Я выдавливаю из себя улыбку.

– Это ужасно, не так ли? Но, благодаря сотне тысяч долларов, это легче проглотить.

– Это ужасно, – подтверждает он, улыбаясь. – Тебе бы сейчас наслаждаться жизнью в кресле-качалке.

– Но она хороша, да? Джиневра? Я имею в виду – объективно, как рассказчица. Как она взяла меня и превратила в…

– Да, она хороша. – Он указывает на свой рюкзак. – Я взял книгу с собой, чтобы закончить на пляже. Я умираю от желания узнать, кого из нас убили. И кто это сделал. – Его улыбка исчезает. – Ладно, Рор. Просто скажи мне уже.

Я знаю, что он спрашивает о том, почему я злюсь, а не об убийце из выдуманной истории.

– Ну, слушай. Дело в том, что методы Джиневры по изучению главной героини и созданию ее образа не совсем ортодоксальны. Она наняла частного детектива, чтобы он, типа, покопался в моей жизни. Вернее, в нашей жизни. А потом сообщила мне, что меня удочерили.

Макс замолкает. Я вижу, как до него доходит.

– Она сказала тебе, что тебя…

– Удочерили. Что-то припоминаешь?

– И она наняла частного детектива? Серьезно?

– Да, о таких вещах ведь не сообщают в печати.

Он молчит, пока мы продолжаем путь по мосту, к ограждениям которого прикреплены тысячи замков и на котором красуется небольшая скульптура из камня, напоминающая целующихся птиц. Парочки целуются и вешают новые замки, когда мы проходим мимо. Это явно какой-то мост влюбленных, где вы вешаете замок и выбрасываете ключ, чтобы обеспечить вечную прочность ваших отношений. Нейт и Каро превратились в две точки вдали, полагаю, у них те же мысли, что и у меня, – проскочить это место поскорее. Нам нечего увековечивать.

Теперь у нас четверых нет возлюбленных.

– Она сказала мне, что я приемный ребенок, Макс. И, конечно, я сразу вспомнила о твоем первом впечатлении, когда тебе было четыре года. Ты рассказываешь мне это на каждый день рождения – я была розовой, и вся в складочках, и ты полюбил меня сразу. Ты сказал, что помнишь все с того момента, как меня привезли домой. Что было солнечно, и папа приготовил борщ.

– Так и было, – тихо говорит он. – Я ничего не выдумывал.

– Но в этом воспоминании подразумевалось, что я была новорожденной, а не семи месяцев от роду. Очевидно, мне тогда было семь месяцев! Я сидела, может быть, даже ползала. И теперь я понимаю, как у папы хватило времени сварить борщ. Ты рассказывал это так, будто меня привезли папа и мама.

– Мама. – Макс морщится и отводит взгляд.

– Но это было не так, – продолжаю я, чувствуя, как слезы скапливаются в уголках моих глаз. – Не так, потому что папа удочерил меня. Это было закрытое удочерение, по крайней мере в том, что касается оформления документов. Из того, что показала мне Джиневра, совершенно ясно, что папа мне не отец, по крайней мере генетически. И женщина, о которой я всегда думала как о маме, очевидно никогда не была ею. И ты знал. Мне это известно – ты знал!

Макс покусывает губу, пока мы идем. Я понимаю, что мы оба думаем о ней. Как гласит история, что рассказывал папа и к которой мы относились как к непреложному факту, мама умерла через месяц после моего рождения от аневризмы головного мозга. У нас есть единственный снимок, на котором она потрясающая, продуваемая всеми ветрами, с доброй белозубой улыбкой.

Папа всегда говорил, что на чердаке случился потоп, уничтоживший все фотографии, и что у мамы, кроме нас, никого не было. Я никогда не сомневалась в его объяснениях. У меня не было матери, так какая разница, имелись фотографии или нет? Или, может быть, я говорила это себе, чтобы продолжать плыть по течению, не пытаясь докопаться до истины.

– Ей не следовало сообщать тебе об этом, – наконец произносит Макс.

– Что?! Ты обвиняешь Джиневру? В том, что сделал папа?

– А что сделал папа?! – возмущается Макс. – Забрал тебя домой и любил тебя? Любил до безумия! Любил больше, чем меня! – Он тяжело дышит, его лицо исказилось от боли. – Вот и все, что он сделал, Рор. В этом его преступление?!

Мы оба замолкаем, уставившись друг на друга. Вот он – незыблемый принцип существования Макса: папа любил меня больше. Это неправда, ни в малейшей степени. Просто я всегда была уверена в папиной любви, а Макс всегда сомневался.

Кто может сказать почему? Максу не требовалось много внимания – он мог часами играть в одиночестве, склонившись над пробирками, ставить непонятные эксперименты, читать в десять лет автобиографию Бенджамина Франклина. Он мог погрузиться в свои фантазии и записывать в блокнот бесконечные идеи. Я была другой. Я предпочитала быть с людьми. Мне нравилось действовать. Кататься на велосипеде, печь пирог – но чтобы люди смотрели, помогали. Обычно это был папа.

– Я помню, как однажды ты прыгала по лужам на улице, – говорит Макс. – Тебе было, наверное, шесть, а мне десять. И ты прыгала во все самые большие лужи, вся грязная, такая… не знаю, радостная. А папа наблюдал за тобой с веранды. Мы оба наблюдали. И у папы было какое-то странное выражение лица. Будто ему грустно или что-то в этом роде. Я спросил его, что случилось? И он ответил: «Пугает, как сильно я люблю тебя и твою сестру». Я не понял, что он имел в виду. Он покачал головой и сказал: «Иногда я наблюдаю за вами обоими с некоторым страхом. Однажды вы уйдете. Однажды это закончится». И я только что вспомнил – тогда в его речи я слышал только твое имя! «Это пугает, как сильно я люблю тебя и твою сестру», – сказал он, но смотрел на тебя! Я находился прямо рядом с ним, но его взгляд был прикован к тебе. Это ты заставила его чувствовать себя так. Только ты.