Позже я открыла чемоданы и узнала цветные простыни, которые я ей покупала. Стоя с простыней в руках, я поймала себя на мысли, что в этом возвращении Аманды есть что-то мрачное и окончательное.

Утром я не хотела будить дочь: ей надо отдохнуть как следует после выматывающей поездки. Но она ведь не поела. И до этого весь день проходила голодная: перед поездом у нее не осталось времени даже бутерброд перехватить, а вагоны-рестораны сейчас не обслуживают.

Я стала считать часы, как когда-то, когда она была маленькой и не просыпалась вовремя на кормление. А потом была так голодна, что кусала меня за соски своими деснами с только прорезывавшимися зубами.

Растить Аманду было больно. Я не понимала ее, не понимала, что ей от меня нужно. Я боялась оставаться с ней одна. По ночам муж пристраивал ее к себе на плечо и носил по дому, предварительно закрыв дверь в спальню, чтобы дать мне отдохнуть.

В приемной педиатра другие матери понимали, что надо ребенку, по первому всхлипу. Моя дочь плакала, а я не знала почему. Грудь у меня полна молока, но Аманда иногда отрывалась и начинала кричать. «Видимо, ей не нравится мое молоко», – думала я. Я сцеживала каплю на палец, облизывала его. Может, то, что я считала сладким, казалось горьким ее маленькому язычку? Я до сих пор помню, как несильно, но встряхнула ее, держа на руках, чтобы она замолчала.

И вот двадцать лет спустя я снова волновалась, что Аманда не просыпается. Одиннадцать, двенадцать. Может, в Милане она снова перепутала день с ночью, как в детстве? Я стала шуметь, ходить по дому, греметь кастрюлями, двигать мебель. Но никто этого не заметил, кроме Рубины.

Рубина услышала меня со своего балкона этажом ниже и жестом позвала, мол, спускайся. Она сидела в шезлонге, задрав подол до бедер и засучив рукава.

Я устроилась рядом с ней под мартовским солнцем.

– Аманда вернулась.

Рубина спросила, как у нее дела, а я не знала.

– Устала, – ответила я. – Какое-то время придется ей поучиться здесь, дома.

Она кивнула, не открывая глаз. Вот только я не видела в чемоданах книг.

– Сейчас все отдохнем поневоле, замрем на время, – сказала Рубина, поворачивая руки менее загоревшей стороной к солнцу.

Она расстроилась, что занятия в хоре отменили.

– А мы только разошлись с цыганскими песнями на последних репетициях! – воскликнула она, бойко жестикулируя.

Мне не хотелось разговаривать, я просто коротала время, пока дочь не проснется, и то и дело украдкой поглядывала на часы.

– Пойду, – объявила я в половине второго.

Я вернулась домой, глаза, ослепленные солнцем, все еще плохо видели. Постучала в дверь Аманды, вошла в комнату. Она лежала под одеялом, уткнувшись головой в подушку.

Я отодвинула одеяло с ее лица, она посмотрела так, будто не сразу меня узнала.

– Я на карантине, отойди, – сказала она. – Поем в комнате.

– Давай лучше сядем за стол по разные стороны. Стол достаточно длинный.

На кухне Аманда недовольно плюхнулась на стул.

Я проветрила комнату, пока она мучила свою тарелку ньокки. Как только она доела, сразу ушла в свою комнату и закрыла дверь.

Той ночью под утро я проснулась от едва уловимого движения. На другой стороне кровати спиной ко мне лежала, свернувшись калачиком, Аманда. Не знаю, сколько времени я пролежала рядом, не двигаясь, – так меня это поразило. А потом она заплакала. Беззвучно, только вздрагивала и шмыгала носом. Я обняла ее, обвила руками так легко, как только могла.

– Ни о чем меня не спрашивай, – сказала она.

Это последний раз, когда мы с дочерью были так близки. С той ночи прошло чуть больше года.

Те недели Аманда спала. Она днем, я ночью, сова и жаворонок. Мы жили в общем пространстве, но по очереди, время от времени сталкивались.

Около двенадцати меня накрывала идея фикс разбудить ее. Я долго упорно расхаживала с пылесосом по проходной комнате, примыкавшей к ее спальне, как будто именно там собралась пыль со всего дома. Я знала, что это бесполезно, но вдруг гул пылесоса на максимальной мощности подскажет ей во сне, что где-то там, за пределами ее комнаты, – весеннее солнце и жизнь.

– Все, вставай. Вставай, и точка, – завопила я однажды.

Аманда высунулась из-под одеяла и мутным взглядом посмотрела на меня.

– Ну встану, и что дальше?

Я выдала ей целый список: поесть, поучиться, прогуляться по кварталу или сделать зарядку.

Она ответила строго по пунктам.

– Я не голодна. У меня нет учебников. А зарядка нужна таким, как ты, женщинам в менопаузе.

В воздухе остался дурной запах, вырвавшийся из ее вечно закрытого рта. Я схватилась за край одеяла, одним рывком сдернула его, открыв свернувшееся тельце в пижаме с вишнями по две на ветке.