантия сто процентов.

Я поднял бровь:

— Zeitgeist?

— Ты же у нас фриц, компаньон.

Моя мать была немкой по происхождению, но не волнуйтесь: я был на световые годы далек от того, чтобы уловить в словах Майка хоть какую-то дискриминацию. Кроме того, я вырос в Бруклине, а он — на хреновом Среднем Западе.

Если оставить в стороне генеалогические соображения, много лет назад в тот сырой ноябрьский вечер Майк хотел сказать, что я должен бросить свои (ужасные) сценарии и начать вместе с ним снимать документальные фильмы. Работать над мгновениями текущей жизни, расширяя их и превращая в повествование, гладко струящееся от «а» до «я», согласно заповедям покойного Владимира Яковлевича Проппа [57] (для составления историй он был тем же, чем Джим Моррисон для паранойи).

Просто бардак.

— Майк… — фыркнул я. — Из всех, кто хочет пробиться в кинематографе, нет никого хуже документалистов. Они держат дома подшивки «Нэшнл джиографик» начиная с тысяча восьмисотого года. У многих из них предки погибли, отыскивая истоки Нила. У них татуировки и кашемировые шарфики на шее. Или вот: они фуфло, но фуфло либеральное, а потому считают, что им заранее отпускаются все грехи. И последнее, хотя немаловажное: они из семей, где полно денег, и богатые родственнички оплачивают их сафари вокруг света.

— Сэлинджер, иногда ты в самом деле, в самом деле… — Майк покачал головой. — Ладно, оставим это, и послушай меня. Нам нужен сюжет. Крепкий сюжет для документального фильма, с которым можно сорвать банк. Что-то уже знакомое людям, что-то привычное, но мы двое покажем это по-новому, иначе, не так, как они это видели всегда. Напряги мозги, подумай, и…

Хотите — верьте, хотите — нет, но в эту минуту два оболтуса и тюфяка, соединившись, обнаружили, что могут превратить в золотую карету даже самую захудалую тыкву. Потому что — да, идея явилась.

Не знаю как и почему, но пока Майк не отрываясь глядел на меня со своим оскалом серийного убийцы, пока миллионы причин отвергнуть это предложение теснились у меня в голове, что-то вдруг щелкнуло в уме, да так громко, что мозг чуть не взорвался. Идея абсурдная. Безумная. Стремная. Идея настолько идиотская, что имела все шансы сработать чертовски здорово.

Что, как не рок-н-ролл, дает такой мощный заряд, так притягивает сексуально?

Рок-н-ролл — религия для миллионов. Энергетическое поле, объединяющее поколения. Есть ли на этой планете хоть одна душа, не слышавшая об Элвисе, о Хендриксе, о «Роллинг стоунз», «Нирване», «Металлике» — обо всем блистательном составе единственной подлинной революции двадцатого века?

Все просто, а?

А вот и нет.

Ведь рок — это и большие, могучие культуристы со взглядом питбуля, похожие в своих темных костюмах на двустворчатые шкафы: им платят, чтобы они отгоняли хитреньких вроде нас. Что они охотно проделали бы и без всякой оплаты.

В первый раз, когда мы решили осуществить свою идею на практике (Брюс Спрингстин [58] разогревается перед турне в каком-то заведении Виллиджа), меня отпихнули пару раз и я отделался несколькими синяками. С Майком дело обстояло хуже. Половина лица у него стала похожа на швейцарский флаг. Вишенка на торт: на нас чуть было не заявили в полицию. За Спрингстином последовал концерт «White Stripes», потом — Майкла Стайпа, «Red Hot Chili Peppers», Нила Янга и «Black Eyed Peas», которые в то время находились на пике популярности.

Мы собрали хорошую коллекцию синяков и совсем немного материала. Нас так и подмывало все бросить и сдаться.

В этот момент бог рок-н-ролла взглянул на нас, заметил наши трогательные старания служить ему и благосклонно указал нам путь к успеху.

В середине апреля мне удалось добиться, чтобы нас двоих наняли рабочими для обустройства эстрады в Бэттери-Парк. Эстрады не для абы какой группы, а для самой обсуждаемой, сатанинской и поносимой во все времена. Леди и джентльмены: «Кисс».

Мы трудились старательно, сновали, как муравьи, а потом, когда чернорабочие удалились, спрятались в мусорной куче. Сидели, ни звука не проронив, ни дать ни взять, два снайпера. Когда появились первые темные лимузины, Майк нажал на кнопку записи. Мы были на седьмом небе. Удача улыбнулась нам. И разумеется, все пошло наперекосяк в стремительном темпе.

Джин Симмонс вылез из лимузина, длинного, будто трансатлантический лайнер, потянулся и велел своей обслуге спустить с поводка четвероногого друга. Едва почувствовав себя на свободе, белоснежный пуделек с каким-то дьявольским выражением на морде повернулся в нашу сторону и стал облаивать нас, наподобие тех адских псов, о которых поет Роберт Джонсон [59] («And the day keeps on reminding me, there’s a hellhound on my trail, / Hellhound on my trail, hellhound on my trail» [60] ). В два прыжка песик меня настиг. Он метил в яремную вену, сукин сын. Снаряд, обросший шерстью, норовил убить меня.