Ты находишь свободное место в головном вагоне поезда. Механический голос объявляет следующую остановку, произносит членораздельно, как и положено роботу: «Следующая станция – “Двенадцатая улица”». Ты вспоминаешь свой первый пау-вау. Отец – уже после развода – повел тебя и твоих сестер на пау-вау в спортзал средней школы Беркли, где Пол, давний друг вашей семьи, танцевал на расчерченном баскетбольными линиями полу с сумасшедшей легкостью и грацией, хотя и был довольно крупным парнем, и ты никак не ожидал, что он может быть настолько воздушным. Но в тот день ты увидел, что такое пау-вау, увидел, как Пол выписывает ногами нечто похожее на брейк-данс, но с индейским налетом, и делает это изящно и непринужденно, что придает танцу особую крутизну.

В поезде ты думаешь о своем отце и о том, как он повел тебя на тот пау-вау после развода, а до этого ни разу не брал тебя с собой. Ты задаешься вопросом, не связано ли это с христианством твоей мамы. Не потому ли ты не ходил на пау-вау и вообще не индействовал?

Поезд выныривает из подземной трубы в районе Фрутвейл, где Burger King соседствует с ужасными вьетнамскими забегаловками, где почти сливаются Восточная 12-я улица и Интернешнл, где тянутся исписанные граффити стены жилых апартаментов и заброшенных домов, склады и автомастерские – стоят насмерть, сопротивляясь джентрификации Окленда. Как раз на подъезде к станции «Фрутвейл» ты видишь ту старую кирпичную церковь, на которую всегда обращаешь внимание – настолько обветшалой и покинутой она выглядит.

Ты чувствуешь прилив грусти, думая о маме и ее несостоявшемся христианстве, о вашей несостоявшейся семье. О том, как все разъехались по разным штатам. И ты ни с кем не видишься. Все время в одиночестве. Ты хочешь плакать и чувствуешь, что можешь заплакать, но знаешь, что не должен этого делать. Слезы разрушают тебя. Ты давно от них отказался. Но мысли о маме и семье снова приходят, когда в твоем подземном и земном оклендском мире оживает волшебная призрачность христианского евангельского конца света, чтобы захватить тебя, всех вас.

Ты так ясно помнишь то время. Оно никогда не отходило от тебя далеко, сколько бы лет ни уносило тебя от него. По утрам, когда все еще спали, твоя мама плакала в свой молитвенник. Ты знал, потому что слезы оставляют пятна, и ты помнишь следы слез на страницах ее молитвенника. Ты не раз заглядывал в эту книгу, потому что хотел знать, какие вопросы ее волновали, какие личные беседы она могла вести с Богом. Та женщина, что говорила на безумном ангельском языке в церкви, стояла на коленях; та, что влюбилась в твоего отца на индейской церемонии, которую в конце концов назвала дьявольской.

Твой поезд покидает станцию «Фрутвейл», что заставляет тебя думать о районе Димонд и о Виста-стрит. Вот где все это произошло, где жила и умерла твоя семья. Твоя старшая сестра, Делонна, крепко подсела на пи-си-пи – «ангельскую пыль». Именно тогда ты понял, что не нужна религия, чтобы быть убитым демонами. Однажды после школы Делонна выкурила слишком много пи-си-пи. Она вернулась домой, и ты сразу догадался, что она не в себе. Увидел это в ее глазах – в них не было Делонны. А потом раздался ее голос, низкий, глубокий, гортанный. Она кричала на отца, и он кричал в ответ; она велела ему заткнуться, и тогда он действительно заткнулся, испугавшись этого голоса. Она сказала ему, что он даже не знает, какому Богу поклоняется, и вскоре после этого Делонна лежала на полу в комнате твоей сестры Кристины, с пеной на губах. Твоя мама вызвала экстренную молитвенную помощь, и они молились над ней, а Делонна пенилась и корчилась, и в конце концов успокоилась, когда кайф прошел, наркотик ослабел, ее глаза закрылись, и эта дрянь ее покинула. Когда она очнулась, ей дали стакан молока, и, когда к ней вернулись обычный голос и живые глаза, она ничего не смогла вспомнить.

Ты помнишь, как мама говорила, что принимать наркотики – все равно что пробираться в царство небесное под вратами. Тебе казалось, что это больше похоже на царство ада и, возможно, это царство больше и страшнее, чем мы можем себе представить. Может, все мы слишком давно говорим на ломаном языке ангелов и демонов, чтобы знать, что мы и кто мы, чтобы разобраться в том, что произносим. Может быть, мы никогда не умираем, но меняемся, вечно пребывая в Состоянии, даже не подозревая, что там находимся.

Ты выходишь из вагона на станции «Стадион» и шагаешь по пешеходному мосту, чувствуя, как порхают бабочки в животе. Ты хочешь и не хочешь идти туда. Ты хочешь играть на барабане, но и хочешь слышать барабанную дробь. Не свою игру, а сам барабан. Звук большого барабана, который зовет на танец и заставляет танцевать. Ты не хочешь, чтобы тебя увидел кто-нибудь с работы. Стыд за собственное пьянство и появление на работе с запахом алкоголя все еще слишком давит на тебя. Нападение летучей мыши и расправа над ней на глазах у всех – тоже часть этого стыда.

Ты проходишь через металлодетектор, и твой ремень вынуждает тебя сделать еще один проход. В следующий раз он реагирует на мелочь в кармане. Охранник – темнокожий старик, и его, похоже, не волнует ничего, кроме звукового сигнала детектора.

– Вынь все, все, что у тебя в карманах, вынь, – торопит он.

– Это все, что у меня есть, – говоришь ты. Но, когда проходишь через рамку, она опять пищит.

– Тебе когда-нибудь делали операцию? – спрашивает парень.

– Что?

– Не знаю, может, у тебя в голове металлическая пластина или…