«Люди как пчелы — одни добрые и тихонравные, другие злые и вороватые, третьи плохие и глупые. К печали моей, дочь, что составит счастие какого-то чужого молодца, принадлежит к первой породе, а сын, который должен бы стать мне надеждой и опорой в старости, кажется, к третьей».

Стрельцов называл Павла своим другом. Интересно, отец ли судил неверно или исправник настолько же неразборчив в выборе друзей, как и невест?

«Павлуша опять проигрался. Вспоминаю юность свою и стыжусь, сколько горя принес я бедным родителям моим. Жаль, не упасть сейчас перед ними на колена, не попросить прощения. Даст бог, и Павлуша образумится — доживу ли я до того дня?»

Глаза защипало — иногда лучше не знать, что будет потом. А может, правы были оба — и отец и Стрельцов? Может, случившееся с семьей изменило и Павла?

«Отослал Павлуше три тысячи. Пришлось занять у Медведева в счет будущего медосбора».

«Вернул две тысячи вдове Северской. Занял пять тысяч у Кошкина».

Я ругнулась, подтянула к себе еще один лист. Разделив его напополам, разметила дебет с кредитом и начала записывать.

«Наташенька плачет третий день. Заложил участок леса у медвежьего оврага. Кабы не пчелиный мор, может, и выкрутились бы».

Лист начал заполняться цифрами. Похоже, тетка не обманывала, когда говорила, что от родителей Глаше остались едва подъемные долги. А потом два «эффективных менеджера» сделали все, чтобы добить имение. Уж не собирался ли Савелий перекупить его за бесценок, а то и вовсе жениться на Глаше и получить его даром? Тогда сговор с умным и хватким купцом ему был вовсе не на руку.

«Беда пришла откуда не ждали: Глашенька сбежала из дома. Оставила записку, что собирается венчаться с Заборовским».

Вот, значит, как звали того гусара, что до сих пор оставался для меня безымянным.

«Наташа слегла. Только и твердит, что дочь нас опозорила и теперь не показаться в свете. И правда, что скажут соседи?»

Кулак сжался будто сам по себе, треск бумаги заставил опомниться. Я разгладила надорванный лист, снова углубившись в строчки.

«Думал всю ночь. Может, зря я возвожу напраслину на Заборовского. Глашенька красавица, скромница и хозяйкой будет чудной — немудрено потерять голову. Да только, ежели признавать этот брак, нужно передавать приданое по росписи — а приданое-то все заложено. Чем бы выкупить? Написал ему ничего не скрывая, как на духу. Если я в нем ошибаюсь — готов искренне повиниться. Если же нет… не в первый раз супруги разъезжаются, поняв, что брак не оправдывает их ожиданий».

Читать дальше, зная, чем все кончится, было невыносимо, не читать — невозможно.

«Глашенька вернулась. Никого не узнаёт, глаза пустые. Только и твердит: „Все неправда“. Во сне кричит, просит прощения. Сердце разрывается».

Я захлопнула тетрадь — пыль полетела в лицо. Стерла рукавом и ее, и навернувшиеся слезы. Это не моя история, но почему же так больно, будто случилось со мной? Я сунулась в шкаф за бутылкой, отхлебнула прямо из горла, закашлялась.

Нет. Я — не та бедная девочка, которая не смогла пережить чужую подлость. Я взрослая женщина, и я справлюсь. И с подмоченной репутацией, и с соседями, и с долгами.

А сколько их вообще? Сколько из них до сих пор висит на имении и сколько процентов накопилось за эти годы? Почему, ну почему здесь никто не делает расписок в двух экземплярах! Может, кроме дневников, в сундуке найдется хоть что-то о финансах! Я сама никогда не была идеальной хозяйкой, планирующей бюджет заранее, — положа руку на сердце, было бы там что планировать. Но здесь…

Я вытащила из сундука все тетради. Вот она! «Домовая книга». Хоть бы отец Глаши был достаточно аккуратен, если не в ведении хозяйства, то с записью долгов.

Свеча догорала, когда я подвела черту под своими записями. Пересчитала еще раз, не желая верить себе.

Двадцать тысяч отрубов! На момент гибели Глашиного отца долги имения составляли двадцать тысяч отрубов.

Я все же не выдержала — ткнулась лицом в сложенные на столе руки и разревелась. Слезы никак не хотели останавливаться, и я плакала и плакала, пока не уснула.

Кто-то подхватил меня на руки.

— Что с ней? — ахнул голос Вареньки.

— Умаялась, бедняга. — А это, кажется, генеральша.

Я попыталась открыть глаза, но лица коснулось теплое дыхание.

— Тш-ш… Спи. Все будет хорошо.

В сильных руках было так спокойно и уютно, что я едва не всхлипнула, когда они выпустили меня.

— Я помогу Глаше раздеться, Кир. Ступай.

Чувствовать себя ребенком, с которого стаскивают одежду, было жутко неудобно, но проснуться не получалось — вроде и выпила совсем немного, а глаза не открывались. Слишком много дел, слишком много эмоций, разум, похоже, просто решил на время.