Федералисты в традиционной для XVIII века манере исходили из того, что ни одно свободное правительство не может долго существовать без уверенности народа в личном характере и респектабельности правящих чиновников; более того, они считали, что без их личного авторитета слабое национальное правительство вообще не смогло бы продержаться. Учитывая ожесточенность, с которой федералистов критиковали, многие из них, возможно, сомневались, достаточно ли у них самих характера и респектабельности, чтобы заслужить доверие народа. Но у них был козырь в виде непререкаемой репутации добродетели президента, и они разыгрывали его снова и снова с особой эффективностью.

Мэдисон считал, что видит, как федералисты используют популярность президента для «партийных выгод». «Игра, — объяснял он в письме Монро в декабре 1794 года, — заключалась в том, чтобы связать демократические общества с одиозным мятежом, связать республиканцев в Конгрессе с этими обществами, поставить президента якобы во главе другой партии, в оппозиции к обеим». Такие усилия, по его мнению, могли только подорвать популярность президента; более того, он считал, что упоминание Вашингтоном «некоторых тайных обществ» в послании к Конгрессу было «возможно, величайшей политической ошибкой его жизни». Но Мэдисон ещё не был готов напрямую критиковать президента или признать, что его собственные усилия от имени Республиканской партии также были «игрой». [526] Политические партии в современном понимании все ещё были неприемлемы для большинства американцев.

ДАЖЕ ПОЛИТИКА в любом современном смысле была невозможна. Поскольку и федералисты, и республиканцы горячо верили, что само существование Соединенных Штатов как независимой республики напрямую связано с конфликтом между Великобританией и революционной Францией, некоторые государственные чиновники в 1790-х годах были вынуждены вести себя крайне некорректно в дипломатии. Действительно, в эту эпоху революционных страстей и ненависти правильного и обычного дипломатического поведения от кого бы то ни было можно было ожидать слишком многого.

В 1789–1790 годах Александр Гамильтон вел частные беседы с майором Джорджем Беквитом, который исполнял обязанности агента британского правительства в отсутствие постоянного посла. Он предположил, что Беквит, как секретарь казначейства, может быть лучшим каналом связи с администрацией, чем государственный секретарь. Далее он сказал британскому агенту, что «всегда предпочитал связь с вами, а не с какой-либо другой страной, мы думаем по-английски, у нас схожие предрассудки и пристрастия». [527] Когда в 1791 году Джефферсон в качестве государственного секретаря встретил первого британского посла Джорджа Хэммонда с необычайно резкой враждебностью, Хэммонд обратился к министру финансов Гамильтону для обсуждения англо-американских дел.

Джефферсон и другие республиканские чиновники, разумеется, вели себя с Францией так же, как Гамильтон с Англией. Джефферсон ввел в заблуждение французского посла Жене, заставив его думать, что Франция получит от правительства Соединенных Штатов больше поддержки, чем на самом деле готова была оказать. Но неуместность дипломатического поведения Джефферсона не шла ни в какое сравнение с поведением его соратников-виргинцев Эдмунда Рэндольфа и Джеймса Монро.

Государственный секретарь Рэндольф был недоволен влиянием Гамильтона в администрации и миссией Джея в Англии, и он передал своё недовольство преемнику Жене на посту французского посла Жозефу Фоше. Одна из депеш Фоше французскому правительству была перехвачена в море британским военным кораблем и летом 1795 года передана Оливеру Уолкотту, новому секретарю казначейства. В беседах с Рэндольфом Фоше рассказал, что некоторые члены правительства федералистов стремятся к абсолютной власти; он предположил, что они могли спровоцировать восстание виски как предлог для введения в заблуждение президента и придания энергии правительству. Что ещё хуже, Фоше продолжил, двусмысленно упомянув о тысячах долларов, которые Рэндольф запросил у Франции, — как оказалось, многие предположили, что речь идет о взятке, но это было ошибочно.

Когда Вашингтон ознакомил Рэндольфа с письмом Фоше, госсекретарь немедленно подал в отставку, а затем потратил несколько месяцев на подготовку пространной «Виндикации», которая мало чем спасла его репутацию. Рэндольф не был виновен в измене, как утверждали некоторые высокопоставленные федералисты, такие как военный министр Тимоти Пикеринг, но он определенно был виновен в глупости и неподобающем поведении. [528]

Джеймс Монро также был виновен в глупом поведении и ещё более пристрастной неосмотрительности в течение двух лет, с 1794 по 1796 год, когда он был послом во Франции. Он не скрывал своих симпатий к «стойкости, великодушию и героической доблести» французских войск, воюющих против Великобритании. Он всячески подрывал политику собственного правительства, полагая, как он неоднократно говорил французам, что интересы Соединенных Штатов совпадают с интересами братской республики. Он предложил Соединенным Штатам предоставить Франции заем в размере 5 миллионов долларов, уверенный, по его словам, что американский народ «с радостью примет налог, средства от которого будут направлены на помощь Французской республике». [529] Монро продолжал выступать за военные действия против Великобритании и постоянно преуменьшал тот факт, что Джей находился в Англии, пытаясь избежать войны. Когда договор Джея был опубликован, Монро был настолько против него лично, что никогда не мог адекватно объяснить его французам от имени правительства, которое он представлял. Он даже намекнул французским чиновникам, что избрание Джефферсона в 1796 году решит все проблемы.

Когда выяснились некоторые частные взгляды Монро, высказанные им своим соратникам-республиканцам на родине, он был отозван. То, что Монро как посол так долго противостоял правительству, которое он представлял, говорит о том, насколько высоки были ставки. Для Монро и других республиканцев будущее самой свободы, казалось, зависело от успеха Франции. Такие идеологические страсти делали обычную политику невозможной.

К НАЧАЛУ 1796 ГОДА президент Вашингтон уже был сыт по горло. Он был полон решимости избавиться от «серьёзного беспокойства… неприятностей и недоумений, связанных с должностью». Обладая тонкой кожей и всегда остро заботясь о своей репутации, он сильно страдал от критики в свой адрес. Его «обвиняли в том, что он враг одной нации и подвержен влиянию другой». Каждый акт его администрации, по его словам, подвергался пыткам и искажению, а сам он был очернен «в таких преувеличенных и непристойных выражениях, которые едва ли можно было применить к Нерону, отъявленному неплательщику или даже к обычному карманнику». [530] Ему было шестьдесят четыре года, и он устал, по его словам, и телом, и душой.

Как и в случае с его карьерой главнокомандующего, самым важным поступком Вашингтона на посту президента стал отказ от должности. Значение его ухода с поста президента сегодня легко упустить из виду, но его современники знали, что это значит. Большинство людей предполагали, что Вашингтон может быть президентом до тех пор, пока он жив, что он будет своего рода выборным монархом, как король Польши. Поэтому его отставка с поста президента повысила его моральный авторитет и создала прецедент для будущих президентов. Но это было и нечто большее: то, что глава государства должен добровольно отказаться от своего поста, стало объективным уроком республиканизма в то время, когда республиканский эксперимент во всём атлантическом мире был под большим вопросом.