По мере того как вести о новых успехах Конфедерации достигали Европы, Уайтхолл и Ке-д’Орсэ все больше склонялись к тому, чтобы предложить воюющим сторонам посредничество. Если такое посредничество смогло бы положить конец войне, это обеспечило бы скорейший и наиболее безопасный доступ к хлопку. Совместное предложение нескольких держав: Англии, Франции, России, а также, возможно, и Австрии с Пруссией было бы наиболее эффективным, ибо в таком случае Север не смог бы игнорировать объединившуюся Европу, и даже воинственный Сьюард вряд ли решился бы объявить войну всем этим державам. Предложение о посредничестве было бы равносильно признанию независимости Конфедерации. Слухи о таких приготовлениях вызвали приступ эйфории среди южных дипломатов и приступ уныния — среди северных. «Сейчас я обнадежен, — писал Слайделл из Парижа, — больше, чем когда-либо за все время моего пребывания здесь». В Лондоне Джеймс Мэйсон «ожидал стремительного вмешательства в том или ином виде» [990] . Генри Адамс свидетельствовал: «[Раздается] постоянный… ропот и недовольство нами, в масштабах, невиданных со времен „Трента“». Консул Томас Дадли, разочарованный неудачей своей охоты на «Алабаму», сообщал: «Интервенция близка как никогда… Все англичане против нас, и они будут рады нашему падению» [991] .

Вера европейцев в то, что поражения могут вынудить Линкольна прибегнуть к их посредничеству, не учитывала его решимости сражаться до победного конца. «Я буду продолжать эту войну, пока не одержу победу или пока не умру», — говорил Линкольн, и слово свое собирался сдержать. Даже после неудачи во второй битве при Булл-Ране Сьюард заявил французскому посланнику: «Мы никогда не признаем распада Союза… Компромисса здесь не существует». Такое упорство заставило сторонников посредничества возложить свои надежды на триумф демократов на выборах в Конгресс США. Демонстрируя типично британское непонимание нюансов американской конституционной системы, министр иностранных дел Великобритании Расселл ожидал, что контроль демократов над Палатой представителей вынудит Линкольна изменить свою международную политику: «Демократическая партия может [к ноябрю] завоевать большинство, — писал он в октябре. — Я от всего сердца желаю ей успеха» [992] .

Того же желал и Роберт Ли, когда вторгался в Мэриленд с целью принудить Север к миру. Британская дипломатия следила за этой кампанией. Федералы «полностью разгромлены» под Булл-Раном, писал Пальмерстон Расселлу 14 сентября: «И отнюдь не кажется невероятным, что их ждут еще большие неудачи, и даже Вашингтон или Балтимор могут перейти в руки конфедератов. Если таковое произойдет, не пора ли Англии и Франции, объединив усилия, предложить воюющим сторонам прийти к согласию на основе создания двух независимых государств?» Расселла не нужно было долго упрашивать. 17 сентября, в день битвы при Шарпсберге, он согласился с планом о посредничестве, добавив: «[Если Север откажется, то] нам следует признать Южные Штаты как независимое государство». Но еще до того, как исход сражения под Энтитемом стал известен в Англии (в то время новости шли через Атлантику не меньше десяти дней), Пальмерстон стал проявлять осторожность. 23 сентября он сказал Расселлу, что итог мэрилендской кампании «должен оказать огромное влияние на текущее положение вещей»: «Если федералы потерпят сокрушительное поражение, то они могут быть готовы принять наше предложение, и тогда нужно будет ковать железо, пока горячо. Если же, напротив, для них все закончится хорошо, тогда нам стоит выжидать и смотреть, как будут развиваться события» [993] . Узнав об отступлении Ли в Виргинию, Пальмерстон отступил и сам. «Последние сражения в Мэриленде опять склонили чашу весов в сторону Севера, — писал он Расселлу в начале октября. — Все очень запутано, и прояснить ситуацию могут только следующие столкновения обеих армий» [994] .

Однако сражение при Энтитеме не охладило пыл Расселла и Гладстона. Они настаивали на обсуждении американского вопроса на заседании кабинета 28 октября, несмотря на повторное замечание Пальмерстона о том, что положение дел с середины сентября изменилось: «Я склонен вернуться к нашей первоначальной роли наблюдателя за событиями, пока исход войны не станет более очевиден» [995] . Кабинет высказался против предложения Расселла и Гладстона. В этот момент Франция внесла предложение о полугодичном перемирии, гарантом которого выступили бы Англия, Франция и Россия, во время которого блокада была бы приостановлена. Это было столь недвусмысленной поддержкой Юга, что Россия, симпатизировавшая Союзу, тут же открестилась от этой идеи, а затем и британское правительство после двухдневного обсуждения отвергло это предложение.

Юг никогда больше не был столь близок к реализации идеи о вмешательстве в конфликт европейских держав. Идея эта не умерла окончательно, так как ситуация на фронтах оставалась нестабильной и большинство британцев были уверены, что Северу никогда не победить в войне. Но северяне, по крайней мере, избежали разгрома. Как сдержанно заметил Чарльз Фрэнсис Адамс: «Энтитем поднял наши акции» [996] . В действительности он сделал даже больше: сражение позволило Линкольну обнародовать Прокламацию об освобождении рабов, и теперь Уайтхолл должен был несколько раз подумать, прежде чем выступать против государства, сражающегося не только за свою целостность, но и за свободу.

22 сентября, через пять дней после битвы под Энтитемом, Линкольн созвал заседание кабинета. По словам президента, он обещал Господу, что если войска вытеснят врага из Мэриленда, Прокламация об освобождении будет обнародована. «Я думаю, время пришло, — продолжил президент, — хотя я ждал более удобного времени и надеялся, что наше положение будет более устойчивым. Действия армии против мятежников не вполне удовлетворили меня». Тем не менее Энтитем был победой, и Линкольн намеревался предупредить рабовладельческие штаты о том, что, если они не вернутся в состав Союза к 1 января 1863 года, их рабы «с этого дня впредь и навечно станут свободными». Кабинет одобрил это решение, хотя Монтгомери Блэр вновь заметил, что такая мера может отпугнуть пограничные штаты, которые примкнут к южанам и вручат «демократам дубинку… которой они могут побить администрацию» на выборах. Линкольн ответил, что он исчерпал все доводы, с помощью которых можно было сохранить лояльность пограничных штаты Союзу. Сейчас же «нужно сделать шаг вперед» без них. «Они уступят нам, если не тотчас же, то в скором времени… [Что же до демократов, то] их дубинки пройдутся по нам, что бы мы ни предприняли» [997] .

Прокламация касалась только тех штатов, которые по состоянию на 1 января по-прежнему будут мятежными. Это вызвало путаницу, потому что указ «освобождал» лишь тех рабов, которые находились вне юрисдикции Союза, тогда как те, кто жил в контролируемых северянами штатах, по-прежнему оставались невольниками. Некоторые недовольные радикалы и аболиционисты рассматривали ситуацию именно под таким углом. Так же думали тори и ряд либералов в Англии. Консервативная британская пресса отнеслась к Прокламации с негодованием и одновременно высмеяла ее. Негодование было вызвано опасением, что этот шаг спровоцирует такое восстание, по сравнению с которым индийское восстание сипаев в 1857 году покажется детской шалостью; высмеяна же была ее лицемерная беспомощность. «Мистер Линкольн освобождает негров там, где не имеет власти; там же, где он властен, он считает их рабами, — заявляла Times. — Линкольн больше напоминает китайца, звенящего мечом о меч, чтобы напугать врага, нежели серьезного политика, неуклонно гнущего свою линию» [998] .

Но такие остроты упускали суть и к тому же не учитывали пределы президентских прерогатив, установленные Конституцией. Линкольн действовал в рамках чрезвычайных полномочий, позволявших ему изымать собственность врага; он не имел права выступать против рабства в штатах, остававшихся лояльными к федеральному правительству. После 1 января союзная армия превращалась в освободительную, если, конечно, ей суждено было победить в войне. Также Прокламация призывала рабов помочь ей в этом деле. Большинство антирабовладельчески настроенных американцев и британцев отнеслись к ней с одобрением. «Мы готовы кричать от счастья, что стали свидетелями столь справедливого декрета», — писал Фредерик Дуглас, а Уильям Ллойд Гаррисон назвал ее «актом, имеющим колоссальное историческое значение» [999] . Британский аболиционист предсказывал, что 22 сентября «навсегда войдет в анналы великой борьбы за свободу угнетенной и отверженной расы»; лондонская радикальная газета назвала Прокламацию «гигантским шагом на пути христианского и цивилизаторского прогресса» [1000] . Исследование эволюции взглядов Линкольна показало, как изменилась его концепция ведения войны, ведь всего лишь десять месяцев назад он осуждал «беспощадную революционную борьбу». После 1 января Линкольн заметил одному чиновнику министерства внутренних дел: «Характер войны поменяется. Она станет приведением к покорности… [Старый] Юг необходимо разрушить и предложить новые планы и идеи» [1001] .