Чарли подтягивает ноги и открывает комикс на первой странице, где Бэтмен и Робин, раскачиваясь на длинной веревке, пытаются дотянуться до стены дома. Когда-нибудь он будет читать! И тогда сумеет прочесть эту историю. Он чувствует чью-то руку на своем плече и поднимает глаза. Джимпи протягивает ему медный диск на цепочке, поворачивая его так, чтобы он пускал солнечных зайчиков.

– На, – бурчит Джимпи, кидает диск Чарли на колени и, прихрамывая, уходит прочь.

Я никогда не задумывался об этом раньше, но это было благодеяние с его стороны. Почему он так поступил? Не знаю, но это мое воспоминание о том времени более ясное и полное, чем бывало прежде, когда я словно вглядывался в утренний туман из кухонного окна. С тех пор я прошел долгий путь, и все благодаря доктору Штраусу, профессору Немуру и другим сотрудникам Бикмана. Но каково теперь Фрэнку и Джимпи, когда я так изменился?

Народ в пекарне уже не тот. Меня не только сторонятся. Я чувствую враждебность. Доннер прочит меня в профсоюз пекарей, и я получил еще одну прибавку к жалованью. Самое ужасное, что радости от этого мало: ведь другие надулись, как мышь на крупу. Пожалуй, их сложно винить. Они не понимают, что творится, а я не могу раскрыть тайну. Люди не гордятся мной так, как я ожидал, – ни капельки.

И все-таки мне нужно с кем-то поговорить. Хочу пригласить мисс Кинниан завтра вечером в кино, чтобы отпраздновать мое повышение. Если наберусь смелости.

Наконец-то профессор Немур согласился со мной и доктором Штраусом, что я не смогу записывать все, если буду знать: это сразу же станет достоянием сотрудников лаборатории. Я старался быть абсолютно честным относительно всего, о чем бы ни шла речь, но есть вещи, о которых просто не смогу написать, если мне не позвозволят сохранить это в тайне – хотя бы на время.

Мне разрешили сохранить у себя самые личные из отчетов, но перед тем, как представить окончательный отчет фонду Уэлберга, профессор Немур прочтет все и решит, что можно опубликовать.

Сегодняшний казус в лаборатории поверг меня в уныние.

Вечером я заглянул туда, чтобы спросить Штрауса или Немура, не возражают ли они, если я приглашу Элис Кинниан в кино, но даже не успел постучать, как услышал их перебранку. Не следовало, конечно, там задерживаться, но трудно избавиться от привычки прислушиваться к чужим разговорам. Люди всегда говорили и вели себя так, как будто меня вообще не было поблизости, словно им было все равно, слышу я их или нет.

Кто-то грохнул кулаком по столу, а профессор Немур заорал:

– Я уже уведомил комитет, что мы представим бумаги в Чикаго!

Потом раздался голос доктора Штрауса:

– Но ты ошибаешься, Харольд. Шесть недель – это слишком мало. Он все еще меняется.

И снова Немур:

– До сих пор мы правильно предсказывали направление его развития. У нас есть все данные для промежуточного отчета. Говорю тебе, Джей, бояться нечего. Нам удалось! Все результаты положительные. Теперь ничто уже не может пойти не так!

Штраус:

– Это слишком важно для всех нас, чтобы обнародовать результаты раньше времени. По-моему, ты берешь на себя слишком мно…

Немур:

– Ты забываешь, что я возглавляю проект.

Штраус:

– А ты забываешь, что на кону не только твоя репутация. Если окажется, что мы чересчур далеко замахнулись, под ударом окажется вся наша гипотеза.

Немур:

– Я больше не опасаюсь регресса. Все проверено и перепроверено. От промежуточного отчета вреда не будет. Уверен, что теперь все пойдет как надо.

И дальше в том же духе: Штраус твердил, что Немур метит на должность завкафедрой психологии в Халлстоне, а Немур упрекал Штрауса, что тот выезжает только на его исследованиях. Потом Штраус сказал, что его хирургические методы и схемы введения ферментов значимы для проекта ничуть не меньше, чем теории Немура, и что когда-нибудь тысячи нейрохирургов по всему миру будут использовать его методику. Тут Немур не упустил возможности напомнить, что никаких новых методов бы не появилось, если бы не его оригинальная теория.

Они обзывали друг друга всякими словами: оппортунист, циник, пессимист, – и меня пробирал страх. Я вдруг понял, что не могу больше стоять у дверей офиса и подслушивать. Возможно, им было без разницы, когда я был совсем слабоумным и не понимал, что происходит. Но теперь, когда я все понимаю, они не захотели бы делиться информацией. Я ушел, не дожидаясь окончания их спора.

Я долго шел в темноте, пытаясь понять, почему мне так страшно. Впервые я увидел их во всей красе – не богов и даже не героев, а просто двух мужчин, озабоченных тем, чтобы поиметь выгоду от своей работы. И все же, если Немур прав и эксперимент увенчается успехом, что мне до этого? Столько предстоит дел, столько планов намечено.

Подожду-ка до завтра, чтобы спросить позволения пригласить мисс Кинниан в кино отметить мое повышение.

Знаю, что не следует болтаться около колледжа по пути из лаборатории, но вид этих молодых людей с книгами в руках, обсуждающих изученное, меня будоражит. Вот бы посидеть и поболтать с ними в ресторанном дворике кампуса, где они спорят о литературе, политике и разных идеях. Дух перехватывает от их разговоров о Шекспире и Мильтоне, Ньютоне, Эйнштейне, Фрейде, о Платоне, Гегеле и Канте и о других великих, чьи имена отдаются у меня в сознании колокольным звоном.