Хотя он знал, что многие федералисты используют свои правительственные связи, чтобы разбогатеть, Гамильтон не хотел быть одним из них. «Святым», сказал он Труппу, такое извлечение прибыли может сойти с рук, но он знал, что его осудят оппоненты-республиканцы как ещё одного из этих «спекулянтов» и «пекулянтов». Он вынужден был отказаться, «потому что, — как он сардонически выразился, — должны быть такие общественные дураки, которые жертвуют личным ради общественного интереса под угрозой неблагодарности и злословия — потому что моё тщеславие шепчет, что я должен быть одним из таких дураков и должен держать себя в положении, наиболее подходящем для оказания услуг». [578] Гамильтон долго и упорно придерживался классической концепции лидерства.

Многие из тех аристократов-федералистов, которые стремились соответствовать классическому идеалу, рано или поздно пережили тяжелые времена. Конгрессмен-федералист Джошуа Койт из Коннектикута обнаружил, что его попытка достичь «независимости» и настоящего дворянства, живя на девятистах акрах животноводческой фермы, оказалась «утопичной» и не по карману. Даже богатый Кристофер Гор, первый окружной прокурор Массачусетса, а затем один из комиссаров в Лондоне, занимавшихся вопросами договора Джея, обнаружил, что не обладает достаточным имущественным состоянием для осуществления своих благородных мечтаний о жизни без необходимости работать. Фишер Эймс считал, что Гору придётся на время отказаться от отъезда в своё поместье в Уолтеме и снова заняться адвокатской практикой, если он хочет поддерживать стиль жизни, подобающий джентльмену его ранга. «Человек может и не стремиться занять определенную ступень на шкале благопристойной жизни, — сказал Эймс Гору, — но, заняв её, он должен её поддерживать». [579]

К концу 1790-х годов в Филадельфии, отмечали современники, многие из «тех, кто называет себя джентльменами», разорились и тем самым уничтожили существовавшую прежде патерналистскую «уверенность в людях с солидным состоянием и благоразумием». Федералисты, стремившиеся утвердить свою джентльменскую независимость путем приобретения земельных владений, не смогли реализовать свои амбиции по подражанию английской земельной аристократии. Поскольку земля в Новом Свете была гораздо более рискованным капиталовложением, чем в Англии, неудачи были обычным явлением; и многие видные федералисты, такие как Генри Нокс, Джеймс Уилсон, Уильям Дуэр и Роберт Моррис, закончили свою карьеру банкротством, а в некоторых случаях — в тюрьме для должников. [580]

В самом начале становления нового правительства Бенджамин Раш обратил внимание на особую проблему аристократии в Америке. Многие, говорил Раш в 1789 году, выражали сомнения по поводу назначения Джеймса Уилсона в Верховный суд из-за «ненормального состояния его дел». Раш признался в этом Джону Адамсу. «Но где, — спрашивал он, — вы найдёте американского землевладельца, свободного от смущения?» Факт американской жизни заключался в том, что слишком многие из богатых дворян, по крайней мере на Севере, не могли соответствовать своим притязаниям на аристократический статус. [581]

В таких условиях становилось все труднее найти джентльменов, готовых пожертвовать своими частными интересами ради занятия государственной должности. После отставки Генри Нокса президенту Вашингтону пришлось обратиться к четвертому кандидату на пост военного секретаря, Джеймсу Макгенри, а для замены Рэндольфа на посту государственного секретаря — к седьмому, Тимоти Пикерингу. У большинства дворян в Америке, по крайней мере в северных штатах, просто не было средств, чтобы посвятить себя исключительно государственной службе. В этой слабости и заключалась дилемма федералистов. Они верили, что у них и у их рода есть естественное право править. Вся история, все знания говорили об этом; более того, Революция в значительной степени была направлена на то, чтобы закрепить право природной аристократии талантов на власть. Но если их богатства недостаточно для того, чтобы править, что это значит? Оправдывает ли это открытие возможностей в правительстве для новых людей, простых людей, которые, как казалось дворянам, были менее щепетильны в использовании правительства для зарабатывания денег и продвижения своих частных интересов? В глазах аристократов-федералистов эти новые люди среднего достатка, такие как Уильям Финдли, Джедедиа Пек и Мэтью Лайон, не должны были быть политическими лидерами; их присутствие нарушало естественный порядок вещей. Они не были хорошо образованы; они были нелиберальны, невоспитанны и лишены космополитической перспективы. Это были «люди, которые, по мнению Оливера Уолкотта-младшего, „не обладали ни капиталом, ни опытом“ и даже не были склонны быть добродетельными или бескорыстными». [582]

По иронии судьбы, только Юг, который в основном возглавляли продемократические республиканцы, противостоящие аристократическим федералистам, смог сохранить подобие традиционного легитимного патрициата. Но лидеры республиканцев, Мэдисон и Джефферсон, никогда по-настоящему не оценивали характер демократических и эгалитарных сил, которые они и их коллеги-рабовладельцы с Юга развязывали на Севере.

АРИСТОКРАТИЯ МОГЛА БЫТЬ необычайно слабой в Америке, особенно в северных штатах, но некоторые представители этой аристократии продолжали цепляться за то, что они считали её отличительными манерами и обычаями. И действительно, чем быстрее их аристократическое звание подрывалось стремительными социальными изменениями, тем настойчивее некоторые из них отстаивали свои прерогативы и привилегии. Хотя появление федералистов и республиканцев в качестве политических партий в 1790-х годах неуклонно подрывало личный характер политики, аристократическая концепция чести все ещё оставалась сильной. Многие из ведущих деятелей продолжали бороться с различными способами защиты своей чести в мире, где это понятие быстро теряло свою актуальность.

То, как Джефферсон отнесся к публикации нашумевшего письма, которое он отправил своему итальянскому другу Филиппу Маццеи, показывает, как может работать политика репутации. Джефферсон написал это письмо в 1796 году, после ожесточенных споров вокруг договора Джея, и в нём он выразил своё глубокое разочарование в администрации Вашингтона. «Англиканская монархическая и аристократическая партия, — писал он Маззеи, — пытается подорвать любовь американцев к свободе и республиканизму и превратить американское правительство в нечто, напоминающее прогнившую британскую монархию». «Вас бы охватила лихорадка, — писал Джефферсон, — если бы я назвал вам отступников, перешедших в эту ересь, людей, которые были Самсонами в поле и Соломонами в совете, но которым блудница Англия остригла головы». Маццеи перевел политическую часть этого письма на итальянский язык и опубликовал его во флорентийской газете. Французская газета подхватила его, и эта французская версия, переведенная на английский язык, появилась в американской прессе в мае 1797 года. [583]

Поскольку большинство людей полагало, что Джефферсон порочит Вашингтона, великого героя Америки, федералисты были в восторге от письма и не упустили возможности предать его огласке, даже заставили зачитать его в Палате представителей. «Ничто, кроме измены и мятежа, не будет следствием таких мнений», — заявил один конгрессмен-федералист. [584]

Джефферсон был глубоко смущен обнародованием письма. Сначала вице-президент думал, что для защиты своей репутации он должен «выйти на поле публичных газет»; но вскоре он понял, как он объяснил Мэдисону, что любой ответ вовлечет его в бесконечные объяснения и приведет к «личным разногласиям между мной и генералом Вашингтоном», не говоря уже о том, что он втянет в конфликт «всех тех, у кого его персона все ещё популярна, то есть девять десятых населения США». [585] Мэдисон согласился с тем, что молчание, вероятно, было лучшей альтернативой для Джефферсона. Среди тех, с кем советовался вице-президент, только Джеймс Монро призвал его ответить публично, как он сам делал в ответ на свой неловкий отзыв из Франции.