В религии все районы Соединенных Штатов откликнулись на пыл евангелического протестантского христианства и этику Евангелия, которое, обещая проклятие за грех и спасение за покаяние и добродетель, подчеркивало ответственность человека. Трудолюбие и самоотречение были добродетелями, праздность и саморазвлечение — пороками, и это было не менее верно в глубинке Миссисипи, чем в самых каменных оплотах пуританства янки — хотя в глубинке отступления от благодати могли принимать более экстравагантные формы и требовать более эмоционального покаяния. Анклавы аристократического англиканства и интеллектуализированного унитарного христианства существовали, но были незначительны, по крайней мере, в количественном отношении, в то время как католицизм все ещё казался экзотическим и подозрительным для большинства американцев. [17] Когда в деморализующий час после смерти Линкольна Джеймс А. Гарфилд заявил, что «Бог царствует, а правительство в Вашингтоне живёт», было понятно, что речь идет о протестантском божестве, так же как и о правительстве — демократической республике.

Тот факт, что это была демократическая республика, стал ещё одним фактором, объединяющим американский народ в политическую общность. Путешественникам из-за рубежа не раз приходилось напоминать о прочности политических уз, связывающих граждан Соединенных Штатов, поскольку американцы постоянно хвастались ими. После того как путешественника спрашивали, как ему нравятся «наши институты», он редко успевал ответить, прежде чем его собеседник пускался в ёрническую проповедь об упадке монархий, достоинствах системы, в которой народ является сувереном, и превосходстве республиканства в американском стиле. Вера в американские политические ценности была настолько сильна, что Эндрю Джексон в своём прощальном обращении вряд ли посчитал чрезмерным сказать, что американцы являются «хранителями свободы, чтобы сохранить её для… человеческой расы», или Джеймс К. Полк назвал Федеративный союз «самой восхитительной и мудрой системой хорошо регулируемого правительства среди людей, когда-либо придуманной человеческим разумом». [18]

Если общие политические идеалы и лояльность связывали американский народ воедино, то общая культура и общие традиции укрепляли политические узы. В стране с населением более 20 миллионов человек не было привилегированной аристократии и, за исключением негров, пролетариата и крестьянства. Правда, на Юге существовала традиция лидерства плантаторов, а в Новой Англии все ещё оказывалось почтение министрам, магистратам, морским капитанам и купцам из Ост-Индии. Но в обеих областях лидерство элиты должно было осуществляться демократическим путем, как обнаружили федералисты, когда Джефферсон в 1804 году победил во всех штатах Новой Англии, кроме Коннектикута, и как узнали вигские дворяне плантаторского Юга, когда чертовски ревущие джексонианцы сместили их с постов и не отпускали до тех пор, пока они не научились сопоставлять крепкий сидр и бревенчатые хижины с пряжками и простым гикори. [19] Несмотря на то что городские рабочие начали составлять значительную часть населения, подавляющее большинство американцев все ещё жили земледелием, и их жизнь была подчинена ритмам и суровости природы. [20] Противостоящие стихии, эти люди были независимы, агрессивно индивидуалистичны и яростно враждебны внешнему контролю. Ценя возможность стать неравными в личных достижениях и ненавидя неравенство, связанное с претензией на статус, они лелеяли недремлющее недоверие к государственной власти и прославляли добродетели простоты, бережливости, свободы и самодостаточности. Несмотря на нюансы региональных различий, американцы следовали этому основному образцу от одного конца Союза до другого. Тот факт, что негры были в значительной степени исключены из этой модели, представлял собой большое исключение, но в остальном не ослаблял распространенности этих взглядов.

Их объединяли общие ценности, и они гордились воспоминаниями о Войне за независимость. По мере того как поколение революционеров уходило со сцены, американцы осознавали своё наследие от людей той эпохи, которая стала считаться героической. Именно это сознание сделало визит Лафайета национальным праздником в 1824–1825 годах; побудило завершить строительство памятника на Банкер-Хилл в 1843 году и начать возведение памятника Вашингтону в 1848 году; вдохновило жительницу Южной Каролины в 1854 году основать Женскую ассоциацию Маунт-Вернона, чтобы сохранить дом Вашингтона как национальную святыню; и заставило людей обнажить голову перед бронзовым колоколом, который прозвонил о независимости в 1776 году. Глубокие патриотические чувства вдохновили Эверетта и Уэбстера на знаменитые ораторские речи, которые эхом отдавались в бесчисленных школах; они закрепили Конституцию как «палладиум всех наших свобод», который нужно не просто восхищать, а почитать; они апофеозировали Джорджа Вашингтона, который, конечно же, не был демократом, но избежал причисления к аристократам, перейдя в разряд богов. Она сделала двадцать второе февраля и четвертое июля национальными праздниками в то время, когда День благодарения все ещё оставался региональным праздником, а Рождество все ещё казалось слишком попсовым, чтобы янки истинного убеждения могли его терпеть. В эти дни гигантского количества еды и выпивки американцы изливали потоки раздутой риторики, чтобы выразить безграничную невинность и гордость, с которой они любили свою страну. [21]

Буйный национализм сороковых годов уже давно отмечен историками, но часто упускается из виду, что на Юге эти настроения преобладали так же активно, как и в других странах. Хотя южане последовательно придерживались конституционной доктрины о том, что Соединенные Штаты — это федерация, а не нация, в моменты энтузиазма они иногда забывали о своей политической метафизике и позволяли себе несдержанные высказывания. Так поступил и сам Томас Джефферсон в 1785 году, сказав: «Интересы штатов… …должны быть объединены во всех возможных случаях, чтобы культивировать идею того, что мы являемся единой нацией». [22] В ранний период Республики буйный национализм был так же распространен на Юге, как и в других странах, и даже после обострения межнациональных противоречий националистические настроения продолжали находить своё выражение. Так, в 1845 году в Чарльстоне (Южная Каролина) молодой Эдвин Де Леон, ставший впоследствии сторонником отделения, положил начало ультранационалистическому движению «Молодая Америка», провозгласив, что Соединенные Штаты находятся в полном расцвете «ликующей мужественности» и что если есть молодая Италия, молодая Ирландия и так далее, то должна быть и «молодая Америка». [23] В 1849 году в Роли, Северная Каролина, местный редактор мог похвастаться по поводу Четвертого июля: «В Союзе найдётся не так много мест, где этот день, пропорционально средствам и населению, отмечается с более живым энтузиазмом». [24] В 1854 году «Southern Qiiarterly Review» радовался «нашему положению ведущей державы западного мира», а в январе 1861 года «De Bow’s Review» из Нового Орлеана провозгласил, что европейская иммиграция в Америку может привести к появлению «расы людей, более благородной, чем любая другая, которая до сих пор украшала прекрасную Божью землю». Даже такой южный пожиратель огня, как Пьер Суле из Луизианы, в 1852 году был способен вызвать «благоговение перед институтами нашей страны, ту благочестивую веру в их эффективность, которая направлена на их распространение по всему миру». Стивен Р. Мэллори из Флориды в 1859 году использовал нефедеративную фигуру речи, когда ликовал, что «не более возможно, чтобы эта страна приостановилась в своей карьере, чем свободный и ничем не ограниченный орел перестал парить». Два года спустя он стал военно-морским министром в правительстве, воюющем с Соединенными Штатами. [25]

На фоне базовой однородности, общих идеалов, интегрирующей политики, растущей сплоченности, быстрого роста республики и пылкой национальной лояльности договор Гваделупе-Идальго казался венцом американского национализма.

Это был своевременный момент для такого триумфа, поскольку в первые месяцы 1848 года национализм, похоже, вступал в свои права во всём западном мире. В Европе, где национализм отличался ярко выраженным революционным привкусом, новый всплеск национализма по-настоящему начался 24 февраля. В этот день, пока Полк в Вашингтоне ждал, когда Сенат примет договор Триста, толпа в Париже, толпившаяся у Тюильри, напугала Луи Филиппа, заставив его отречься от престола Франции и освободить место не для своего внука, как он предполагал, а для республики. В тот же день на одном из лондонских складов лежали свежие экземпляры тридцатистраничного памфлета формата октаво, написанного на немецком языке Карлом Марксом, находившимся в то время в Брюсселе. Коммунистический манифест, как его назвали, был опубликован через четыре дня, но огромный взрыв, который он в итоге вызвал, был отложен надолго, и поэтому самое важное событие 1848 года не оказало заметного влияния в течение этого года. Вместо этого волнения в Париже привели в действие целую череду революций, которые, сменяя друг друга, изгнали Меттерниха из Вены, императора Габсбургов с его трона и папу из Ватикана. В тот короткий промежуток времени, пока Америка ждала, когда Мексика ратифицирует договор о мире, национализм одержал несколько триумфов в разных частях Европы. В Италии в марте патриоты со всех частей полуострова объединились под началом короля Пьемонта и загнали австрийцев в горные оборонительные сооружения Четырехугольника. За дело взялись Кавур, Мадзини и Гарибальди. В Венгрии в апреле мадьяры под руководством Луи Кошута потребовали и получили обещание создать отдельное венгерское министерство для своей страны. В мае во Франкфурте либеральные немцы, свергнувшие короля Баварии и покорившие короля Пруссии, собрались в парламенте, чтобы разработать конституцию, которая принесёт либеральный национализм во всю Германию. Тем временем Дания уже мирно перешла от абсолютизма к конституционному правлению. В Праге, также в мае, Комитет святого Вацлава подтвердил исторические права Богемии и призвал к панславистскому съезду для объединения славянских народов. В Польше, в Хорватии, в Сербии национализм разгорался с новой силой.

Но этот прилив спал так же быстро, как и поднялся. Последние американские войска покинули Мексику в августе. К тому времени, когда они это сделали, французская армия подавила восстание рабочих в страшные июньские дни на баррикадах Парижа, и Франция перестала быть генератором либерального национализма в Европе; к концу года во главе правительства будет стоять Наполеон Малый. В Италии пьемонтские войска потерпели сокрушительное поражение при Кустоцце, и Милан вновь оказался под австрийским контролем; ещё через год король отречется от престола, последняя отчаянная борьба итальянского народа будет подавлена в Риме и Венеции, а Гарибальди отправится в ссылку в качестве свечного мастера на Статен-Айленде. В Германии Франкфуртский парламент начал растрачивать свою националистическую энергию в бесполезной войне с Данией и в тщетных академических дебатах; ещё через год его члены узнают, что никому не нужна имперская корона, которую они присвоили, и остатки их тела, переведенные в Штутгарт, будут бесславно заперты в своём зале. После 48-го года в Германии Карл Шурц уехал в Америку, Карл Маркс отправился в Британский музей, чтобы стать проповедником, а не практиком революции, а Отто фон Бисмарк начал планировать национальное объединение, которое будет основано на крови и железе, а не на либеральных реформах. В Богемии маршал Виндишгратц быстро расправился с Панславянским конгрессом, а в Будапеште мадьяры столкнулись с той самой силой, на которую сами ссылались, когда хорватские и сербские националисты восстали против венгерского контроля; Кошут вскоре стал героем, возвышенным в своём поражении, львиным изгнанником в триумфальном американском турне, которое привело его в 1852 году на обед в Белый дом с президентом Филлмором, в то время как его пылкая свита разбирала мебель в «Хотеле Брауна». [26]

После скоротечного часа славы, приправленного невероятно романтическими эпизодами героизма и драматизма, либеральный национализм в Европе потерпел катастрофу, от которой так и не смог оправиться. Тот факт, что это произошло, сделал успех национального эксперимента в Америке ещё более важным для судьбы демократического национализма в современном мире. Это была важнейшая истина, которую позже подтвердил Авраам Линкольн в Геттисберге, когда, ни разу не упомянув слово «Америка», он определил Гражданскую войну как испытание, призванное определить, сможет ли «эта нация или любая другая нация, так задуманная и так преданная, долго продержаться».