В 1789 году Мэдисон безуспешно пытался ввести дискриминационные тарифы на британский импорт, чтобы заставить Британию открыть свои порты в Вест-Индии и Канаде для американского судоходства. Хотя британская Вест-Индия оставалась юридически закрытой, американские купцы продолжали вести с ней нелегальную торговлю. На самом деле, американская торговля с Британией процветала; три четверти всего американского экспорта и импорта обменивалось с бывшей страной-матерью. [501] Именно из-за этой торговли лидеры республиканцев считали, что британцы восприимчивы к американскому давлению; казалось, что настало время использовать торговые ограничения для разрушения британской навигационной системы. Опираясь на аргументы, изложенные Джефферсоном в его докладе Конгрессу о состоянии внешней торговли Америки в декабре 1793 года, Мэдисон в январе 1794 года внес в Палату представителей резолюцию, призывающую к торговой взаимности со всеми странами, с которыми у Соединенных Штатов не было торговых договоров, единственным важным из которых, разумеется, была Великобритания. Если такой взаимности не будет, Соединенные Штаты введут ответные тарифы и торговые ограничения против страны, которая уже продемонстрировала свою враждебность по отношению к Соединенным Штатам, отказавшись покинуть американскую территорию.

Хотя торговля с Америкой составляла лишь шестую часть от общего объема торговли Британии, лидеры республиканцев, тем не менее, полагали, что американская торговля абсолютно необходима Великобритании. Если бы американцы перестали покупать предметы роскоши в Великобритании, британские производители остались бы без работы, последовали бы беспорядки, и британское правительство было бы вынуждено капитулировать. Лидеры республиканцев не ожидали, что их коммерческое возмездие приведет к войне. «Если это произойдет, — сказал Джефферсон, — мы встретим это как люди: но это может и не привести к войне, и тогда эксперимент будет удачным». И Америка даст «миру ещё один полезный урок, показав ему другие способы наказания за нанесенные обиды, нежели война, которая является таким же наказанием для карателя, как и для страдальца». [502]

Естественно, федералисты выступили против этих мер, которые нарушили бы экономику и подорвали бы всю финансовую программу Гамильтона. Финансирование накопившегося государственного долга зависело от таможенных пошлин, взимаемых с иностранного импорта, большинство из которых были британскими. Действительно, именно необычайный рост доходов от федеральной таможни в 1790-х годах позволил правительствам штатов снизить налоги, что, конечно, повысило репутацию правительства Вашингтона.

В Конгрессе Уильям Лафтон Смит из Южной Каролины и Фишер Эймс из Массачусетса взяли на себя инициативу по разъяснению пагубных последствий разрушения торговли с Великобританией. Американские производители и потребители пострадают от предлагаемых торговых ограничений гораздо больше, чем британцы. Ни один американский торговец, ни один торговый штат Союза не поддержал меры Мэдисона, заявил Эймс в Конгрессе. Нас просят «принять участие в соревновании по самоотречению. Ради чего?» В письме в январе 1794 года Эймс сообщал своему другу Кристоферу Гору о ходе дебатов и странности мышления республиканцев. «Положение дел явно изменилось, — сообщал он Гору. „Мэдисон и К°“ теперь утверждают, что политические несправедливости должны быть исправлены коммерческими ограничениями». Другими словами, «говоря простым языком», республиканцы «начали с рассказа об ограничениях и ущербе для нашей торговли». Когда это было «убедительно опровергнуто» и на них «надавили в поисках предлога», они заявили, «что мы будем вести войну не за нашу торговлю, а с ней; не для того, чтобы сделать нашу торговлю лучше, а для того, чтобы сделать её ничтожной, чтобы достичь нежных сторон нашего врага, которые не могут быть ранены никаким другим способом». [503]

В своём ответе на аргументы федералистов Мэдисон смог лишь подчеркнуть огромную политическую опасность, которую представляла для зарождающейся республики чрезвычайная зависимость Америки от британской торговли и капитала. Эта зависимость, говорил он Конгрессу в январе 1794 года, создавала «влияние, которое может быть перенесено в общественные советы… и эффект, который в конечном итоге может последовать на наш вкус, наши манеры и саму форму правления». В глазах республиканцев революция против британской монархии была далека от завершения: спустя десятилетие после заключения мирного договора Англия и английские порядки все ещё казались способными уничтожить молодую республику. [504]

Действия британцев, безусловно, подтверждали республиканскую точку зрения о глубоком монархическом антагонизме по отношению к Соединенным Штатам. Не успели возобновиться дебаты по торговым ограничениям в марте 1794 года, как пришло известие о новой британской политике по захвату всех американских кораблей, торгующих с французской Вест-Индией. Мало того, что уже было захвачено более 250 американских кораблей и американские моряки подвергались жестокому обращению, так ещё и поползли слухи, что сэр Гай Карлетон, генерал-губернатор Канады, произнёс подстрекательскую речь, подстрекающую индейцев Северо-Запада против американцев.

В ответ Конгресс немедленно ввел тридцатидневное эмбарго на все морские перевозки. Война с Британией казалась неизбежной. Даже многие федералисты были возмущены английским высокомерием; сам Гамильтон был готов сражаться, если это потребуется. «Быть в состоянии защитить себя и досадить любому, кто может на нас напасть, — сказал он президенту, — будет лучшим способом обеспечить наш мир». [505]

Подход федералистов к кризису в отношениях с Великобританией заключался в том, чтобы вооружиться для подготовки к войне и одновременно попытаться договориться о мире. Эта политика вытекала из их базового понимания мира и роли Соединенных Штатов в нём. Гамильтон и большинство федералистов никогда не принимали предпосылки самого утопического республиканского мышления — что после устранения европейских монархий и установления республик во всём мире воцарится мир и свободная торговля. Гамильтон видел мир состоящим из конкурирующих национальных государств, причём республики были не более миролюбивы, чем монархии. Источники войны, по его мнению, кроются не в потребностях систем финансирования, бюрократии и постоянных армий, как полагали республиканцы; они кроются в естественных амбициях и алчности всех человеческих существ. «Семена войны, — писал он в 1795 году, — густо посеяны в человеческой груди». [506] Хотя в таком враждебном мире торговля, по общему признанию, оказывала «смягчающее и гуманизирующее влияние», единственным реальным способом для нации гарантировать мир была подготовка к войне. [507]

К сожалению, говорил Гамильтон, Соединенные Штаты, хотя и растут, ещё недостаточно сильны, чтобы заявить о себе как о равном в международных делах. Но дайте стране время, возможно, сорок или пятьдесят лет, и она станет такой же могущественной, как любая другая страна в мире. Пока же Соединенным Штатам необходимо было поддерживать свой кредит и процветание за счет торговли с Великобританией. Когда весной 1794 года действия Великобритании поставили под угрозу эти отношения, федералисты приготовились к войне, но, осознавая слабость Америки, надеялись на переговоры.

Федералисты предлагали собрать от пятнадцати до двадцати тысяч солдат, укрепить оборону гаваней и создать военно-морские силы. Республиканцы выступили против этих военных мер, которые казались частью заговора федералистов по укреплению исполнительной власти за счет свободы народа. Разве не предупреждал Мэдисон в своём эссе «Гельвидий», что война — это «истинная кормилица исполнительной власти»? «На войне, — говорил он, — открываются государственные сокровища, и именно исполнительная власть должна их раздавать. Во время войны умножаются почести и вознаграждения, которыми пользуются чиновники, и именно исполнительная власть оказывает им покровительство. Наконец, именно на войне собираются лавры, и именно исполнительная власть должна их окружать». [508]