— Давайте сначала накатим, — предложил старик.

Опрокинули, отмечая возвращение из больницы как сомнительное торжество, нечто между именинами и поминками.

— Твоё здоровье, — звучал расхожий тост.

Виновник торжества подмигнул. От истощения его быстро забрало, но это было и к лучшему — придавало сил и унимало боль.

— Как у нас на «Краснознаменце» участок леса под огороды выделили, вы знаете, — быстро и напористо заговорил Лабуткин. — Деревья спилили, пни остались. И вот, когда земля оттаяла, нас на майские выделили, кто был не особо нужен в тот момент, на раскорчёвку. Дали грузовик пироксилина. Благо, его у нас как грязи, мы же сами и делаем.

— Дешевле пироксилина только люди, — кивнул Никифор Иванович.

— Добра не жалко, — согласился Лабуткин. — В общем виде: я сую шашку под пень, а она не лезет. Я её пихаю, пихаю. Вроде, втолкнул. Очнулся уже без руки. Ничего не слышу, в ушах звон. Вижу только, как люди бегают. Да и не понимаю ничего, даже боли не чувствую. Меня — в грузовик и на больничку.

— Пироксилиновая шашка — это, обычно, обе руки и зенки, — Никифор Иванович тоже воевал на Первой мировой.

— А у нас маленькие были, буровые, — возразил Лабуткин. — Да и пихал я одной правой.

Мама утёрла глаза платочком.

— Повезло, что сила взрыва в пень ушла, а так бы и лицо содрала, бывали случаи, — признал Шаболдин.

— Мы — здесь, — напомнила о впечатлительных женщинах Маша.

— Извините-простите, — явил галантность Зелёный.

— Баб не пугай, — сказал Лабуткин Шаболдину.

— Счастье, Саня, что легко отделался, — выступил примирителем Зелёный и набулькал водки. — Живи и радуйся жизни.

— Трижды сплюнь, — сказала мама.

Зелёный поплевал через левое плечо.

— Вы бы закусывали что ли, — сказала мама.

— Да чем тут закусывать? — сказал Зелёный. — Колбасы нет, уж извините-простите, до рынка не дошёл.

— А мне машину дали, — заговорил тут Кутылёв, обрывая неловкость.

— О, давай, Митька, расскажи, — Никифор Иванович выцарапал из пачки «Пушкинскую» и чиркнул зажигалкой. Он смотрел на Лабуткина, угадывая, как на нём скажется чужая удача.

— Даёшь, — криво хмыкнул Лабуткин, и это послужило приказом.

У Кутылёвых был дом напротив. Митька недавно вернулся из рядов Красной Армии, где служил в автобате, и перешёл в транспортный цех. По сравнению со срочкой — на повышение.

— Рассказываю. Дали набор «Сделай сам». Раму от «Форда» и мотор. Сказали, соберёшь машину и будешь на ней ездить. Тогда карточки как шофёру выдадут и зарплату станут начислять солидную, по рейсам.

— Давай тебе поможем.

— Ты себе-то помоги, — сказала Маша.

— Завтра я пойду на завод и восстановлюсь. Дело решённое! — упрямо заявил Лабуткин и качнул короткой рукой.

5. Легкотрудник

Не было ничего, кроме дождя. Загребая разбитыми ботинками слякоть, он шёл домой, не понимая, зачем теперь возвращаться. Подошва отставала, и он шаркал ею, чтобы нарочно нагрести в штиблет побольше грязи, как в детстве.

— Ну, ты чё? — встретила Маша.

— Ничо. Курить есть?

Он сел в сенях на махонькую, чугунного литья табуреточку и остался так, не желая показываться на глаза матери.

— Ну, чего там? Восстановили?

— Да ничего. Сходил… за хлебушком. Обратился к мастеру, а он — ничего не знаю, и отправляет меня в отдел кадров. Я — туда. А кадровик пропуск отобрал. Места тебе, говорит, у нас нету, а на комбинате найдётся. Позвонил, выписал переводную бумагу. Завтра пойду устраиваться.

— Рука, — спросила Маша, — болит?

— Я на больничном сидеть не стану, — сказал Лабуткин. — У меня карточки по литере «А» всегда были. Я завтра наниматься пойду.

— На химзавод?

— А что делать?

— Хочешь, я подработаю, — сказала Маша.

— Подрабатывала уж без меня. Что я, не вижу?

— Я ничего.

— А с Зелёным?

— Наговариваешь на меня, — сказала Маша и надула губы, обхватив руками живот.

— Не завидую. Не злюсь. Бортанули меня, суки, — Лабуткин встал, поморщился, сел, закружилась голова. — Из-за руки. Я с левой стрелять умею. Сними с меня башмаки.

Жена опустилась на корточки и принялась раздёргивать шнурок, закрученный вокруг щиколотки.

Голова её поднялась между колен мужа.

— Хочешь? — быстро шепнула она.

— Да.

Он закусил зубами нижнюю губу и прокусил. Всё было больно. Стреляло в руке и даже заболела голова. В глазах помутилось. Жена старалась. Она умела быть вёрткой.

— Я вся твоя, — повторяла она, всё чаще и чаще.

— Не верят, суки, — шептал он окровавленными губами.

* * *