— Если бы не ты со своими выступлениями, Ханнес, — проскрежетала Фрэн, но папа взглянул на нее так, что слова застряли в ее горле. В такие моменты Элль всегда становилось страшно. За нее, за себя. Она хотела было встать между ними, но папа перехватил ее на середине пути и, как маленькую, взял на руки. Элль до сих пор помнила, какие у него были острые выпирающие кости. Наверное, у нее были почти такие же, потому что еды в подвале, где они прятались, почти не было. Хозяева перестали появляться три дня назад. А накануне им принесли чемодан с запиской: место, адрес, три билета на паром.

Когда мама узнала, что места, обозначенные в билетах, находятся не в каюте, а в трюме, она снова разразилась ругательствами. Просто ящики с подушками! Они, профессора Академии, поедут, как корабельные крысы! Элль свернулась на своем ящике, укрыла голову рукой и смотрела, как пляшут тени на решетчатых перегородках, разделяющих багажный отсек. Мама с папой опять ругались. Ханнес сохранял спокойствие, как гранитная сказала, не повышал тона, в то время, как Фрэн бушевала океаном, пока не выдохлась, пока ее не сложило пополам от очередного приступа головокружения.

А Элль лежала и представляла, что она очень далеко от всего этого. От ругающихся взрослых, от страха, который окутывал улицы города липкой паутиной. Но эта фантазия не приносила спокойствия, а лишь погружала девочку в пучину ужаса и отчаяния. Знакомая жизнь, пусть и состоявшая из постоянных переездов посреди ночи и маминых криков, оставалась позади. А впереди была неопределенность.

Воспоминания утихли, когда вместо шуршащих соцветий остался только серый порошок. Элль осторожно пересыпала его в котелок размером с кофейную чашку и поставила на горелку — кристалл с зачарованным пламенем. Теперь такие были везде, чтобы не нанимать заклинателей и снизить риск пожаров.

Элль перешла к следующей части формулы. Осторожно срезала колючки репейника и выдавила из соцветия сок в глубокую миску, туда же щедро плеснула сока алоэ из канистры, которую держала под столом. По кабинету разлился густой терпкий запах, умиротворяющий и наполняющий верой в лучшее. Так пахнет воздух в первые дни весны, когда еще не сошла слякоть, но солнце уже посылает теплые поцелуи с обещанием большего. И снова нахлынули воспоминания.

Они заняли небольшой полуразваливающийся дом в пригороде Галстерры и сразу принялись за ремонт. Мама старательно чертила знаки и сигилы, скрепляя чарами листы фанеры и черепицу, чтобы нехитрая конструкция не развалилась окончательно под порывами ветра, и злобно зыркала на Ханнеса, когда тот водил руками, и точно из воздуха доставал тонкие каменные плиты, новые доски.

— Можешь не делать этого хотя бы здесь? Не при ней? — взвивалась она, когда наперсток терпения переполнялся. Элль никак не могла понять, в какие моменты это происходило и почему вообще продолжалось. Они были далеко от Темера. За ними никто не мог прийти в ночи. Элль наконец позволяли гулять днем и выходить на улицу без взрослых. В основном, потому что в округе больше никто и не жил. Была пара семей таких же беженцев, но детей у них не было.

— Потому что это и есть алхимия, дорогая Фрэн, — небрежно отвечал папа, делая очередной взмах руками. — Я отказался от своего дома, но не откажусь от своей сути. Элли, гляди!

И в его руках горсть песка растекалась, ширилась, превращаясь в тонкое стекло. Элль хлопала в ладоши от восторга.

— Тебе не нужны формулы и сигилы, — заговорщически говорил папа. — Ты алхимик — тебе достаточно видеть суть вещей. Попробуй! Не бойся, у тебя получится.

— Можешь хотя бы ребенка этому не учить, — прикрикивала мать, но под хлестким взглядом Ханнеса тушевалась и уходила в дом.

А Элль долго вглядывалась в игру солнца на гранях песчинок, пока ей не удавалось рассмотреть — кожей ощутить — другое мерцание. Будто сотни тончайших ниточек удерживали песчинки, помогали им сохранять форму. И Элоиза разрывала эти ниточки, перекраивала, меняла связи по своему усмотрению, чувствуя, как кончики пальцев нагревались, когда лопалась очередная связь.

— Весь мир состоит из связей. И только тебе решать, какими они должны и могут быть, — улыбался папа.

Элль заглянула в миску. Экстракты загустели. Элль провела ладонью, нащупывая тонкие ниточки зарождающихся связей, и быстро добавила туда первые компоненты. Подхватила кончики воображаемых нитей и принялась плести узор. Умиротворение притупляло боль, лишало ее острых зубов, оставляя только последнюю ноту тоски — ту самую, ноющую и тягучую, которая звучит за секунду до того, как раствориться в покое.

Оставалось всего ничего. Ощущение любви, широкой и неиссякающей, направленной не на одного человека и не на двух, а как будто на весь окружающий мир и себя в том числе. Для этого были нужны…

— Белые маки… сердцевинка белой розы… иланг-иланга, — напевала себе под нос Элоиза. В этот раз цветы были совсем свежие. Элль завернула их в конверт, добавила немного розового масла и опустила в закипевшую воду в еще одном крошечном котелке.

Она поднесла руки к лицу. От кончиков пальцев все еще исходил сладкий аромат белых цветов. Элль прикрыла глаза, готовая погрузиться в воспоминания, но… ничего не произошло. В груди звенела пустота, под веками разлилась тьма. Элоиза зажмурилась, пытаясь выдавить хотя бы одно воспоминание, импульс, но тщетно. Единственное, что смог выдать ее натруженный мозг, это строки из прочитанного на днях романа: «Селеста наконец почувствовала, что может твердо стоять. Призраки прошлого стали тенями, стелющимися у ее ног, но никак не демонами, следовавшими по пятам. А впереди вместо непроглядного ужаса раскинулась дорога, путь, полный новых встреч и чувств. Теперь Селеста знала — только ей выбирать, каким будет этот путь».