Осень в Декадансе

Аннотация
<p> В книгу вошли новый роман «Осень в Декадансе», повесть «?», печатавшаяся в московском «Знамени», и рассказ «Листомания», публиковавшийся в киевском «ШО».</p> <p> Ульяна Гамаюн родилась и живет в Днепропетровске (Украина). Окончила факультет прикладной математики Днепропетровского национального университета им. О. Гончара. Автор опубликованных в журнале «Новый мир» повести «Безмолвная жизнь со старым ботинком» и новеллы «Каникулы Гегеля», напечатанной в сборнике «Наследники Белкина» повести «Fata Morgana» и вышедшего отдельным изданием романа «Ключ к полям».</p> <p> Появление книжных и журнальных публикаций писательницы не оставалось незамеченным и сопровождалось яростной полемикой вокруг них, разделяя мнения спорящих на диаметрально противоположные — от предельно восторженных до крайне негативных. Как известно из истории литературы, подобной неоднозначной реакции по большей части удостаивались именно те произведения, которые в будущем становились классикой.</p> <p> В интеллектуальной прозе Ульяны Гамаюн важны не столько сюжетные ходы, сколько кинематографическая достоверность видения, обостренная — на грани поэтической — чувствительность к языку и смелость ведения литературной игры на всех уровнях текста.</p>

Когда я впервые увидел Искру, он был в ботинках на стертой подошве, изрядно забрызганных грязью и моей кровью.

Дождь стоял сплошной стеной, небо будто распороли. В частых настойчивых вспышках, которые я поначалу принял за сполохи молнии, на миг озарялись потоки бурлящей воды: мощные водовороты, завинчиваясь, смывали с камня грязь и кровь. Стоило закрыть глаза — и вспышки сыпались еще безжалостней, обрушивались градом оплеух, грубо приводящих в чувство.

Качались фонари. Сознание цеплялось за случайно выхваченные детали, немилосердно укрупненные страданием. В каком-то изуверски медленном и обстоятельном бреду падали дождевые капли. Я смаргивал воду, обильно стекавшую со лба, слабея даже от движения ресниц, словно вместе с дождем выплакивал остатки жизни. Мысль тяжелела вместе с мокнувшей одеждой; я отупел от боли, которая жгла и корежила внутренности. Помню, как отчужденно, с ленивым безразличием подумал, что все эти лужи и смолянистые ручьи на мостовой — моя кровь. Вид собственной крови скорее удивляет, чем страшит, как нечто ирреальное и малоубедительное, особенно когда ее так много.

Нарушив монотонный ход событий, прибыла скорая. Санитары долго возились с моим обмякшим телом, напитанным кровью и дождем: щупали пульс, приподнимали ноющую голову и онемевший бок, тянули за одежду, сгребая с мокрой мостовой и водружая на носилки. Потом они несли меня — безвольно-бестолковый куль, покрытый отсыревшим одеялом, — к автомобилю. Вспышки сопровождали нашу скорбную процессию и сделались еще настойчивей и неотступней, как будто кто-то, перекрикивая какофонию дождя, хотел меня ободрить. Пока меня все с той же беспримерной грубостью трамбовали и заталкивали в салон, за завесой дождя полыхнула последняя вспышка.

Лязгнула дверца, намертво войдя в пазы, будто ее задраили перед глубоководным погружением. Машина плавно отчалила от фонаря. Еще протяжней застонала сирена. Зловещий крест на дверце скорой помощи выглядит не то диагнозом, не то язвительной издевкой. В салоне я был один; меня болтало и встряхивало, как на утлом суденышке во время шторма. За перегородкой, у водителя, зычно гоготали. Радио тянуло веселенький мотивчик, фальшивя и сбиваясь на сиплый присвист, порой сквозь сладкие рулады прорезывался потусторонний звук сирены и, заглушая безголосую певичку, заманивал на гибельную глубину. Современный обычай привязывать больных ремнями к носилкам теперь открылся мне во всей своей предусмотрительной ахейской мудрости.

Подумав, что хорошо бы умереть, не доезжая до Итаки, я потерял сознание.

Сентябрь начался с того, что появились птицы.

Я снял комнату под раскаленной кровлей, в огромном многоквартирном доме, который славился своими архитектурными излишествами и целым коробом легенд самого мрачного толка. Начать с того, что в прессе и городских преданиях дом фигурировал то как пятиэтажный с подвалом, то как шестиэтажный, а то и вовсе как семиэтажный с мансардным седьмым этажом. Курьезами архитектурной арифметики дело отнюдь не ограничивалось. Зловещие изваяния химер, горгулий и прочих рукотворных тварей, обильно украшающие фасад, усугубляли тягостное впечатление. Согласно слухам и апокрифам, вблизи от дома даже самых закоснелых скептиков охватывала беспричинная тоска, душевный ступор; готические гады, которые, оскалясь, злорадно изрыгали дождевую воду из луженых глоток на головы прохожих, по мере сил тому способствовали. Здание пользовалось дурной славой, замешанной на забобонах и газетных небылицах, в числе которых значились:

1 (одна) таинственная смерть,

2 (два) рядовых пожара

и шабаш ведьм в подвальном этаже, на поверку оказавшийся невинной вечеринкой богемной молодежи. Но суеверия и слухи с живучестью народного фольклора кочевали из статьи в статью, обрастая колоритными подробностями, словно драконьими головами, отсечь которые теперь не смог бы ни один былинный богатырь.

Массивный цоколь и рустованные стеньг, искусно имитирующие природный камень, чудесно вписывались в местный ландшафт, казавшийся скорее результатом сложных тектонических процессов, многострадального и многовекового колебания земной коры, нежели прозрений городского зодчества. Квартал напоминал диковинный каньон с окаменелой фауной и флорой.

Население многоярусных трущоб, смыкающих тесное кольцо вокруг квартала, испытывало к вычурам модерна студеную, беспримесную ненависть, взлелеянную поколениями злыдней и усвоенную каждым уважающим себя люмпеном округи. Куцый островок с экстравагантными постройками бесил автохтонов, как чужеродный и несъедобный предмет, случайно угодивший в их рыхлый муравейник. Туманной оставалась цель всех этих архитектурных кунштюков, любовно вылепленных, штучных деталей, зачастую скрытых от человеческого глаза или расположенных на такой высоте, где их могли увидеть лишь птицы да случайные трубочисты. Горгульи своей манифестированной непрактичностью бессовестно ниспровергали и втаптывали в грязь большую и чистую мещанскую мечту о кухонном буфете.

«Дом с горгульями» пялился на север парадными рядами окон, как будто ждал с той стороны дурных вестей. Солнце наспех заглядывало сюда на рассвете, после чего угрюмая громадина погружалась в блаженный полумрак вместе со всей своей крылатой нечистью. Объявление о «студии в мансарде» совершенно случайно попалось мне на глаза. Рассчитывая срезать путь, я долго и бестолково плутал по лабиринту сложноподчиненных проходных дворов, пока одна из арок не вывела меня на хмурую, глухую улочку, где даже днем, как факелы в подземелье, горели фонари, а каменная нежить на фасадах плотоядно облизывалась, готовая в любой момент спикировать на незадачливого путника и прокусить ему яремную вену. Мое внимание привлек фасад дома на нечетной стороне, выложенный горшечным камнем и густо обсаженный разнообразными уродцами — от банальных нетопырей до чудищ босхианской мощи и убедительности. На этом инфернальном фоне совсем ручной казалась чета доисторических лупоглазых рыб на воротах, оторопело пялившихся друг на друга, разинув пасти, как это, вероятно, было заведено у наших кистеперых пращуров.