Поведение самих финансовых рынков подтвердило эти настроения в течение нескольких недель после краха. К апрелю 1930 года цены на акции восстановили около 20% потерь предыдущей осени. Средний показатель промышленных акций по версии New York Times находился примерно на том же уровне, что и в начале 1929 года, что было примерно вдвое выше уровня 1926 года. В отличие от предыдущих паник на Уолл-стрит, эта пока не привела к краху ни одной крупной компании или банка. По мере того как последние мгновения 1929 года ускользали, великий крах можно было с полным основанием рассматривать как событие неординарное, но, вероятно, странное. Для многих отдельных держателей акций крах, несомненно, стал бедствием, но это бедствие не было депрессией. Пока нет. Ещё одна басня, дошедшая до нас из той бурной осени — во многом благодаря огромной популярности ностальгического очерка Фредерика Льюиса Аллена «Только вчера», написанного в 1931 году, — рассказывает о легионах ушлых мелких держателей акций, опьяненных мечтами о бредовом десятилетии, которые внезапно были уничтожены крахом и массово погрузились во мрак депрессии. [64] Эта привычная картина тоже сильно искажена. Аллен, вероятно, опирался на оценку, сделанную Нью-Йоркской фондовой биржей в 1929 году, согласно которой около двадцати миллионов американцев владели акциями. Позже выяснилось, что эта цифра сильно преувеличена. Главный актуарий Министерства финансов подсчитал, что в 1928 году ценными бумагами владели только три миллиона американцев — менее 2,5 процента населения, а брокерские фирмы сообщили о значительно меньшем количестве клиентов — 1 548 707 человек в 1929 году. [65]

Итак, если верить легендам, средний американец — в данном случае это описание охватывает по меньшей мере 97,5 процента населения — не владел акциями в 1929 году. Даже косвенное владение акциями должно было быть минимальным в эпоху, предшествующую созданию пенсионных фондов, давших миллионам рабочих финансовую долю в капитализме. Таким образом, крах сам по себе не оказал прямого или непосредственного экономического воздействия на типичного американца. Депрессия, однако, была бы другой историей.

КОГДА ОТКРЫЛСЯ 1930 год, исследователи, составлявшие сборник «Последние социальные тенденции», только начинали свои изыскания. Серьёзно относясь к своей президентской миссии, они проявляли большой интерес к этому типичному американцу. [66] Его возраст, как они определили, составлял двадцать шесть лет. (Он был бы мужчиной, этот гипотетически абстрагированный индивид, поскольку мужчин в Соединенных Штатах было больше, чем женщин, до 1950 года, когда под влиянием сокращения иммиграции, значительного числа мужчин и повышения уровня выживаемости матерей женщины впервые стали составлять численное большинство американского населения). Он родился во время первого срока президентства Теодора Рузвельта, в самый разгар прогрессивной реформаторской закваски. Его рождение пришлось на время внезапного нападения Японии на русский флот в Порт-Артуре (Китай) — нападения, которое привело к войне, поражению России и первой русской революции (в 1905 году) и возвестило о стремлении Японии играть в великодержавную игру.

Около миллиона иммигрантов — практически ни одного японца, благодаря неприятному «джентльменскому соглашению», по которому японское правительство нехотя согласилось ограничить вывоз людей, — въезжали в Соединенные Штаты в каждый год его раннего детства. Ему исполнилось десять лет, когда в 1914 году началась Первая мировая война, и он только-только стал подростком — термин, действительно, понятие, ещё не вошедшее в широкий обиход, — когда президент Вудро Вильсон втянул Соединенные Штаты в войну. К моменту окончания боевых действий, в 1918 году, он окончил восьмой класс и завершил своё формальное школьное образование. (Если бы он был чернокожим, то закончил бы его на три года раньше).

Он был слишком молод, чтобы видеть сражения, но вскоре пришёл к выводу, что вся затея с отправкой американских войск в Европу была бесполезной, колоссальной ошибкой и непростительным отступлением от почтенной американской доктрины изоляции. Зрелище несчастных европейцев, разоряющихся в Германии, покорно подчиняющихся фашистскому диктатору в Италии, приветствующих большевиков — большевиков! — в России, а затем, в довершение всего, отказывающихся выплачивать свои военные долги Соединенным Штатам, подтвердило мудрость традиционного изоляционизма, насколько он понимал.

Выросший в деревне, где не было ни туалетов со смывом, ни электрического освещения, в 1920-е годы он переехал в город, в квартиру, чудесным образом оснащенную водопроводом и проводкой. На улицах он столкнулся с многочисленным и экзотическим потомством всех тех иммигрантов, которые приехали, когда он был ещё ребёнком. Вместе они вступали в новую эпоху, когда их страна неуклюже, без чертежей и предвидений, переходила от сельскохозяйственной к индустриальной экономике, от ценностей простой сельской бережливости к ценностям яркого городского потребительства и, как бы ни сопротивлялась эта идея, от провинциального изоляционизма к неизбежному международному участию.

Работы в то время было много, и за неё платили хорошую зарплату. Упорным трудом он зарабатывал чуть больше ста долларов в месяц. За последние годы его несколько раз увольняли, но он успел накопить небольшой запас сбережений в банке, чтобы пережить, когда снова наступит безработица, а он знал, что она обязательно наступит. Фондовый рынок только что рухнул, но, похоже, начал восстанавливаться, и в любом случае он не владел акциями — впрочем, как и все его знакомые. Вечерами он «работал на радио». По выходным он ходил в кино, благо теперь там был звук. Иногда он нарушал закон и поднимал бокал. В единственный выходной день в неделю он катался на машине, которую покупал в рассрочку.

Он жил лучше, чем когда-либо мечтали его родители. Он был молод и энергичен; времена были хорошие, а будущее обещало быть ещё лучше. Он только что отдал свой первый президентский голос в 1928 году за Герберта Гувера, самого компетентного человека в Америке, а может быть, и во всём мире. В том же году он женился на девушке на три года моложе его. Она бросила работу, чтобы родить им первого ребёнка. Они начали подумывать о покупке дома, возможно, в одном из новых пригородов. Жизнь только начиналась.