Мы возвращались домой. Наступал мертвый сезон, когда египтологи сидят в своих кабинетах, описывают находки, составляют каталоги, посылают статьи в научные журналы. Нет больше опасности подцепить какую-нибудь местную заразу — ленточных червей, например, или лихорадку. И все же, это похоже на похмелье. Чистые руки, гладко выбритое лицо, голос жены или матери, которые спрашивают, что приготовить на ужин… И… Тоска. Я не мог представить себе Ральфа в другой обстановке — в домашних туфлях, глаженых брюках, возможно, в халате… На раскопках он не менял выгоревшую на спине рубашку по три дня. В обычных условиях, это равняется месяцу. Я как сейчас вижу — сидя в сумерках возле нашей палатки, он отпивает из бутылки пиво, кашляет, сплевывая в сторону каменную пыль, которой мы дышали в подземных ходах пирамиды. Вижу его тяжелые солдатские ботинки, испачканные желтой глиной — он столько возился, отчищая найденную нами царскую статую, что на собственную обувь у него сил не оставалось. Ральф в цивильном костюме, при галстуке? Не могу себе это вообразить, и сразу вспоминаю, как одна из подземных камер пирамиды оказалась затопленной, и Ральф первым спустился в это густое, остро пахнущее месиво. Его обвязали веревкой, на голову надели шахтерскую каску с фонарем. Перед спуском Ральф пошутил, что с детства боялся провалиться в нужник. Он пропадал в расщелине минут двадцать — а нам казалось, что прошло несколько часов. Мы спустили ему на веревках две сильные лампы, железный щуп и фотокамеру. Из трещины поднимался острый, аммиачный дух — Ральф не зря упомянул о сортире. Когда мы его наконец достали, он оказался мокрым до подмышек и, фыркая, заявил: «А ведь бабка меня пугала — не будешь учиться, золотарем станешь». Обследовать камеру оказалось невозможно — Ральфу не удалось достать до дна. Помещение было затоплено очень давно — вода поступала из Нила по невидимой трещине в подземной скале. Позже, уже в палатке, Ральф сознался мне, что вода неожиданно оказалась ледяной. Ночью я просыпался оттого, что он глухо кашлял и что-то бормотал во сне. Однако обошлось — он не заболел. Во всяком случае, тогда. Мы занялись описаниями наземной части пирамиды, и оставались там, пока не кончился сезон.

В конце ноября я позвонил Ральфу. Сперва к телефону подошла какая-то девочка, я подумал — дочка. Немного удивился — Ральф не упоминал, что у него есть ребенок. Но когда я говорил с ним, где-то на заднем плане послышался тот же детский голос, и Ральф сказал: «Приезжайте, не сомневайтесь, тут жена говорит, что будет рада». Голос у него был какой-то непривычный. Усталый? Напряженный? Я почему-то вспомнил, как мы склонялись над расщелиной, куда спустился на веревке Ральф. Когда он заговорил с нами, мне тоже показалось, что голос принадлежит не ему, что на другом конце веревки — вовсе не Ральф, кто-то другой — как теперь, на другом конце телефонного провода. Но я обещал приехать. Я выехал сразу после обеда, рассчитывая добраться до Кутной Горы, пока не стемнеет. Но к двум часам начал подниматься туман, и мне пришлось несколько раз снижать скорость. В половине третьего я видел на горизонте черный сырой лес, а к трем, когда поравнялся с ним, едва разглядел деревья на опушке — их затянуло серой погребальной пеленой. Я еще раз сбавил скорость — впереди маячили габаритные огни тяжелого грузовика. Теперь было ясно, что до деревни, где жил Ральф, мне предстоит добраться поздним вечером. Я закурил, слегка опустил стекло, и моего лица будто коснулись холодные влажные руки. Стемнело раньше, чем я думал, голова стала тяжелой, в висках пульсировала кровь. Не выношу сырости, ненавижу эти глухие темные вечера. И тут на миг — очень короткий миг — меня снова опалило солнцем, я увидел покатый, осыпающийся бок кирпичной пирамиды Сенусерта III — сигарета, дотлевшая до фильтра, обожгла мне нижнюю губу — я вскрикнул — и пропустил поворот.

За оградой из железной сетки смутно белел двухэтажный дом. Обзор закрывали старые, разросшиеся плодовые деревья, но я различил между ветвями несколько светящихся окон. Остановил машину у ворот, посигналил, ожидая, что мне откроют. Никто не вышел, даже собака не забрехала, хотя мне показалось, что я вижу во дворе конуру. Калитка была слегка приоткрыта. Я запер машину и пошел к дому. Мне смутно подумалось, что меня не ждут. Звонка на двери не оказалось, но может, я его просто не заметил. Зато дверь, стоило нажать на ручку, неожиданно приоткрылась. Я вошел в дом вместе с клочьями тумана, который к этому времени стал таким густым, что казалось, прилипал к одежде. Большая деревенская кухня оказалась пустой, но дома кто-то был — от высокой печки с голубыми кафелями тянуло жаром. Я жадно прислонил ладони к горячим изразцам. Сильно и горько пахло свежим кофе, на широком, чисто выскобленном столе стояла стопка мокрой, только что вымытой посуды, рядом лежал ситцевый передник. Под потолком висели длинные ожерелья из лука и чеснока, пучки душистых трав, какие-то мешочки. На окнах — вышитые занавески, без единого пятнышка. И это — дом Ральфа? Изразцы уже обжигали мне руки, но я не отнимал их от печки. Какую-то секунду я думал, что ошибся, зашел не в тот дом, пока, обводя кухню взглядом, не увидел на стене большие фарфоровые часы, увенчанные крохотными, очень живыми фигурками — плачущая пастушка и веселый пастух. Ножку в коротком красном чулке пастушка свесила прямо на циферблат. А я знал, что Ральф собирал часы. На втором этаже, прямо у меня над головой послышался глухой стук — что-то уронили или откормленный кот спрыгнул с лежанки. От усталости и от жары на кухне у меня начинали слипаться глаза. Деревенские дома всегда наводили на меня сонную одурь. Я снова подумал — странно, что Ральф живет в таком месте. Где-то в глубине дома послышались шаги, и я понял, что они приближаются. Скрипнула верхняя ступенька лестницы, и через перила перегнулся Ральф. Прежний Ральф — растрепанный, небритый, с покрасневшими глазами, в обесцвеченной солнцем рубашке хаки. Увидев меня, он коротко охнул и начал спускаться. Ботинки, конечно, были чистые, но те же самые — мне ли их не узнать! Сперва мы хотели обняться, но потом кто-то из нас передумал — я не успел понять, кто именно. Секундная заминка — и мы пожали друг другу руки.

— Рената! — крикнул он, запрокинув голову. — Накрывай на стол!

Знакомя меня с женой, Ральф сказал «мой лучший друг». А я, принимаясь за свиные ребрышки, подумал, что он, наверное, довольно одинокий человек, если считает меня лучшим другом. Я бы это так не назвал, просто, когда пришлось делить на двоих тесную палатку, мы с ним научились не мешать друг другу. Вечерами, забравшись в палатку и застегнув полог, мы лениво болтали перед сном. Сперва — о находках, сделанных или не сделанных за день, или о том, кто сломал домкрат. Это были ни к чему не обязывающие разговоры. Настоящее сближение началось, когда я мимоходом упомянул о своей библиотеке, сказал, что теперь, слава Богу, слишком устаю, чтобы лежать в постели с книгой, и заметил, что чтение для меня — это вредная привычка, сродни алкоголизму. Никогда не забуду, как в детстве, оказавшись в харцерском лагере, я вдруг остался без единой книги. Лето было отравлено — я мучился, скучал, возненавидел своих родителей, которые привезли мне только персики и черешню, а о книгах забыли. Подозреваю теперь, что это было подстроено нарочно, ради моего же блага, но даже годы спустя это воспоминание ужасно.

Оказалось, что с Ральфом в детстве произошел точно такой же случай — он читал все без разбору, с маниакальной жадностью. Его родители, как и мои, проморгали момент, когда обычная любовь к чтению переросла в слепую похоть — иначе и не назовешь. Он читал за едой, на ходу, в постели, в туалете, читал любую книгу — с начала, с конца, с любого места, по нескольку раз подряд — был бы перед глазами текст — остальное не так уж важно. Разбираться в том, что он читает, Ральф, конечно, начал позднее. И нам, как двум маньякам, встретившимся в больничной палате, было о чем поговорить. Впрочем, у Ральфа была еще одна страсть — он собирал старинные часы и говорил о своей коллекции с настоящей нежностью.

Ральф ел без аппетита. Я думал, что он уже успел поужинать, но потом заметил, как тревожно поглядывает жена в его полную тарелку. Он вертел в руке вилку, брал и тут же откладывал хлеб и с сонной улыбкой смотрел на меня. Выглядел он неважно — как гриппозный больной. Вялый взгляд, тени под глазами, слегка заторможенная речь. Я спросил о раскопках, но он отделался двумя-тремя общими фразами. Рената торопливо поменяла мне тарелку и поставила на стол теплый пирог. Она в самом деле была немного похожа на девочку — маленького роста, очень худая, с какими-то испуганными глазами. Растянутая синяя кофта доходила ей до колен, на ногах были простые бумажные чулки, как у деревенской бабы. Она ни разу не улыбнулась — ни мне, ни мужу. А Ральф как будто ее не замечал. Разговор не клеился, и я снова подумал, что приехал напрасно. И ведь раньше рассвета отсюда не двинешься — я слишком устал, темно, да и туман. Чтобы как-то оживить разговор, я восхитился фарфоровыми часами. Ральф отодвинул свою тарелку — он так и не поел, только выпил водки — и повел меня наверх. Там, наверху, оказалась обычная городская комната: паркет, телевизор, полированная мебель. Он отпер бюро, поднял крышку, и я увидел в застекленной витрине бархатную доску с гнездами, в которых мерцали потертые или совсем новые на вид часы. Здесь были часы луковицей, и медальоном, и наручные. Часы с гравировкой, с филигранью, с масонскими брелоками, с венецианскими цепочками, с эмалью, с перламутровой инкрустацией. Были часы с музыкой — Ральф нежно тыкал в стекло кончиком обглоданного карандаша — он всегда грыз карандаш, за день съедал чуть не половину.

Были часы с узорными стрелками и совсем без них; иногда это было только часовое стекло с алмазной гранью, лежащее отдельно, порой — изумительно украшенный циферблат, не всегда снабженный механизмом. «Похоже на коллекцию насекомых, — пошутил я. — Не хватает только булавок». — И вздрогнул — Ральф переменился в лице и резко захлопнул крышку. Правда, он тут же извинился — крышка-де выскользнула у него из рук. Включил телевизор, крикнул в кухню, чтобы Рената принесла наверх пирог и водку. И мы, все трое, просидели остаток вечера перед телевизором и смотрели старый фильм Хичкока — «Леди исчезает». Вряд ли бы я запомнил этот фильм, тем более, что устал, и почти не следил за действием. Но начиная с того вечера, я помню все. Это мешает мне уснуть, и я лежу, перебирая день за днем, слово за словом, год за годом — все эти годы, превратившиеся в бесконечную погоню, которая, я знаю, ничем не увенчается. Ральф отвел мне комнату напротив своей библиотеки, где, судя по его словам, он разбирал книги. Я спросил, не могу ли завтра чем-нибудь помочь, и Ральф сказал, что отчего же, могу. Я лег в очень мягкую, по-деревенски пышную постель, погасил свет. Сначала мне показалось, что я засыпаю, потом глаза привыкли к темноте, и я увидел, как под дверью пролегла полоска света. А потом, когда мой слух обострился в этой невероятной для горожанина, захолустной тишине, я услышал, как напротив, в библиотеке, Ральф шелестел и шелестел страницами. Он листал книгу так быстро, словно искал что-то спрятанное и забытое — засушенную в детстве бабочку, растение или, что всего вероятнее — чей-нибудь адрес или банкноту. Я проснулся в пять утра, выпил воды и увидел, что щель под дверью все еще не погасла. Потом медленно, сквозь туман, рассвело, но шелест все не смолкал. Я выкурил сперва одну сигарету, потом другую. И понял, что уже не усну. Меня все больше тревожил этот притаившийся в тумане дом, в глубине которого упорно и бессонно, будто жук-точильщик, шуршал страницами Ральф… Я встал, босиком подошел к окну, приоткрыл разбухшую форточку. Утро было серое, смазанное туманом — будто по влажной акварели провели губкой и наполовину стерли рисунок. За оградой, по гравие-вой дороге кто-то шел — я слышал громкий хруст шагов, но не смог рассмотреть, баба это или мужик. Темная тень — больше ничего. На соседнем дворе неожиданно закричали гуси. Я оделся и, выйдя в коридор, постучал в дверь библиотеки.

— Это вы? — негромко ответил Ральф. — Заходите.

Я открыл дверь, собрался было поздороваться, но замер на пороге. Библиотека Ральфа была не намного обширнее моей и зрелище десяти тысяч книг меня потрясти не могло. Но дело было в том, что все тома, все до единого, были развернуты. Звучит это далеко не так удивительно, как выглядит.

— Уберите книги со стула… — сказал Ральф. — Присаживайтесь. Рената через полчаса принесет сюда кофе.

— Составляете каталог? — спросил я. Ничего другого мне в голову просто не пришло. — Ну, и развернулись же вы. Чем я могу помочь?