Шрифт:
– Она спала, – отвечаю я, и мы снова молчим.
Перед нами гора. Свежая зелень ползет вверх по склону, окрашивает вековой буковый лес и то, что пастухи называют проплешинами, – места, где деревья больше не растут и простираются большие луга. За лугами еще зима.
Постепенно дорога становится более знакомой: сколько раз он ходил здесь пешком, когда дорога еще была немощеной, а то и просто тропой. Теперь он проедет здесь хоть с закрытыми глазами. Отец смотрит в окно: он родился там, на этой полоске возделываемых полей, а через двадцать пять лет я тоже родилась там. В этой долине он был молодым, а я – ребенком. Потом мы переехали туда, где он живет сейчас. А здесь он занимался охотой и иногда браконьерством.
Давно мы не приезжали в горы вместе, даже и не счесть, сколько лет прошло. Отец чуть приоткрывает окно, глубоко дышит. Забывает об эмфиземе, аортальном стенозе, его впалые бледные щеки слегка зарумянились. Ему всегда не хватало воздуха, который он оставил здесь.
Мы добрались, куда он хотел, припарковались на обочине дороги.
«Домик Шерифы» все еще на месте, хотя самой ее уже нет. Я помню, как я сидела здесь среди туристов, за уличным столиком, в дыму от жарки арростичини [2] . Как помогала накрывать на столы, когда просили.
2
Арростичини (итал. arrosticini) – шашлык из баранины, типичное блюдо для региона Абруццо; считается, что его придумали пастухи. Они использовали подручные средства: в качестве гриля – обломок водосточной трубы с углями, а кусочки баранины вперемежку с кусочками сала нанизывали на деревянные шпажки. – Здесь и далее прим. ред., если не указано иное.
Едва распустившиеся листья буков почти касаются крыши.
– Этот кусок леса по-прежнему наш, имей в виду на будущее, – говорит отец, указывая на родовое имение своей семьи.
«На будущее» – это когда его не станет. Он объясняет, что я смогу обратиться в лесное хозяйство и рубить дрова на зиму. Он знает, что я не стану никуда обращаться и что в моем доме никогда не было открытого огня.
– Ты привез меня сюда, чтобы бросить в лесу? – шучу я.
– Мало же ты видишь.
Отец переходит улицу, сворачивает на подъездную дорожку, заросшую травой. Я неохотно следую за его болезненными шагами, я знаю, чтo там.
Вывеску кемпинга я помнила другой: с тех пор она потеряла несколько букв, а М повисла вверх ногами и превратилась в W. Ветка ежевики оплела запертые на подвесной замок ворота, я и не знала, что у отца есть ключ. Он с силой толкает створки, металлические трубы вязнут в заросшем грунте, но в итоге поддаются, и отец направляется к обветшавшим, давно заброшенным кирпичным постройкам. Под навесом несколько умывальников для гостей, кое-где прошлись вандалы: например, двери туалетов сорваны. Мы идем вдоль длинной стороны бассейна, отец по-прежнему на несколько шагов впереди. На дне мусор, сломанные ветки, над ними возвышается деревце – оно выросло там невпопад, по ошибке. Площадки для палаток больше не видно: все заросло бурьяном.
– Ты мне объяснишь, зачем мы сюда приехали? Кто дал тебе ключ?
– Хотел показать тебе, насколько меньше стало это место.
Я пожимаю плечами: все, я посмотрела, можно ехать назад. Это место меня не интересует.
– Все это тоже станет твоим, – говорит отец.
Я так встревожилась, что аж горло перехватило.
– Быть того не может. Ты же продал этот участок.
Отец сознается, что долго пытался, но ничего не вышло.
Какое-то время я молчу под птичье хоровое пение. Его регулярно прерывает соло кукушки.
– После того, что случилось, никому он не был нужен, даже даром, – будто оправдывается отец.
– Вот и мне не нужен, это место меня пугает.
Я повысила голос, эхо возвращает последние слоги. Земля станет моей против моей воли, я единственная наследница.
– На днях сходим к нотариусу и оформим дарение.
Вот она, власть, которую отец до сих пор мне показывает: он принимает решения, которых я не могу изменить.
– Я не возьму эту землю, я уже научилась думать сама за себя.
Поворачиваюсь к отцу спиной, иду к машине. Я больше не слышу лесных трелей о любви. Все это апрельское возрождение больше меня не касается.
Милан или ничего. Так говорила Аманда о своем будущем в последний год школы. Под «ничего» подразумевался поселок – остаться здесь. Милан виделся ей городом, где для нее начнется настоящая жизнь.
Она готовилась все лето. В разгар жаркого дня я обнаруживала ее в кровати: один карандаш воткнут в волосы и держит пучок, второй ставит крестики в тестах. На улицу она выходила мало и неохотно. Все, кто ей писал и звонил, как ей казалось, уже остались в прошлом. Мои предложения она даже не слушала: Рим слишком близко, а Болонья – провинция.
– Зачем тогда твои одноклассники туда едут?
– Им смелости не хватает, привыкли ото всего держаться на безопасном расстоянии.
Мы купили два чемодана в торговом центре – большой и маленький. Она выбирала самые качественные, хотя и говорила, что собирается возвращаться домой только на Рождество и Пасху.
– Ты будешь приезжать ко мне время от времени, тебе пойдет на пользу, – ответила она на молчаливый протест в моем взгляде.
В сентябре отец повез ее в Миланский государственный университет на вступительные экзамены. Перед тем как войти в аудиторию, Аманда позвонила мне. В голосе звучала знакомая смесь страха и упорства.