Молодой татарский воин Аслан первый раз был в набеге на Русь. Ему было семнадцать лет, он жил в ауле близ Кафы, там, где виноградники устилают сизозеленым ковром тесные горные долины и круто обрываются к морю. Там, бывало, режешь спелые, зрелые янтарные кисти и смотришь на море, на голубую блещущую гладь. А там по глади морской весело бежит белый кораблик куда-то далеко в сказочные страны. Каждый год уходили молодые татарские воины-аскеры в ханское войско. А ханское войско уходило в набег на неверных. Так было заведено от века, и никогда не задумывался Аслан, а правильно ли это. Человеку не надо много думать. Аллах все обдумал, когда создавал этот мир. Так всегда казалось Аслану, и весело было ему идти по русским землям, весело было рубиться у стен гуляй-города, тащить в полон русских девок, весело было есть печеную на углях конину. Молодому все хорошо. Но вот теперь, когда страшные урусы на гнедых рослых конях приближались неторопливо к нему и сам он неудержимо летел встречь им, тут ему стало страшно, и сабля невольно каменела в руке.

Алексашка Трепьев уже заранее выбрал себе супротивника. Этот вот молодой сопливый ордынец для начала рубки был неплох. Надо же поразмяться для начала. Он неторопливо крутил саблю над головой, разминал руку. Вот уже ордынец рядом, он торопится, дергает коня, раньше времени пошел в намет, замахнулся и пролетел мимо. Тут Алексашка скосо наотмашь махнул саблей, и голова татарского аскера, как деревянная чушка, отлетела в траву. Последнее, что поблазнило Аслану, — виноградник над голубым блещущим морем и белый кораблик в солнечной дали.

Татары не выдержали прямой рубки, скоро рассеялись по лугам, много их было порублено у берегов Пахры. Но хан Казы-Гирей утек-таки на правый берег.

Второй раз русские конники нагнали ставку Казы-Гирея уже у крутого песчаного откоса Оки. Мишка Нагай остановил коня у самого обрыва. Внизу копошились ордынцы, спешно грузили ханский возок на плот. Сам хан уже отплыл на лодке на другой берег. «Эх, — подумал Мишка, — утек царь крымский, теперь уж его не достать. За Оку угоном не пойдем. Ну уж хоть возок».

Он заставил коня подойти к самому обрыву и здесь спускаться по узкой, еле заметной тропке. Песок под копытами коня осыпался, легко было и сорваться с откоса, но уж больно хотелось взять богатую добычу. Да и за ханский возок небось Калитой денег пожалуют. Как снег на голову обрушились конные дворяне русские на ордынцев. Те и не пытались отбиваться. Сразу подняли руки, закричали: «Аман!» Лишь один злой ордынец забрался на крышу возка, все сабелюкой махал, ругался зло. Ну, позабавились с ним ребята. Подкололи пикой под зад да так на пике сохнуть и подвесили. Он не сразу помер, еще долго бородой тряс. А другие ордынцы смотрели на него равнодушно. Ханский возок с богатой добычей торжественно повезли в Москву. Сам правитель Годунов саморучно возложил гривну серебряную на шею Мишке Нагаю. И то сказать — впервой такую добычу у крымцев брали. Чуялось, не бывать орде боле на Москве, уж больно победа велика.

Правитель России великий боярин Борис Феодорович Годунов возвращался из войск в Москву. В стольном граде ему уже был уготован неслыханный прием. И царя Ивана Грозного так не встречали. На всем пути от Коломенского до Москвы стояли стрелецкие полки, боярское ополчение, дворянская конница. Патриарх с высшим духовенством в золотых одеждах, кои только два раза на год надевают, на литургии в Рождество да на Пасху, вышел за черту города встречать героя великого. Царь Феодор Иоаннович ждал, волнуясь, своего шурина в Благовещенском соборе московского Кремля, где должна была быть пета торжественная обедня. Сияла сказочно убранная икона Донской Божией Матери. Царь в память молитвы своей всенощной повелел воздвигнуть особую обитель для иконы, обитель ту назовут Донской. Богатые дары ждали Бориса, среди них была золотая чаша, которую в 1380-м году от Рождества Христова на Куликовом поле русские ратники в мамаевом шатре взяли. Золотую гривну превеликую, на золотой же цепи царь готовился возложить на плечи Бориса Годунова. Земли, имения, крестьяне — это уже не в счет. Богатейшим человеком в государстве Российском становился Годунов. А был ли счастлив он тогда?

Как уже подъезжали к Москве, завернул Борис в сельцо малое Остров, что чуть ниже по Москве-реке от Коломенского лежит. Там церковь древняя, чудесная на высоком берегу над рекой высится. Похожа она на ту церковь, что в Коломенском стоит, да и не похожа, однако. Кто строил те церкви — неведомо. То говорят, что иноземцы некие из земель фряжских при Иване Грозном строили, однако ж, если рассудить, буде это иноземцы, то имена их уж, наверное, в летописях бы остались. Вот ведь известен же Аристотель Фиораванти — мастер знатный из земли фряжской, что в Москве собор Успенский строил. Да только не так строены храмы в Коломенском да в Острове. Другие они. Шатры белокаменные без единой подпоры внутренней стоят уж который век и ничего им не делается. Словно и не человек сотворил их, а Дух Святой. Так уж с тех пор не строили, языческое, дескать, что-то в сих храмах, соблазн велик! Но манят они людей к себе. Думается возле них легко. Душа словно летает.

Борис остановил коня на вершине холма у храма над широкой в этом месте Москвой-рекой. Сам сел на откосе, задумался. Все было хорошо, как нельзя лучше. Теперь ему нет препон в государстве Российском. Все считают его победителем, которого сама Божия Матерь осенила. Царь теперь смотрит на него как на святого. Но уж больно легко все это ему далось. Сама победа в руки свалилась. Не побеждал никого Борис, сами татары ушли, а кто вспугнул их, Бог? А нет ли тут козней бесовских? Когда слишком везет, сама удача в руки плывет — не чисто это. До коих пор везти будет? Что Бог так просто дает, не отберет ли потом разом? Терзало все это Бориса. Он и в Остров заехал, чтобы помолиться на спокое, в безлюдье. Да не молилось ему. Храм на горе стоял, как белая свеча, неприступный, холодный. Не принимал он Бориса. С замоскворецких лугов потянуло холодом, ветер подул по-осеннему. Передернул Борис плечами под богатой ферязью, да и пустился в путь-дорогу дале на Москву к великой славе, а там… Что Бог даст!

Анна МАЛЫШЕВА

БЕГЛЕЦ

Он дал мне свой адрес в самый последний день раскопок — в деревне Матание. Это на шестьдесят километров южнее Каира. Наша группа сидела в кузове грузовика, под натянутым на каркас тентом. Другого укрытия от солнца у нас не было. Деревенские жители, привыкшие к набегам археологов, едва обращали внимание на нашу шумную компанию. Они успели усвоить, что с нас взять нечего. Под облупленной белой стеной арабской кофейни сидела тощая черная кошка. Казалось, она одна интересовалась нами. Зверек то и дело отрывался от умывания, вытягивая вперед мокрую костлявую лапку, и вопросительно смотрел в нашу сторону. Ральф кинул в пыль окурок, кошка сорвалась с места, подбежала к колесам грузовика, обнюхала то, что посчитала подачкой… Я бросил ей кусок овечьего сыра. Солнце светило мне прямо в глаза, сухой неподвижный воздух забивал горло — тот самый воздух, который когда-то высушивал мумии, найденные нами в песчаных ямах, неподалеку от пирамиды. Глаза Ральфа казались сделанными из зеленого бутылочного стекла. Мы пили на прощание теплое пиво — недурное пиво местной марки, если, конечно, к нему привыкнуть… Многие из нас возвращались домой, иные — в их числе и Ральф — собирались в Мазгуну, где по плану раскопок присоединялись к основной группе. Ральф отставил в сторону бутылку, открыл планшет, где у него лежали блокноты и карандашные огрызки и, рисуя мне план, попутно давал объяснения. «Если не разберетесь, — сказал он мне, — то, как въедете в область, сразу спрашивайте. В ноябре я буду дома». Я обещал приехать. Зимой он жил в деревне, под Кутной Горой, и я решил поехать к нему из Праги своим ходом — на машине.