И вот сейчас, среди всех этих ароматов жареной курицы, рыбы, арахисового соуса и морского огурца, поверх которых витают нотки крахмала от сушащегося белья и терпкий запах разгоряченных тел, я бросаю быстрый взгляд в квартиру тети Чжао. Вижу стол на кухне, сидящие за ним фигуры; широкая дверца морозилки распахнута, всех заливает прохладный голубой свет – но я не останавливаюсь. Только ускоряю шаг – детям не разрешается бегать по коридорам, – но меня буквально переполняет возбуждение, я выскакиваю на лестничную клетку, сбегаю по ступеням, толкаю дверь, оказываюсь на улице. Снаружи даже и в этот час душно и жарко; я чувствую, как зной поскрипывает в пояснице, как на затылке скапливаются от влажности бусинки пота, но я на улице – и вроде бы снова могу дышать.

Ищу их взглядом. И нахожу почти сразу. Они собрались на пустыре рядом с главной улицей, солнце заходит, в длинных полосах вечернего света пляшут пылинки, поднявшиеся с иссохшей земли, в воздухе будто повисают блестящие золотые ленты. Сквозь эту золотистую дымку мне видно далеко. Вижу формы и очертания зданий в центре города, а у самой кромки горизонта, в стороне Запретного города, обозначаются контуры башен, охраняющих вход на площадь Тяньаньмэнь. Туда, по моим понятиям, так же далеко, как и до какой-нибудь далекой загадочной страны, и образ площади – размытый, тающий – мерцает передо мной лишь миг, а потом исчезает в толще набежавшего облака. Я тут же возвращаюсь мыслями в свой квартал, заставляю себя сосредоточиться, потому что подхожу к группе детей, меняю походку на раскованную, гоню с лица всякое выражение. Приближаюсь с тщательно отрепетированным безразличием.

– Привет, чем занимаетесь?

Чем они занимаются и так ясно: Цзянь, мальчишка с тонкими чертами лица и большими глазами, проводит языком по краешку хрусткой бумажки. Остальные смотрят на него с орлиной зоркостью, потому что из его проворных рук всегда выходят самые красивые и летучие самолетики, и всем хочется узнать его секрет. Я прекрасно понимаю, чем они занимаются, но не могу не задать этого вопроса, потому что так положено.

Чжен неотрывно смотрит на лист бумаги, который свертывает Цзянь, и отвечает мне добродушным бормотанием – как будто они придумали уникальный способ скоротать время.

– Мы делаем бумажные самолетики!

Я киваю, собираюсь еще что-то сказать, умолкаю. Поигрываю пальцами. Вижу, что А-Лам за мной наблюдает. Я перехватываю ее взгляд, она смущенно отводит глаза в сторону. Мы в одной компании, но редко разговариваем друг с другом. Может, дело в том, что мы здесь две единственные девочки. Мы понимаем, что отличаемся от остальных и если начнем тесно общаться, то только подчеркнем свое отличие. Или даже не знаю. Как бы то ни было, друг к другу мы относимся настороженно.

Цзянь доделал самолетик. Быстрым движением запястья он отправляет его вверх по дуге. Мы следим за полетом, вскинув головы в полновесный вечерний свет, пока самолетик не превращается в черный контур. Он поднимается в верхнюю точку, а потом – почти как живой – несется вниз и по головокружительной петле опускается на землю в нескольких метрах от нас. Мы все разом срываемся с места.

Чжен аккуратно подбирает сплющенную поделку.

– Неплохо, – объявляет он, рассматривая игрушку; четкие крупные черты его лица освещает приятная открытая улыбка.

В принципе, лидера в нашей компании не было, но, мне кажется, Чжен мог бы им стать. Он был хорош собой, с густыми черными волосами, торчащими надо лбом; с мягким, но сильным голосом; спортивный, бегал быстрее всех нас. А еще он был всех выше. В детстве рост имеет важное значение.

– Давайте поиграем в другую игру!

Цзинь смотрит на нас со странной улыбкой. Он гораздо ниже Чжена, лишь чуть-чуть выше меня. Но у нас в компании у каждого есть особое свойство. Чжен сильный. А-Лам рассудительная. Цзянь лучше всех делает бумажные самолетики. Цзинь… он умный. Тут мне приходит в голову, что я, пожалуй, единственная вообще без особых свойств. Может, именно поэтому меня очень редко замечают. Учителя в школе меня будто не видят, а с тех пор, как родился Цяо, родители уделяют мне гораздо меньше внимания, чем раньше (ну разве что мама иногда говорит, что я снова испортила платье, потому что каталась в грязи – что, разумеется, чрезвычайно «невоспитанно»). Бабуля меня, понятное дело, видит. От ее взгляда не укроется ни один укромный уголок ни в твоем теле, ни в голове. Но это не совсем то же самое. Тем не менее знаю: когда я выхожу из дома и отправляюсь играть с друзьями, они – пусть во мне нет совсем ничего особенного – принимают меня в свою компанию без всякого ропота. Можно подумать, что все мы – фрагменты головоломки, которая для того и придумана, чтобы ее сложить.

Но Цзинь – отдельная история. Да, он мал ростом, однако все прислушиваются к его словам. В нем чувствуется уверенность – говорит он негромко, но всегда о вещах, которые нам незнакомы. Вот почему он и кажется умным. Есть в нем что-то такое, что делает его взрослее других, даже взрослее Чжена, хотя Чжен из нас самый рослый и самый старший. А еще Цзинь никогда ни с кем не спорит, в отличие от остальных.

Однажды Фань – а он толстый и вонючий – заявил, что я вечно чешу в попе! А сказал он это только потому, что все знают: он сам вечно чешет в попе, – и, говоря, он хихикал и пускал слюни, как будто это ужасно смешно. Я почувствовала, как краснею, хотя с чего бы, ведь я никогда не чесала в попе. Но Фань выкрикнул это с таким упоением, что, пусть я никогда ничего такого не делала, щеки у меня вспыхнули и на глаза навернулись слезы. Нет, я не расстроилась. Я рассердилась. А всем, видимо, показалось, что мне стыдно, потому что Фань сказал правду.

И я взорвалась.

– Ты, недоумок безмозглый!

Я изо всех сил врезала Фаню по руке. Тут и у него на глаза навернулись слезы, а потом он заверещал. Мы смотрели, как он припустил к дому со всех своих толстых ног.

– Ты поступила некрасиво, – заметил Чжен, глядя на меня с расстроенным видом.

Говорил он мягко, смотрел ласково и при этом будто хлестнул меня по лицу наотмашь. Я вдруг возмутилась, запаниковала.

– Он врет. Ван Фань врет. Он сказал, что я чешу в попе, но я никогда этого не делаю!