Лунный камень

Аннотация
<p> Милорад Павич – знаменитый сербский чудотворец слова, перевернувший представления о том, какой может быть художественная проза. Его «Хазарский словарь» оказался не только важнейшей книгой магического реализма, вставшей на один уровень с романом «Сто лет одиночества» Габриэля Гарсиа Маркеса, но и тем произведением, которое опередило своё время. Но мало кто знает, что Милорад Павич был не только романистом: он переводил стихи, подарив сербам новый перевод «Евгения Онегина», а начинал свой путь в литературе как поэт. Впервые на русском мы представляем собрание избранных стихотворений великого писателя: таких же причудливых, таинственных и метафоричных, как и проза Павича. Сплетающие многовековую историю сербского народа с деталями современности, эти стихотворения – отправные точки всего павичевского творчества, кристаллы, в гранях которых отражаются загадочные сюжеты сербского мастера.</p>

Месечев камен. Палимпсести Перевод с сербского Ростокиной А. Художественное оформление Портяной Н. * * * Предисловие Милорад Павич (1929–2009) – самый читаемый сербский писатель современности, известный в первую очередь своими романами, размывающими границы между привычными жанрами и формами. Его художественный мир выстраивается на принципе объединения, взаимовлияния и взаимопроникновения элементов прошлого и настоящего (а иногда и будущего). Славу ему принес роман «Хазарский словарь», после публикации которого Павича окрестили «автором первой книги XXI века», «предводителем европейского постмодернизма» и «рассказчиком масштаба Гомера». А все потому, что после «смерти автора» Павич назначил читателя «соавтором», создав роман-лексикон, построенный так, что порядок чтения его элементов может быть абсолютно любым. Затем последовали роман-кроссворд («Пейзаж, нарисованный чаем»), роман-клепсидра («Внутренняя сторона ветра»), роман-пособие по гаданию («Последняя любовь в Константинополе»), роман-антология («Бумажный театр») и др. «… наш способ чтения, который практиковался в течение тысячелетий, в настоящее время уже несколько устарел и может быть изменен. Для этого писатель должен уступить часть своей работы читателю, сделав его более равноправным участником процесса создания литературного произведения. Надо предоставить читателю возможность самому прокладывать себе путь в романе, стихотворении или рассказе, содержание которых будет меняться в зависимости от того, какая карта чтения будет выбрана» [1] . Читатели оценили дарованную им свободу. 1 Павич М. Биография Белграда. СПб.: Амфора, 2009. С. 91. На рубеже XX и XXI вв. Павич становится самым популярным сербским писателем в России, каковым до сих пор и остается. Знакомство русскоязычных читателей с его произведениями началось в 1991 г., когда в журнале «Иностранная литература» были опубликованы фрагменты «Хазарского словаря». В 1996 г. вышел полный перевод этого романа, мгновенно завоевавший статус «классики» современной зарубежной литературы. В начале 2000-х гг. произведения Павича активно издаются большими тиражами в переводах Н. М. Вагаповой и Л. А. Савельевой, а в театрах ставятся его пьесы: «Вечность и еще один день» (2002) во МХАТ им. А. П. Чехова и «Кровать для троих» (2003) в «Ленсовете». И если многие читали «Хазарский словарь», а кто-то был настолько очарован витиеватым языком с обилием метафор и цитат, что с нетерпением ждал выхода переводов последующих романов, то о том, что Павич был еще и поэтом, знают единицы. Теперь эта лакуна восполнена: перед вами книга избранных стихотворений из сборников «Палимпсесты» (1967) и «Лунный камень» (1971) в переводе Анны Ростокиной. Издание снабжено комментариями автора и переводчика, которые помогут лучше понять некоторые реалии; впрочем, и предисловие призвано что-то объяснить, однако, следуя заветам любимого автора, напомню, что читатель сам волен выбирать, как именно он будет воспринимать текст: непрерывно или частями, залпом или смакуя каждый образ, доверяя истории, предложенной автором, или перепроверяя за ним все данные… Иначе говоря, читатель может пользоваться книгой так, как ему покажется удобным [2] . «Первая книга Милорада Павича, „Палимпсесты“ … – настоящее откровение… Поэзия Павича возбуждает наше сознание классическими, мифическими и историческими символами, перенос которых из одного времени в другое осуществляется поистине современно… Павич знал, где стоит искать опору для своей поэзии. Именно поэтому его первая книга стихов так впечатляет: зрелость имеет свое влияние, опирается на эрудицию, что ни на мгновение не подавляет поэтической тонкости…» [3] . Зрелость свою не отрицал и сам поэт: 2 Павич М. Хазарский словарь. СПб: Азбука-классика, 2007. С. 23. 3 Поповић Р. Први писац трећег миленија: животопис Милорада Павића. Београд: Дерета, 2002. С. 36. Я старше стал героя тех историй, что некогда читал, Старше, с вечно новой шевелюрой после стрижки жёстче прежней Литературный дебют будущего великого писателя не остался незамеченным: многие критики встретили сборник положительными отзывами, подчеркивая выдающуюся эрудицию автора, позволяющую ему создавать оммажи (говоря о творчестве Павича, забудем о постмодернистской любви к иронии и пародии) предшествующей литературной традиции. Стоит напомнить, что Павич – литератор университетского типа. Филолог по образованию, он сначала изучал сербскую литературу барокко, классицизма и предромантизма, преподавал во многих европейских университетах, и лишь затем начал писать литературные тексты сам. В рамках научной деятельности Павич встречался с забытыми писателями и «не существовавшими поэтами, поэтами без стихов», а через них и с их языком – сербославянским и церковнославянским. Исследуя сербскую литературу, он отправился на поиски утраченного языка и одновременно путешествовал во времени. Воскрешая забытых писателей, Павич учился у них: «Те люди очень хорошо знали, что внимание слушающего вас должно оставаться в напряжении, и умели этого добиваться <…> У них я научился тому, что делаю в литературе: в каждом предложении бороться за своего читателя» [4] . 4 Кратка историја једне књиге: избор написа о роману лексикону у 100.000 речи «Хазарски речник» од Милорада Павића / Short History of a Book. Critics choice on a lexicon novel in 100.000 words «Dictionary of the Khazars» by Milorad Pavic / Приред. Ј. Тешановић. Вршац: Књижевна општина Вршац, 1991. С. 28. Мой язык трижды сбрасывал кожу времени и три языка позабыл во мне Но моё сердце ещё знает язык забытых литургий Ноги мои устали искать железные посохи Но моё сердце ещё пускается в странствия в поисках твоих сожжённых слов. (Памятник неизвестному поэту) На фоне современной ему поэзии Павич намеренно использует в строке большее количество слогов, стремясь подражать литургическому стиху, восходящему к сербско-византийской традиции [5] , при этом композиция строфы соответствует романской традиции – сонету. Поэт экспериментирует с традиционными каноническими формами, создавая ранее невозможное их сочетание. Коктейль Павич смешивает, но не взбалтывает. 5 В это самое время Павич-ученый исследует сербскую литературу периода Барокко. «Я использовал длинный стих, который в моем сознании напоминал риторическое высказывание или литургическую поэзию. С другой стороны, осознавая, что сербский язык не имеет такого большого количества рифм, как некоторые другие языки, я использовал рифмы из нашего старого, средневекового языка, которые, возможно, никогда и не подвергались рифмовке. Таким образом, я включал в свою поэзию слова-девицы…» [6] Поиск подходящего поэтического языка оказывается для Павича не только прикладной задачей, но и переходит в область метафизическую: это один из важнейших мотивов поэзии Павича. Так, например, в стихотворении «Икар» лирический герой является посредником, через которого осуществляется взаимодействие и проявляется взаимосвязь языка и времени: 6 Поповић Р. Први писац трећег миленија: животопис Милорада Павића. Београд: Дерета, 2002. С. 35. Одалживаю мёртвым свой язык, когда, переняв песнь у праматерей своих, Птицы поют имена страшных ветров, улетевших с Земли. Цикличность и неразрывная связь жизни и смерти, памяти и забвения, а также поиска и нахождения бытия емко и ярко отражена в этом стихотворении. Лирический герой переживает два рождения – одно физическое и одно духовное – и обретает способность дать голос мертвым. Имя дважды рожденного, Икар, очевидно отсылает к древнегреческому мифу, однако Павич перерабатывает знакомый сюжет. Судьба поднявшегося слишком высоко теперь настигает голоса: их заглушает «тишинная река». То есть задача воссоздать поэзию (и поэтику) прошлых времен, вдохновляющих автора, невыполнима, однако, на протяжении всего своего творческого пути Павич не оставит попыток одолжить мертвым (поэтам, писателям, хронистам, и шире – жанрам, эпохам…) свой язык. В примечаниях к своему первому поэтическому сборнику Павич дает подсказку к интерпретации названия: «Палимпсест – греческое слово, означающее пергамент, очищенный от первоначального текста для того, чтобы написать на его месте новый. Таким образом разные труды писали поверх других, и в одной и той же рукописи зачастую скрывается по два или три слоя разного возраста и на разных языках». Однако эта подсказка сомнительного толка, поскольку если в настоящем палимпсесте каждый пласт характеризуется определенными чертами, свойственными времени, языку, характеру документа, то понимать таким образом организацию сборника стихов Павича в корне неверно. Основополагающий принцип его художественного метода заключается в том, что разные временные и языковые слои сосуществуют одновременно, проникая друг в друга; настоящее наполняется знаками более древних текстов, цитатами, символами, манерой выражаться, если хотите. Таким образом выстраивается своего рода диалог между различными текстами, создающими в соприкосновении новое пространство, особое поле, интертекст. Но ничто не стёрто, и лишь только тени Взметает звёздный вихрь во мне, как начинается волненье Новых имён средь хлада, где я лежу И замурованные тени мне возвращают кладези и храмы, чтоб жизнью вновь во мне переболеть. (Палимпсест) Стихи из сборника «Палимпсесты» представляют собой своего рода окончательный текст, последний, верхний слой, который окажется на воображаемом пергаменте. Однако этот пласт не станет памятником своего времени, как этого можно было бы ожидать, напротив, он станет возвращением ко времени возникновения первого слоя, что вернет голос поэтам прошлого [7] : 7 Миленковић Ж. У потрази за изгубљеним језиком // Летеће виолине Милорада Павића. Зборник радова поводом тридесет година од штампања романа Хазарски речник Милорада Павића / Ур. Ј. Марићевић. Нови Сад: Универзитет у Новом Саду, Филолошки факултет, 2015. С. 51. и лишь я один в реку тишины Погружаю своё слово и одалживаю мёртвым свой язык. (Икар) Через четыре года после публикации первого сборника, в 1971 г., выходит второй – «Лунный камень». В нем наряду с поэтическими текстами есть и прозаические (не вошедшие, однако, в данное издание): два из них несут функцию предисловия и послесловия, еще три включены в циклы, составляющие данный сборник («Служба Реле Крылатице», «Новые городские стихи», «Косовские апокрифы», «Роман о Трое»). При этом автор оставляет на титульном листе обозначение «стихи». Нам, как это всегда бывает при взаимодействии с творчеством Павича, остается гадать, считал ли он свои фантастические рассказы настолько близкими поэзии, что всерьез именно так определил их жанр (и род), игра ли это с читателем или что-то еще. Одно очевидно – это не ошибка. В дальнейшем он не раз будет сочетать прозу и поэзию в своих книгах («Души купаются в последний раз» 1982, «Хазарский словарь» 1984). В «Лунном камне» Павич использует лексику и синтаксис, характерный для более древних слоев сербского языка, наряду с современным языком, снова (но уже иначе) он перемежает времена и эпохи, теперь на уровне языка. Прием для Павича новый, а цель, которой он служит, та же – он возрождает традиции сербско-византийской литературы, создает службы, стихиры, песни и др. Первый цикл этого сборника – «Служба Реле Крылатице», посвященная герою сербского эпоса, брату королевича Марко. Персонаж легенды привлекал поэта своей необычной природой, ему же были переданы столь важные для поэтики всего творчества Павича черты: способность путешествовать в онирическом пространстве Ты, заплутавший во снах чужих Из них пишешь нам на лунном камне (Седален) И именно в этом цикле складывается еще один принцип, на котором в дальнейшем выстроится специфический павичевский (пара)историзм. Повествование разворачивается вокруг судеб царя Душана и кесаря Хрели Драговоли, причем автор использует и исторические данные, и данные легенд, нанизывает эти элементы, реальные и вымышленные, на сюжетную нить, дополняя их как образами, позаимствованными в народном эпосе, так и авторскими метафорами. В поэтическом тексте Павич находит идеальную для себя формулу создания фантастической прозы: «Два мира – реальность и ее иллюзорное воплощение – у Павича слиты воедино достоверной литературной нитью. Эта связь закономерна и неразрывна. Реальный или истинный мир с существующими топонимами, людьми и историческими событиями нередко является для Павича канвой повествования» [8] . 8 Пијановић П. Милорад Павиђ у еволутивном луку српске прозе / Павићеви палимпсести; [Зборник радова] / Ур. С. Рогић. Бајина Башта: Фондација Рачанске баштине, 2010. C. 95–96. При глубоком погружении в тексты, созданные Павичем, может сложиться впечатление, что он гораздо лучше ориентируется в прошлом, нежели в настоящем: «Мои корни – это Византия, не только сербская и греческая старина, но и многие другие культуры восточного христианства, которые возникли на этих основах. Таким образом, я могу говорить только от имени этой культуры» [9] . Переплетение времен особенно заметно в цикле «Новые городские стихи», где лирический герой, уроженец ХХ в., высказывается по-барочному образно и сложно, обращаясь то к сербскому просветителю Досифею Обрадовичу (1738–1811), то к литератору Симеону Пишчевичу (1731–1797), перенесшимся в век ХХ. 9 Поповић Р. Први писац трећег миленија: животопис Милорада Павића. Београд: Дерета, 2002. С. 5. Чтобы не узнали его заставы Марии Терезии Он снял сапоги, полные дождя 1744 года, И серьгу, сквозь которую прошёл XVIII век, Носит украдкой на пальце Чтобы не узнали его заставы Переоделся поэтом Больше не пишет мемуары и тихо читает рифмы Венскому ТВ. (На мясном рынке в Вене) Интересно, что в дальнейшем Павич не будет переносить исторические фигуры из их эпохи в настоящее (самый резкий перелом времени и стиля ждет читателя в стихотворении «Одиссей на острове Скиросе»); напротив, его настоящее станет настолько похожим на прошлые эпохи, что упоминание мобильного телефона может показаться читателю чужеродным для современности павичевского типа, наполненной старой мебелью, традиционными рецептами, старомодной манерой одеваться и говорить. Особенно говорить! Если читатель хорошо знаком с прозаическим творчеством Павича, то он непременно обнаружит в его поэзии и другие элементы, которые станут основными для поэтики его будущих произведений. Так, например, секта ловцов снов из «Хазарского словаря» начала зарождаться еще в «Возвращении Теодора Спана» И продолжают наши сны в словах-скитальцах наших сниться и в «Палимпсесте» во сне ощущаю ступнями босыми, что вещи меняют тени. А сюжетный твист «Внутренней стороны ветра» – в «Деметре»: Грустно, что я однажды проснусь в чьей-то чужой смерти и в «Стихирах»: И мы проснулись лишь не стало жизни Проснулись к жизни что дана не нам Сборник «Палимпсесты» открывается стихотворением «Эпитафия»; эпитафией же читателю начнется «Хазарский словарь»: «на этом месте лежит читатель, который никогда не откроет эту книгу. Здесь он спит вечным сном». В этом же сборнике помимо «Икара» переработаны мифы об Эдипе и Деметре. Спустя более чем двадцать лет появится роман «Внутренняя сторона ветра», в основе которого окажется (вывернутый наизнанку) миф о Геро и Леандре. Мотивы сна и смерти, и их взаимосвязанность, ярко проявившиеся уже в поэтических сборниках, – постоянные элементы всего творчества писателя. Герои Павича обладают как реалистичной, так и нереалистичной мотивацией (онирической и фантастической), что способствует размыванию границ между реальностью и вымыслом. В пространстве сна, в котором отсутствуют время, расстояния и языковые барьеры, существует лишь осязаемый мир образов. Смерть предстает как вечный сон или как место встречи, а также может быть переходом в новую сущность или окончательной точкой на пути. Смерть в текстах Павича имеет множество проявлений и является такой же пластичной, как сон, и неизбежной, как течение времени. Поэзия Милорада Павича, безусловно, не стала его визитной карточкой. Вершиной его творчества был и остается «Хазарский словарь», в котором сходятся воедино более ранние и из которого исходят более поздние тексты Павича [10] . В поэзии он стремился создать пространство для обновления традиции сербского стиха и творческой преемственности с наследием сербского Средневековья и барокко, восстановить византийскую духовность, найти корни национального мифа и установить продуктивность универсального круга цивилизации, который не знал бы преград – ни временных, ни географических, ни духовных [11] . Специфика творческого метода Павича проявляется именно в соединении несоединимого; вступив на литературную сцену, он становится одновременно поэтом эпохи барокко и писателем постмодернизма. 10 Delic J. Hazarska prizma , URL http://www.rastko.rs/knjizevnost/pavic/studije/jdelic-prizma.html#_Toc46901713 11 Potic D. Lirski nagovestaj. URL https://www.rastko.rs/knjizevnost/pavic/knjiz_portret/10_pkp_potic.html Предоставляя читателю возможность самому прокладывать себе путь к истокам павичевских сновидений, удаляюсь. Евгения Шатько Из сборника «Палимпсесты» Эпитафия К дыму над очагами льнут обогреться птицы и первые снежинки тают Подобно ветру под водой показывается и вскипает чёрное ночное молоко со дна реки глубокой дольней Льётся по миру блуждая вдоль молочных троп и обвивает можжевельник белоствольный. В моих глазах снег в слёзы обращается и веки лишь смыкаю Сквозь капли эти далеко и чисто я взор бросаю с щёк своих: пред ними Сделался чёрен ветер, а деревья стягиваются ко мне как будто к водопою звери И замыкают ряд вокруг меня. Сосны пробуравили туман верхушками И рвут, взрастая с его дна в какой-то странной вере. Кречеты под сводом золотым меж низким небом и высоким лесом листопада Летают тропами, боясь, чтоб ветви их в стремительном усилье роста не пронзили. И я болезнь ношу подобно сердцу и смерть моя во мне сегодня рада; И знаю, что мой рот – кладбище предков, что похоронены в словах, как в некой тризне И слышу: доски мне строгают всюду, где мои губы мимоходом обронили Имена вещей; и я лежу во всяком слове, во всяком погребён из вас для жизни. Симпосий Пир передо мною. Над кровлей осень и в очаге листья и гнёзда. Сказали и сделали: распахнём кареты дверь в дверь с твоей комнатой Из немытых глиняных плошек станем есть лунный свет И молодые сады, что полнят свои босые тени листьями и плодами вишни. Красивые, грязные руки плеснут нам в чашу заячьей крови, полной чужого солнца. Сказали и сделали, но я ничего не тронул, лишь одну виноградину да павлинье перо. В моём сердце кладбище под его крестами берёт начало река Рот мой полон пепла, ибо хлеб свой я обмакивал в пламя. И уши полны слёз из моего сна, и лишь птицам их пьющим знаком этот вкус Страшный набат любви напрасно отбивает годы в моей груди: Я не слышу, что звук этот уж тысячу вёсен убивает аистов на лету и тушит свечи На песчаном полу храмов, где растёт священное древо. На солнце вышли святые И в багряном владетели. И страшны они от времени и оттого, что явились из мрака И оттого, что голодны и моей трапезы жаждут. А я беру лишь одну виноградину, да павлинье перо. Horror vacui* Боюсь пустых садов, в моём затерявшихся сердце, в которые мне путь неведом, Ведь не я выбираю птиц, что на ветви их садятся, и своих посланников зловещих Мои предки уже, быть может, отправляют в их неведомые кроны, И мои воспоминания становятся старше меня Тонут в прошлом, я же их не властен удержать. В подсвечнике, что я несу Гаснут столетия от трепыханий птицы страха в моём сердце Обращаюсь в кубок в нём бронзовый олень Вновь и вновь захлёбывается, когда мне плещут крови Или, словно лютня, вздрагиваю от чужих касаний, и тяжёл, и глух от брошенного в меня серебра И умерший предок будоражит мой покой отправленными сквозь века стенаниями. О, древняя Дева страха, ты, что проливаешь слёзы, Полные ушедших вёсен, Твои ли эти ужасы, ужасы зрелой исчезнувшей самки, Что блещут, погружённые в меня, как жемчужина в створки кровавой раковины, Раскрывая меня под неслышным суровым взглядом старше моих глаз? Икар Одалживаю мёртвым свой язык, когда, переняв песнь у праматерей своих, Птицы поют имена страшных ветров, улетевших с Земли. Покорные теперь, я узнаю их ныне по именам, перенятым у птиц, Отправляясь во второй раз из страшного яблока рождения к звёздам. Вкруг меня текут два времени в одночас, как два обруча музыки новой, И лишь моя пуповина их связывает, и я, дважды рождённый, Чрез пояса своих матерей из плоти и земли обращаю свой взгляд назад И вижу, как текут с гор ручьи голосов и звуками полнится долина И лишь одна тишинная река вьётся посреди Земли Как дым, струящийся под мост, хотя корабль уже уплыл. И пугаются птицы глухого дыма, и поют имена страшных ветров Солнца Но тишинная река впадает в небо заглушая голоса их. И я слышу её сквозь оба своих рождения и лишь я один в реку тишины Погружаю своё слово и одалживаю мёртвым свой язык. Качели над кладезем имён Где блуждаешь ты, взор мой, без меня сквозь мои сны, за волшебным следуя видом, пусть и спят твои очи?

Конец ознакомительного фрагмента.