Повсюду самозваные лидеры, выступающие от имени вновь пробудившихся групп и местностей, воспользовались расширенным избирательным правом и ежегодными выборами, чтобы добиться членства в ассамблеях. Новые мелкие предприниматели, такие как Абрахам Йейтс-младший, подрабатывающий адвокатом и сапожником в Олбани, и Уильям Финдли, шотландско-ирландский ткач из западной Пенсильвании, вырвались в политическое лидерство в штатах. В глазах более состоявшихся джентльменов, учившихся в Гарварде или колледже Нью-Джерси в Принстоне, эти популярные выскочки с интересами, которые нужно было продвигать, казались неспособными к бескорыстному характеру, который должны были демонстрировать республиканские политические лидеры. Александр Гамильтон, например, считал, что Йейтс — «человек, чье невежество и испорченность превосходят только его настойчивость и тщеславие». Законодательные собрания штатов, по мнению Роберта Р. Ливингстона из Нью-Йорка, стали полны людей, «не улучшенных образованием и не исправленных честью». [31]

В этих бурных условиях законодательные органы штатов едва ли могли выполнить то, что многие лидеры Революции 1776 года считали своей республиканской обязанностью — продвигать единые общественные интересы, отличные от частных и приходских интересов отдельных лиц. К 1780-м годам многим, в том числе и Мэдисону, стало очевидно, что «дух местничества» разрушает «совокупные интересы сообщества». Повсюду дворяне жаловались на популярную законодательную практику, которая сегодня воспринимается как нечто само собой разумеющееся, — логроллинг, торговлю лошадьми и «свиные бочки», которые приносили выгоду специальным и местным группам интересов. Каждый представитель, — ворчал Эзра Стайлз, президент Йельского колледжа, — заботился только о конкретных интересах своих избирателей. Когда в законодательном собрании зачитывался законопроект, «каждый сразу же думал, как он повлияет на его избирателей». Вместо того чтобы избирать людей на должность «за их способности, честность и патриотизм», люди, по словам Стайлза, с гораздо большей вероятностью проголосуют за кого-то «из каких-то подлых, заинтересованных или капризных побуждений». [32]

Подобная приходская политика не была чем-то новым для Америки; в конце концов, колониальные ассамблеи проводили большую часть своего времени, устанавливая высоту столбов для забора и разбирая всевозможные мелкие местные недовольства. Но характер и масштабы этой послереволюционной приходской политики были новыми. Избиратели оказывали давление на своих представителей, чтобы те принимали законы от имени их интересов, которые обычно были экономическими или коммерческими. Налоги в штатах были в два-три раза выше, чем до революции, и многие люди были возмущены, тем более что многие из них были наложены непосредственно на избирателей и имущество. Поэтому фермеры-должники призывали к снижению налогов или, по крайней мере, к большей опоре на тарифы, а не на прямые налоги на людей и землю; они также выступали за приостановку судебных исков о взыскании долгов и продолжение печатания бумажных денег. И хотя они были готовы прибегнуть к насилию, если налоговое бремя становилось слишком тяжелым, как показали события в нескольких штатах, они обнаруживали, что избрание правильных кандидатов было более эффективным.

Другие группы также отстаивали свои особые интересы. Купцы и кредиторы выступали за высокие налоги на землю вместо тарифов, уменьшение количества бумажных денег, защиту частных контрактов и поощрение внешней торговли. Ремесленники лоббировали регулирование цен на сельскохозяйственную продукцию, отмену меркантильных монополий и тарифную защиту от импорта промышленных товаров. Предприниматели повсеместно ходатайствовали о предоставлении им юридических привилегий и корпоративных грантов. А в законодательных органах штатов представители этих интересов принимали законы от их имени, фактически становясь судьями в их собственных делах.

Вся эта политическая возня между противоборствующими интересами привела к тому, что законотворчество в штатах стало выглядеть хаотичным. Законы, как заявил в 1786 году Совет цензоров Вермонта в общей жалобе, «изменялись-изменялись, делались лучше, делались хуже; и находились в таком колеблющемся положении, что люди в гражданских комиссиях едва ли знают, что является законом». [33] Действительно, Мэдисон в 1787 году заявил, что за десятилетие после обретения независимости штаты приняли больше законов, чем за весь колониальный период. Неудивительно, что он пришёл к выводу, что отсутствие «мудрости и постоянства» в законодательстве — это «недовольство, на которое жалуются во всех наших республиках». [34]

Все эти законодательные усилия, направленные на то, чтобы ответить на возбужденные мольбы и давление различных интересов, оттолкнули от себя столько людей, сколько им было угодно, и привели к тому, что само законотворчество стало предметом презрения, по крайней мере в глазах элиты. Чрезмерно печатая бумажные деньги и создавая инфляцию валюты, а также принимая законы в интересах должников, всенародно избранные представители в законодательных органах штатов нарушали личные права кредиторов и других владельцев собственности.

Держатели облигаций и те, у кого были деньги в долг, были особенно уязвимы перед инфляцией, вот почему многие лидеры так испугались эмиссии бумажных денег и других законов об облегчении положения должников, принятых собраниями штатов в 1780-х гг. Инфляция угрожала не только средствам к существованию кредиторов и элиты с имущественным состоянием, но и их власти и независимости. Хотя такие лидеры, как Мэдисон, часто считали сторонников бумажных денег и схем облегчения долгов в 1780-х годах не более чем уравнителями, не заботящимися о правах собственности, эти популярные сторонники бумажных денег и легкого кредита не были ни бесправными массами, ни нищими радикалами, выступающими против частной собственности на имущество. Они сами были владельцами собственности, иногда богатыми, которые верили в священность собственности так же, как и Мэдисон. Только обычно они пропагандировали другой вид собственности — современную, рискованную собственность, собственность как товар; динамичную, предпринимательскую собственность; венчурный капитал, даже если это была земля; не деньги в долг, а деньги, взятые в долг; в общем, все те бумажные деньги, которые предприимчивые фермеры и начинающие бизнесмены требовали в эти годы.

К 1780-м годам казалось, что большинство в народных законодательных органах стало столь же опасным для личных свобод, как и ненавистные королевские губернаторы. «173 деспота, несомненно, были бы столь же деспотичны, как и один», — писал Джефферсон в 1785 году в своих «Заметках о штате Виргиния». «Выборный деспотизм — это не то правительство, за которое мы боролись». [35]

Больше всего таких лидеров, как Мэдисон, тревожил тот факт, что эти злоупотребления индивидуальными правами со стороны законодательных органов штатов были поддержаны большинством избирателей в каждом штате. В 1770-х годах революционеры не предполагали, что народ может стать тираном. Когда в 1775 году тори предположили, что народ действительно может злоупотреблять своей властью, добрые патриоты-виги, такие как Джон Адамс, отвергли эту идею как нелогичную: «Демократический деспотизм — это противоречие в терминах». [36] Корона или исполнительная власть были единственным возможным источником тирании; народ никогда не мог тиранить сам себя.