Социальная иерархия становилась настолько запутанной, что люди с трудом определяли различные степени и ранги, которые появлялись. Большинство людей ещё не мыслили в терминах современных «классов» — тех горизонтальных слоев дохода и рода занятий, стоящих в антагонистических отношениях друг с другом, которые станут общепринятыми формами идентичности в XIX веке. Вместо этого большинство комментаторов конца XVIII века говорили о сортах — «лучших сортах», «худших сортах», «грубых сортах», «низших сортах» и, все чаще, «средних сортах».

Эти «средние люди» были средними, потому что их нельзя было отнести ни к джентльменам, ни к явным простолюдинам. Они не могли быть джентльменами, потому что имели профессию и зарабатывали на жизнь своим трудом; даже ремесленники, нанимавшие десятки подмастерьев-работников, считались чем-то меньшим, чем джентльмены. В то же время, однако, эти средние люди, такие как мелкие нью-йоркские торговцы Айзек Сирс и Джон Лэмб, часто были слишком обеспеченными или слишком утонченными и знающими, чтобы их можно было отнести к «низшему сорту» или «подлому сорту». Например, из трех тысяч взрослых мужчин в Бостоне в 1790 году восемнадцать сотен, или 60 процентов, составляли средний сорт; это были ремесленники или механики, владельцы рабочей силы, которые владели 36 процентами налогооблагаемого богатства города и составляли большинство его собственников. [64]

С самого начала XVIII века такие мыслители, как Даниэль Дефо, пытались объяснить и оправдать появление людей среднего достатка, в том числе «рабочих профессий, которые много работают, но не испытывают нужды». [65] Эти обеспеченные рабочие люди с собственностью, такие как молодой печатник Бенджамин Франклин, все больше гордились своей обособленностью от общей праздности и рассеянности дворянства, стоящего над ними, и бедноты, не имеющей собственности, стоящей под ними. «Именно уникальное сочетание работы и собственности, — как выразился один проницательный исследователь этой социальной группы, — отличало „средний класс“ от элиты, которая владела собственностью, но не занималась производительным трудом, и от наемных работников, которые трудились, но не владели собственностью». Это были зачатки того, что станет средним классом в XIX веке. [66]

Хотя дворяне все ещё были склонны объединять эти средние слои, которые имели профессии и открыто работали за деньги, с низшими слоями наемных работников в одну категорию простолюдинов, многие из этих средних людей считали себя равными так называемой аристократии или дворянству и стремились использовать республиканский акцент на равенстве для борьбы с теми, кто был выше их. У многих из них было достаточно богатства, и они не понимали, почему их не следует считать джентльменами. А если их самих нельзя было считать джентльменами, то они надеялись, как выразился один пенсильванский радикал в 1775 году, опустить «джентльменов… до нашего уровня» и добиться того, чтобы «все сословия и условия получили свою справедливую долю богатства». [67] Другие представители среднего сословия все больше осознавали своё отдельное, но равное положение и начали, например, оспаривать право дворянства сидеть в отдельных ложах в театрах. Некоторые из них даже взялись писать пьесы и строить театры, предназначенные для их собственного среднего рода. [68]

Конечно, между этими средними слоями населения существовали огромные различия. Например, ремесленники или механики варьировались от очень богатых до малообеспеченных. Некоторым, например пекарям и каменщикам, требовался большой капитал для вступления в профессию, и поэтому они были богаче большинства. Другим, например ювелирам и часовщикам, требовались специальные навыки, что ограничивало их число и повышало доходы. А другие, такие как ткачи и сапожники, занимали более низкое положение и были беднее. Но все эти торговцы и другие люди среднего достатка, как правило, были объединены общим антагонизмом к будущей аристократии, стоящей над ними.

Социальная борьба, развернувшаяся в течение трех-четырех десятилетий после революции, особенно в северных штатах Америки, в основном велась между этими средними слоями населения и дворянством-аристократией, претендовавшей на «возвышение над остальными». [69] Повсюду, но особенно на Севере, десятки тысяч амбициозных людей среднего достатка — коммерческие фермеры, мастера-ремесленники, торговцы, лавочники, мелкие торговцы и все те, кого позже стали называть бизнесменами, — приобретали не только значительное богатство, но и некоторую образованность, вежливость и осведомленность о большом мире.

К 1780-м годам будущим аристократам стало трудно противостоять таким вызовам. В дебатах с некоторыми представителями среднего рода на ратификационном съезде в Нью-Йорке в 1788 году Александр Гамильтон признал, что в Америке каждый губернатор, каждый член Конгресса, каждый магистрат, каждый офицер ополчения, да что там, «каждый знатный человек был аристократом». [70] Если это так, то каждый избранный или назначенный на эти должности становился джентльменом-аристократом. Проблема стала очевидной во время Революционной войны. К большому неудовольствию более авторитетного дворянства, такие представители среднего рода — «сыновья фермеров или механиков, которые бросили плуг или мастерскую», чтобы поступить на службу в армию в качестве офицеров, — пытались использовать свои полномочия младших офицеров, чтобы претендовать на статус джентльменов. Люди среднего достатка, избранные на политические должности в 1780-х годах, делали то же самое: они утверждали свой дворянский статус одним лишь фактом избрания, не приобретая всех культурных атрибутов джентльменов. [71]

Эти представители среднего класса начали важную социальную борьбу, которая в итоге превратила их в доминирующий «средний класс» XIX века. Когда люди того времени говорили о борьбе между немногими и многими, или аристократией и демократией, происходившей в обществе ранней Республики, они имели в виду именно эту социальную борьбу. [72]

Историки по-разному интерпретировали эту сложную социальную борьбу. Одни отрицают наличие социальной борьбы вообще, утверждая, что революция не имела никаких социальных причин или последствий и была просто войной за независимость. Другие соглашались с тем, что борьба была, но рассматривали её исключительно в экономических, а не социальных терминах, когда несколько богатых людей эксплуатировали простых рабочих. А третьи расходятся во мнениях о том, кто был участником борьбы и кто кого угнетал. [73] Тем не менее борьба была вполне реальной, и она коренным образом изменила американское общество в последующие десятилетия после революции, особенно на Севере.