Однажды, загремев в больницу после очередной драки, я много дней подряд сидел на обезболивающем, не способный думать ни о чем, кроме горячей смолянистой муки, от которой плавилось и ныло тело; я извивался и стонал, скрипя зубами и кроша ладонью стаканы с водой, которые мне вместе с таблетками подавала испуганная сестра. И я не знаю, о чем бы выл мой изможденный мозг — вопреки совести, сердцу, стыду, — если бы в ту самую минуту, на пике боли, я бы узнал о смерти, чудовищной трагедии, апокалипсисе. Никто не может поручиться, что боль не сделает из него чудовище, рыхлого, бесчувственного голема. Сознание пасует перед болью, а у души бывает слишком тихий голос, чтобы эту какофонию перекричать. Смерть не страшна, это всего лишь мгновение. Страдание — единственное, что может длиться вечно.

Очнулся я, не чувствуя ног. Мигали далекие звезды. Месяца не было. После долгих и беспомощных барахтаний в снегу я кое-как поднялся и на ватных ногах дополз до проезжей части. Не помню, как добирался домой, — удивительно, как я не умер по дороге. О бомже я вспомнил только на стоянке. Ключи. В подкладке куртки что-то обнадеживающе звякнуло: 1 : 0 в пользу дырявых карманов.

Оттаяв в салоне, я решил в последний раз съездить в бор перед тем, как идти в милицию.

Я полз пустынными улицами, в отблесках неоновых вывесок и хамелеоновых гирлянд, паря в витринах, бесцельно застывая на ненужных светофорах, меняя полосу и никак не приезжая в бор. Уже за городом я с вящим ужасом вообразил, что бор — как раньше бар — исчезнет. Но тот стоял на прежнем месте. Синий, с синим снегом и синими соснами, бросающими бесовские тени на синий наст. Синее злорадство. Самое место для убийц.

Оставив машину на обочине, уверенный, что совершаю святотатство, я вошел в бор. Мерцали далекие, злые огоньки; страшно загорались чащобы, где безымянные существа прокладывают стежки между соснами. Тишину нарушали мои шаги и изредка — неясный всплеск и рыхлый шорох, возня в ветвях, как будто там, хрупая снег со звездами, сидят большие глазастые птицы. Дважды я останавливался, пил мокрый снег пополам с травинками и вздрагивал от горечи в мучительно прекрасной тишине. Оцепенение природы. Тишь гиблых мест, где хвоя веками выгорала на солнце и устилала землю пахучим рыжим настом. Сосны, которые были здесь задолго до тебя и которые будут, когда ты станешь почвой, устланной хвоей.

Я долго плутал заповедными стежками; обессилев, привалился к шершавому стволу и сполз в сугроб. В голове было пусто. Горячие тиски ослабли, страдание притупилось, как будто разносившись и просев. Целительный запах смолы окутывал, баюкал, пеленал, забалтывая боль; связал язык, сковал мышцы. Мысли качались колыбельным эхом. Прощение. Где его искать? С кого спрашивать? Кто простит меня, если сам я не могу себя простить? И если никто, то как мне с этим жить?

Негромкий треск вырвал меня из беспамятства. На расстоянии вытянутой руки стоял волк: седая морда, шерсть цвета луни, породистая худоба. В глазах — невозмутимость, мрачное сухое безразличие. Я вскочил, в беспечном и самонадеянном порыве протянул руку, почти коснувшись морды хищника. Волк повел носом и опустил глаза, точно мой простодушный порыв смутил его; окинул меня усталым взглядом, в котором тлела скрытая насмешка, и отступил — шаг, другой, пока не исчез в сплетении ветвей. Рука моя повисла в воздухе. Спустя какое-то время ветки снова тяжело качнулись, и в заискрившемся воздухе возникла седая волчья морда. Он глянул на меня недоуменно, как будто разочарованный нерасторопностью двуногого увальня, и вновь исчез. Ветви качнулись, осыпаясь снегом. Стряхнув оцепенение, я последовал за волком.

Он вел меня, щадя, давая отдышаться, покорно выжидал, пока я выберусь из сугроба, выпутаюсь из бурелома ветвей. Стволы стали редеть, в просветах показалось шоссе, и я на время потерял своего поводыря из виду, но, выйдя из бора, увидел посреди дороги волчий силуэт. Он выжидающе застыл, принюхиваясь и трогая лапой снег. Я шагнул к нему навстречу, выставив руку перед собой в наивном, доверчивом жесте слепца, уповающего на чудо. Подпустив меня поближе, волк в два прыжка оказался на обочине, хрустнул ветками и исчез в снежных зарослях по ту сторону дороги.

Стояла удивительная тишина. Ничего. Никого. Я устало опустил руку, ватную, бесчувственную, точно чужую. Зачеркнутый, до половины стертый, я стоял посреди дороги, отчаянно борясь со сном и белым сплином. Я зачерпнул снег непослушной ладонью, приложил ко лбу, ничего не ощутив, и только тут заметил, что машина исчезла.

Она выскочила из-за поворота, бесшумно осветив сосну и знак под ней, и я в слепящей вспышке понимания увидел всю картину, все разом охватил и вспомнил; в бьющем свете фар я умудрился разглядеть знакомый сине-белый логотип и жуткое, невыносимое лицо водителя. В тот же миг что-то ухнуло, повело, протащило и, отпустив, оставило лежать на мягком, кашистом снегу.

Умер я почти мгновенно.

Вечер я провел за бутылкой клейна.

Июль 2010

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

За окнами томился бесконечный полдень. Тягучее, опустошающее время суток с солнцем в зените за плотной ширмой вечно серых облаков. Изредка солнце преодолевало облачный заслон и маялось в комнате, где его не замечали. Голуби царапали карниз, как будто проверяли дом на прочность, сопровождая адский грохот благообразным воркованием. Подоконник окружала аура горячей пыли, и гроздь ключей то, накаляясь, плавилась, то, охлаждаясь, застывала в прежних очертаниях. Бесплотная тень тополя волновалась на стене, скрадывая движения других теней. На голом полу валялась спешно сброшенная одежда, и затрапезный телефон косился на нее неодобрительно. Днем в прорезях тополиных крон белело разлинованное проводами небо, а по ночам дрожали звезды, мигали самолеты, луна заглядывала в окна, словно разумная планета, разыскивающая селенитов среди землян. Молчание превращалось в хорошо оркестрованную тишину, в

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

Они приходили порознь и уходили разными дорогами. Настенные таблички, дорожные знаки, билборды, светофоры — все состояли в заговоре, предупреждали, запугивали мрачными пророчествами. Высокое напряжение. Опасно для жизни. Не влезай, убьет. Не под ходи. Не прикасайся. Стой. Иди. Туда, где

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

В городских фавелах происходит все самое важное. Центр с его грохотом и китчем, причесанным газоном и куцей картиной мира — обочина жизни, что бы он там о себе ни думал. Другое дело — захолустье, метафизический голод и горький эскапизм окраин, где бесприютность возведена в жизненный принцип, а апатичный, вечно пасмурный пейзаж составлен из битых стекол, облезлых объявлений, потрепанных афиш, зазывающих на что-то линяло-клочковатое, растительности, отвоевавшей у асфальта пядь пространства, разнобоя дорожных знаков и выгоревшего неба над крышами домов. По улицам бродит безысходная тоска, воет, роет носом пыль, ест траву-мураву. Нехоженые поля амброзии утыканы высотками, которые ночь окрашивает в медный купорос. Дворы до краев наполнены детским криком, взрослой руганью и слабыми голосами ласточек, трудолюбиво выстригающих себе немного неба. Дети лупят по мячу, прыгают на батуте, качаются на плакучих ивах, как мавки; вооруженные баллончиками уличные самородки упражняются в искусстве граффити с текстами в жанре от дразнилки до шансон де жест. Бензозаправки изнывают от затяжной жары и сочатся ядовитым неоном, над расплавленным гудроном парят фата-морганы, и каждый автомобиль кажется полтергейстом со склонностью к акустическим эффектам и самовозгоранию. Ночью ландшафт размечают безымянные созвездья фонарей; в сумерках в небе разлита марганцовка, и лопоухие антенны вместе с телевизионной ересью слушают голос космоса; днем воробьи, как взбалмошные ноты, обсаживают провода, по собственной прихоти меняя партитуру пьесы, в которой