Итак, я хотел бы показать, как буржуа научиг.ся жить. Согласен, что ответить на этот вопрос трудно. Человек в состоянии действия говорит мало, и если говорит, исходит из действия, и теории его не заслуживают доверия. Так Философы нам много чего нарасказали о происхождении вселенной и о судьбе человека, и ничего, казалось бы, не мешает нам в их писаниях искать выражения духа буржуазии. Но нельзя доверять их системам: в них есть множество миров, самых разнообразных; но ни в одном из них нет буржуа. У него есть свой дом, и в нем он устроился. Он сам себе его устроил. Это дело его рук. Потом уже философы стапи его толковать по своему, и их толкования, что и говорить, весьма поучительны для познания этого дома, но надо к самому этому дому обратиться, хотя бы для того, чтобы хорошенько понять философов.

Это не значит, что я хочу поймать буржуа врасплох, одного без идей. Наоборот, я хочу понять его идеологию, идеологию предшествующую всякой системе и предполагаемую всякой системой нового времени. Это, относительно каждой системы, Дело, которое предшествует Слову. Поэтому не надо отвлекать эту идеологию от жизни. Будем исходить из «я существую», и только таким образом мы поймем подлинную иерархию буржуазных ценностей, и весь ход современной мысли.

Б. ГРУТХЕПСКП

Было время, когда буржуа любил играть в философа, и это было очень хорошо. Но прежде чем рассуждать с ним . Боге и мире, постараемся понять что он делает, как он действует и как реагирует. Я работаю, я смотрю вперед. Надо см треть вперед Порядочный человек смотрит вперед. Н . этом можно остановиться Так, часто, поступает и буржуа, когда он утверждает, что единое. на потребу — нравственность. Возможность предвиеть результаты своих действий предполагдает закономерн сть явлений.. Дивный порядок управляет миром. Существует верховная муд-,| рссть все устроившая. Ничего не меш ет буржуа остановиться на этих положениях, или выбрать себе другие, которые могли бы объяснить ему механизм вселенной. Но все время надо иметь в-| виду исходный факт: — жизненный опыт, социологический факт общего людям опыта, ежедневно подтверждаемого, и который в свою очередь послужит основанием новому устроению жизни. Вот исходная точка.

Таким образом, становится все яснъе, что мы представляем собою не более как одну разновидность человечества, свою со" ственную. Мы узнали, что мы не вечны. В буржуа нет ниче: окончательного. Было время когда его не было. Он начался определенное время, и вссходя к этому началу он научится себе. Познай самого себя — посредством истории. В^становл: то время когда тебя еще не было, и подвигаясь вперед по времен когда ты начинался, научись рассматривать себя как будто бы тебя уже нет. В этом заключается историческое сознание, и труд историка который все превращает в прошлое.

Было время, когда буржуа, еще не совсем уверенный в себе, старался оправдаться в глазах тех, кто обвинял его в чрезмерной самоуверенности. Он старался доказать свою правоту, и французские священники 18-го века сохранили нам в сеоих проповедя его аргументы, для того, конечно, чтобы по мере сил ихопровер гнуть. Это страстная полемика, з результате которой окон чательно складывается буржуазное сознание. Достаточно л быть порядочным человеком, или надо еще быть благочестивым?;

Сначала буржуа не совсем уверен в ответе, но постепенн сомнения исчезают, и не потому, что он доказал себе свое пол< жение метафизическими доводами, а потому, что существовани просто порядочных людей стало очевидным и неопровержимым фактом. Тогда он провозгласил свою независимость, и отвернулся | совершенно от старого мира в котором ему было отведено одна в роль — грешника.

Новый мир буржуа я и старался понять. Мы все в нем живем и он нам знаком лучше всякого другого. И однако, если нам случится отвлечься от него, в то же время совсредоточив на не| свое внимание, мы, может быть удивимся тому где мы находимо: и что мы ь нем живем никогда не задавая себе вопросор. И эт< удивление, дорогой друг, не начало ли, по слову Платона, всяко! философии? Бернард Грутхейсен.

(перевсд с французской рукописи Д. С. М.'

–

ЗАМЕТКИ О СОВРЕМЕННОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Довольно трудно дать общую картину современной французской литературы, так как она находится сейчас в процессе быстрого изменения. Писатели, выступившие вскоре после войны, если они во время себя не переделают, могут оказаться более устарелыми, чем старики, против которых они явились реакцией. Всетаки мы должны начать с этого движения, наметить его кривую, и показать, что оно должно неизбежно само собой исчерпаться, если не получит извне нового и более целесообразного направления.

Несколько характерных черт послевоенной литературы свидетельствуют об ее недостаточности. Во-первых, для большей части писателей, определившихся или ставших известными около 1919 года, жизнь была отпуском с фронта. Естественная реакция после четырех лет крайнего напряжения: им хотелось забыть прежнее и воспользоваться свободой, которую им давало перемирие. Игры «чистой поэзии», психологизм, изящные переборы Жана Жироду, *) похожие на те аккорды, которые берут музыканты перед началом пополнения симфонии, блестящие фокусы Поля Морана, **), — вот явления, характерные для этого затянувшегося отпуска. Большие человеческие проблемы были в забросе, или фигурировали в модных произведениях, в качестве безвредных фантомов, служивших одной забаве. Разве война не доказала в одно и то же время и тщетность идеалов, и способность наименее подготовленного человека стать, в случае нужды, героем.

*) т еап СагаисЬих, р. 1882; дипломат и беллетрист. **) Раи1 Могапс!, р. 1888; дипломат и беллетрист. (ОиуеП 1а 1Чии, 1922).

Недавний страшный и леденящий опыт всячески поддер-,1 живал убеждение, что сознание бессильно над поведением, что » утонченные переживания, плод высокой культуры, неизбежна^ втаптываются в грязь и разбиваются практикой жизни. Искусство, литературная мысль, казались предметами роскоши, ибо казалась доказанной их неспособность оказать влияние на ход вещей.

Другая черта этой литературы — ее частичность. Каждый автор, каждая литературная группировка, отводили себе один: кусочек человеческой реальности и им исключительно и занимались. Один интересовался вопросами чистой формы; другой реакцией эмоций на ощущения; третий подчинял сознание бессознательному. В результате каждый говорил о своем маленьком участке, как будто бы к нему сводилась вселенная, это вносило путаницу в понятия, ибо отдельные стороны человеческой действительности — жизнь ощущений, например, — получает со* вершенно иной смысл, если ее рассматривать, как единственное выражение человека, чем если ее связать с другими сторонами) человека: жизнью умственной, нравственной, религиозной и т. д.. Трудно себе представить, до какой степени частичный и исключительный характер этих интересов отдалял одного писателя 01 другого. Мне случалось присутствовать при встрече писателе? общеизвестных, сверстников, жителей того же города: можно было подумать, что присутствуешь при разговоре Краснокожего с Тибетцем.

Все это не имело бы таких серьезных последствий, если бы эти писатели довольствовались выполнением своей работы в строгом молчании творчества. Но потребность говорить по поводу своих произведений — и не в тексте самого произведения, а на ряду с ним — была у них еще сильней, чем самая потребность творить. Чуть не всякое произведение — особенно у поэтов —^ сопровождалось комментариями автора и его друзей; и интересно отметить, что они приписывали этим комментариям способ-! ность увеличивать ценность комментируемых стихов. Казалось, что творческий позыв, бессильный вылиться в достойное себя творение, принужден был дополнять себя разговорами. Между тем комментарий есть общественное выступление: отсюда недалеко и до приравнения таких выступлений деятельности поэта,| как такового. Сюрреалистам, например, их ругательное письмо