Искатель, 2000 №7

Аннотация
<p> «ИСКАТЕЛЬ» — советский и российский литературный альманах. Издаётся с 1961 года. Публикует фантастические, приключенческие, детективные, военно-патриотические произведения, научно-популярные очерки и статьи. В 1961–1996 годах — литературное приложение к журналу «Вокруг света», с 1996 года — независимое издание. В 1961–1996 годах выходил шесть раз в год, в 1997–2002 годах — ежемесячно; с 2003 года выходит непериодически.</p>

Annotation «ИСКАТЕЛЬ» — советский и российский литературный альманах. Издаётся с 1961 года. Публикует фантастические, приключенческие, детективные, военно-патриотические произведения, научно-популярные очерки и статьи. В 1961–1996 годах — литературное приложение к журналу «Вокруг света», с 1996 года — независимое издание. В 1961–1996 годах выходил шесть раз в год, в 1997–2002 годах — ежемесячно; с 2003 года выходит непериодически. ИСКАТЕЛЬ 2000 Содержание: ДОРОГИЕ НАШИ ЧИТАТЕЛИ! Станислав РОДИОНОВ INFO ИСКАТЕЛЬ 2000 № 7 * Содержание: Станислав РОДИОНОВ КЛАДБИЩЕНСКИЙ ДЕТЕКТИВ Повесть ДОРОГИЕ НАШИ ЧИТАТЕЛИ! Спасибо за то, что вы снова с нами! Постараемся сделать все возможное, чтобы чтение наших журналов доставило вам истинное наслаждение и радость. Второе полугодие мы открываем новой захватывающей повестью известного автора криминального жанра Станислава Родионова «Кладбищенский детектив». Повесть привлекает не только запоминающимися образами оперативников, следователя, колдуньи, бомжей… но и самостоятельным образом Троицкого кладбища. Напряженный сюжет с убийствами, любовью, изменой сопровождается интересными мыслями, юмором, и в конечном счете, несмотря на название повести, появляется светлое ощущение. До последней страницы разгадка Троицкого кладбища остается за семью печатями. В 4 номере «Мир Искателя» читайте изящный детектив Керен Певзнер «Смерть саксофониста»; документальный детектив Кира Булычева «Тайна графа Эрролла», а также фантастическую повесть Павла Амнуэля «Каббалист». Мы уже упоминали, что с 2001 года начнут выходить два новых журнала — «Фокус-покус» (ориентирован главным образом на детей) и «Детективы «Искателя» (это издание отводится чисто детективному жанру и посвящено 40-летию со дня выхода первого номера журнала «Искатель»). Подписаться на новые журналы можно с 1 сентября 2000 года. А на уже известные вам — с любого месяца: «Искатель» — 70424,42785 и 40940, «Мир «Искателя» — 40920, «Библиотека «Искателя» — 42827, детский журнал «Колокольчик» — 79035 («Пресса России»), 26089 (Роспечать). Эти издания можно приобрести и в редакции. Станислав РОДИОНОВ КЛАДБИЩЕНСКИЙ ДЕТЕКТИВ Если бы на него заполнялась анкета, то она выглядела бы так: фамилии нет, имени и отчества нет, года рождения нет, прописки нет, образования нет, семьи нет. Но кое-что было: кличка — Ацетон, специальность — бомж, то есть «без определенного места жительства». Тут выходила некоторая нестыковка, потому что место жительства у него было. И даже имелась персональная квартира — склеп какого-то графа. Средней глубины, просторный, сухой и теплый. Главное, с каменной плитой, лежавшей на круглых булыжниках, как на катках, отчего сдвигалась мускульной силой. В ненастье и холода Ацетон склеп ею закрывал, оставляя щелочку для дыхания. С кличкой «Ацетон» он был согласен, поскольку пил жидкости разнообразные, не интересуясь их химическим составом. А званием бомжа втайне гордился, как гордятся своим происхождением невесть откуда взявшиеся дворяне. Потому что истинного бомжа делают перипетии жизни. К примеру, на кладбище обитал Коля Большой, который пришел в бомжи по какому-то замысловатому заскоку: в другом городе у него имелись и дом и семья. Ацетон же дошел до своего положения в результате трех отсидок. И все по глупости. Первый раз вышло так: забрался ночью в синагогу, ломанул легонький сейф и обнаружил странные деньги, которые увидел впервые. Доллары. В то время американская валюта свободно не ходила. Ацетон испугался, решив, что засек шпионаж. И побежал в органы. Результат: шпионажа не выявилось, Ацетон получил срок за покушение на кражу. Второй случай вышел, можно сказать, из-за любопытства. Сестра Ацетона была замужем за жирным хряком, державшим ларьки. А прикидывался бедным: рубля не даст, мол, все деньги в обороте. Ацетон и поставил эксперимент, подкинув ему письмо: брось в свой почтовый ящик десять тысяч рублей, иначе твоя жена вернется домой без ушей. В означенный час деньги в почтовом ящике лежали. Ацетон радостно матюгнулся и сочинил новую маляву: теперь положи двадцать тысяч, иначе твоя жена вернется домой с головой под мышкой. Когда Ацетон пришел за второй суммой, его арестовали. Пробовал он отговориться: мол, проверял совесть бизнесмена. Нет, рэкет. Третье преступление Ацетон совершил по самому популярному на Руси мотиву — по пьянке. Что пил — не помнил, сколько выпил — не мерял, с кем пил — не спросил, из-за чего поскандалил — не знал до сих пор… Ударил собутыльника по голове семисотграммовой бутылкой еще непочатой, и тот в больнице скончался. Третий срок навесили долгий, за убийство. Отсидев, пошел бомжевать: куда же еще с тремя судимостями? Насущный хлеб и бодрящие напитки Ацетон добывал путями разнообразными: помогал рабочим кладбища копать, гробы с покойниками подносил, могилки по просьбе родственников приводил в порядок, оградки чинил… Часовню подрядился красить… Сильно любил родительские, когда на многих могилках выпивали и закусывали. И его угощали. Майский ураган повалил на кладбище несколько старых деревьев. Ацетон с Колей Большим подрядились их распилить и убрать. Работа шла худо из-за разности в росте: как пилить, когда у Коли рука вдвое длиннее руки Ацетона и, похоже, равна длине пилы? Но Ацетон слова не проронил, потому что замышлял с приятелем важный разговор. Они сели на березовый ствол перекурить. Коля затянулся и сообщил: — Вчера с могильщиками хлебнул водки, от которой глаза выкатились, как у паука. — Паленая. — Ацетон, почему сыр или колбасу не подделывают, а водку — через бутылку? — Бабки наваривают. — Ага, но и другое рассуждение: все равно, мол, травиться. Со стороны они смотрелись так, словно их подобрали для кинокомедии. Без единой волосинки, желтовато-блестящая голова Ацетона доставала до плеча Коли Большого; Колину же голову, вытянутую, как и его тело, прикрывала жестко спутанная конусообразная прическа, которую принимали за вязаную шапочку. Ацетон вздохнул: — Тут выпить не на что, а от автомобилей новых русских пахнет духами, а? — Там женщины сидят. — Это не от женщин. — А от кого же? — Новые русские в бензин добавляют французские духи. — Зачем? — удивился Коля. — Для этого… для имиджа, — употребил Ацетон слышанное словечко. Они пилили до сумерек, перетаскали чурки в сарай и еще раз сели покурить. Ацетон начал подбираться к интересующей его теме, показав рукой на кресты и надгробья: — Коля, мы с тобой тоже помрем. — Это почему? — Все помирают. — Откуда ты знаешь? На праздный вопрос Ацетон не ответил, обдумывая, как бы лучше подойти к делу, поскольку оно, дело, могло оказаться криминальным. — Колян, что бы ты хотел видеть на своей могиле? — Видеть откуда? — Как бы со стороны. — Могила моя, а я в стороне? — Это якобы. — Ацетон, ты мне в уши не дуй, а скажи без всяких приколов. Без приколов Ацетон не мог, опасаясь, что приятель не поймет, поскольку был моложе лет на пятнадцать. А у Ацетона после выпивки сердце нет-нет да и собьется с ритма. И кладбище этим мыслям способствовало. Конечно, спасибо новой власти, разрешившей бомжевать всем и сколько угодно. Но права человека не соблюдались. Как хоронили бомжей? На специальном участке для неопознанных трупов. В гробах, похожих на ящики для фруктов, а то и вообще без гробов. Ни креста, ни надгробья. Генку Сахалинского похоронили и поставили колышек «Невостребованный труп № 1038». — Колян, видел гроб за часовней? — Да. А чего он там стоит? — Бизнесмен забраковал. — Классный гроб, из сосны. — А богатому тузу подавай из дуба или какого-нибудь баобаба. — Тебе-то что? — Колян, хочу этот гроб оприходовать. — Украсть, что ли? — Обозначь так. — Ацетон, ты сперва найди покупателя. — Я не для продажи. — Для похорон, что ли? — Ага. — Кого? — Себя. Коля Большой глянул на желтую макушку друга — вроде бы трезвый. Чего же борзеет? Затянувшуюся молчанку Ацетон счел нужным прервать объяснением: — Колян, когда ты откинешь ласты, в чем тебя похоронят? — А в чем? — В коробке из-под пепси. — Не влезу. — В двух-трех. Коля Большой замолчал из-за неинтересности темы. Душа просила иного, поскольку наступил вечер. Спросил он без всякой надежды: — У тебя, кстати, нычки нет? — Есть, ноль пять казенки. — Что же молчишь, пень лысый? — Но сперва помоги гроб приволочь до моего склепа. — Пусть станет потемней… Выждав момент, когда у часовни обезлюдело, они взвалили гроб на плечи и понесли. Легкий, без покойника, поэтому двигались почти трусцой. На кладбище переносом гроба не удивишь — дело обычное. Лаборатория отдела специсследований занимала полуподвал всего здания научно-исследовательского института. Сюда, вниз, из самого отдела специсследований вела короткая лестница. По ней, нащупывая ступеньки каблуками, спускалась девушка. Высокий рост, стать, платье «первоцвет» из белоснежного букле, строгий валик светлых волос, гордая шея — чем-то древнегреческим веяло от нее. Правда, держаться статно ее заставляла чашка кофе, которую она несла так, чтобы плоскость напитка оставалась черно-зеркальной. Девушка спустилась и пошла шагом человека, боявшегося провалиться: зигзаги, переходы, тупики и завороты. Мимо стальных шкафов, рентгеновской аппаратуры, комнаты механиков, лабораторных столиков, всяких муфелей и вытяжек… Химики, инженеры, программисты, лаборантки улыбались и переглядывались. В конце лаборатории находился кабинет заведующего: дверь белого металла, стена из волнистого стекла. Но кофе предназначалось не сюда. Рядом был выгорожен полукабинетик для старшего научного сотрудника Лузгина — одна стена вообще отсутствовала. Ему, работающему на компьютере, похоже, стены не требовалось. Услышав шаги, он спросил, не отрываясь от экрана: — Масс-спектрометр освободился? — Это я, Виталий Витальевич. Она поставила чашку с горячим кофе перед ним. Лузгин вскинул голову резко, но сказал с легким укором: — Эльга, я же просил этого не делать. Что подумают люди: секретарь начальника отдела специсследований носит кофе сотруднику в лабораторию. — Мне плевать, что подумают. — Эльга, ты нахалка. — Нет. — Значит, дура. — Не угадали, Виталий Витальевич, я влюблена в вас. Лузгин поморщился, но кофе принялся пить с жадным удовольствием. Эльга его разглядывала, нет, любовалась. Спортивная фигура словно отштампована на каком-то станке очень высокой точности. Голова вскинута как у человека, видевшего горизонт. Темные волосы приподняты волнисто и по краям оторочены чистой сединой. Серые глаза внимательны к тому, что видели на своем горизонте. Может, они и не серые, а их такими делал костюм в мелкую узорчатую елочку? — А это что? — Эльга показала на пластмассовую полусферу компьютера. — Трэкбол. — Что такое «трэкбол»? — Мышь. — Ага. — Нам бы терафлопный компьютер… — А он что, кофе варит? — Триллионы операций в секунду. Заменит миллион персональных компьютеров. Эльга отыскала свободное местечко: какой-то ларь, покрытый пенопластом. Сев, она слегка откинула спину, опершись на отставленные за себя ладони. Грудь поднялась, готовая заслонить ее лицо. Лузгин улыбнулся. — Эльга, у меня есть жена. — Такие мужчины, как вы, женам не принадлежат. — А кому? — Особым женщинам. — Тебе, значит. — Мне, — подтвердила она. — Эльга, я принадлежу науке. Он скосил глаза на ее платье «первоцвет». Материи букле, видимо, не хватило, поэтому бедра сбоку прикрывали тонкие кружева; белая плоть сквозь них казалась теплой и сияющей, словно отлитая из теплого жемчуга. Он поднял взгляд на ее лицо: большие зеленоватые глаза смотрели требовательно. За стеной высокий мужской голос был готов сорваться на крик. Эльга поинтересовалась: — Завлаб и вас так распекает? — Не решается. — Виталий Витальевич, вы должны быть на его месте. Видимо, последние слова секретарши его задели: — Эльга, пришла мода на молодых руководителей. Смотришь, придет время и на умных. — И на талантливых, — добавила она. — Знаешь, какой руководитель опасен? Который не знает, что делать, но знает, что надо что-то делать. — Не уловила… — Который знает, что ему надо управлять, а не знает как. Эльга сделала неопределенное движение. Будь в кабинете четвертая стена и не просматривайся он как в музее, движение секретарши стало бы определенным, таким, каким было написано на ее лице, вернее, нарисовано яркими чувственными красками, — она прижалась бы к губам Лузгина, к живописно седеющей голове, к груди, в которой билось его неугомонное сердце… — Виталий Витальевич, сегодня ночью я писала стихи. Про вас. Прочесть? — Надеюсь, не поэма? — Обывателю претит влюбляться. И поэтому страдать. Он не хочет волноваться — Обыватель жаждет обывать. — Это я-то обыватель? — засмеялся Лузгин. — Вы боитесь переменить свою жизнь. — На что переменить? Похоже, Эльга только и ждала этого вопроса. Соскочив с пенопласта, она бросилась к Лузгину с такой энергией, что он защитился поднятой рукой, опасаясь ее прыжка ему на колени. Заговорила она с жаром, от которого кожа блондинки порозовела: — Вам предлагает себя самая красивая женщина нашего учреждения! А вы?! — Эльга, ну возьму я эту самую красивую женщину нашего учреждения… А что дальше? — Уедем. — Куда? — В США или в Канаду. — Это зачем же? — Вас тут не ценят и пути не дают. Лузгин улыбнулся через силу, словно его губы потяжелели каменно. В словах девушки оказалось слишком много правды: она была самой красивой женщиной их НИИ и его, Лузгина, тут не ценили. Он молчал. Секретарша ждала, как будто на ее слова можно дать скорый ответ. — Эльга, а зачем ехать в Америку? — Там хорошо. — Ну и что? У моего соседа по дому тоже хорошо, но я же к нему не переселяюсь. — Шутите? — Эльга, кто меня ждет в Америке? — Талантливых людей там всегда ждут. — А как же Россия? — Виталий Витальевич, вы случаем не вступили в коммунистическую партию? В зеленоватых глазах секретарши блеснули светлые прожилки, похожие на крохотный электрический разряд. Такое экзотическое выражение злости обескуражило Лузгина. Он хотел сказать… На пороге, то есть на том месте, где должна быть четвертая стена, появился рабочий из отдела механика. — Витальич, спиртяшки не найдется? — Я им не пользуюсь. — Пойду в бухгалтерию. — Там-то откуда спирт? — Если наука, то спирт должен быть у всех… Эльга взяла пустую чашку и пошла с той же гордостью и осторожностью, словно кофе осталось налитым до краев. Ирина Владимировна вернулась из магазина, вернее, из магазинов. Она не работала. Разве ходить по магазинам и вести домашнее хозяйство не работа? Женщин уравняли с мужчинами. Правильно. Но это совсем не значит, что женщина должна делать мужскую работу: руководить фирмами, водить самолеты, служить в милиции и заседать в Думе. Прежде чем сесть в лифт, она глянула в почтовый ящик. Какое-то извещение. Наверно, счет за междугородный разговор — Виталий умудрялся вести телефонные беседы из дома, из автомобиля. Поднявшись в квартиру и освободившись от покупок, Ирина Владимировна глянула в извещение — на какую кругленькую сумму? Никакой суммы не значилось. Вместо нее стояли три крупные буквы — КВД. Почтальонша ошиблась ящиками и бросила им чужую бумажку. Но адрес правильный. Не только адрес — бумага адресована личной ей, Ирине Владимировне Лузгиной. Уведомление. Из КВД. В скобочках давалась расшифровка: кожно-венерологический диспансер. Чувство тревоги… Нет, еще не тревоги, а предтревоги, что ли, коснулось ее висков. Подобные состояния с ней бывали не в опасных ситуациях, а просто в дискомфортных: на приеме у врача, в кабинете чиновника, при ссорах. Она прочла текст, набитый черными, словно вымазанными сажей, буквами. «Вам надлежит явиться в районный КВД для излечивания сифилиса, которым вы заразились от супруга. В случае неявки будете подвергнуты принудительному приводу с милицией». Ирина Владимировна даже не испугалась: пугает то, что укладывается в сознание. Она смотрела на повестку, как смотрела бы на космического пришельца. Какой сифилис, какой супруг? Виталий? Дурь. Но черные, сажистые буквы, вдавленные в бумагу, вдавились и в сознание. Этому помогало время: чем дольше смотрела в текст, тем он больше обретал смысл. Что?.. Виталий болен венерической болезнью? Заразил ее? И теперь приглашают лечиться? Почему же Виталий ничего не сказал? Впрочем, такое разве говорят. От кого же заразился? Брифинги, симпозиумы… Ирина Владимировна принялась ходить по квартире с какой-то маниакальной тщательностью, словно высчитывала квадратную площадь. Из большой комнаты в маленькую, из маленькой в переднюю, из передней на кухню — и опять в большую. Любая семейная женщина втайне готова к ударам судьбы: к болезням, к измене мужа, к потерям близких, к смертям… Не избежать. Но с одним условием — не теперь, не сейчас, потом, когда-нибудь. Что же делать? Звонить мужу? Зачем? Спросить, не болен ли сифилисом? Нет, позвонить подруге… Она набрала номер ее нового рабочего телефона: — Людмила, что не заходишь? — Как? — даже охрипла подруга. — Вчера же у тебя чай пили… — Ах, да. Мы Виталия ждали, а он задерживался. Странно, не правда ли? — Что странно? — Поздно возвращается. — Ирина, у него работа ответственная. — Задерживается не из-за работы, а из-за этих… современных коллективных закусок. Как они?.. — Шведский стол? — Нет, иностранное выражение… Ирина Владимировна позабыла не только иностранные, но и русские выражения. Людмила подсказала: — Ланч? — Нет, когда друг против друга… — Брудершафт? — Когда едят стоя. Слово вроде торшера… — А-ля фуршет? — Да-да. В его фирме эти а-ля фуршеты с утра до вечера. — Почему они тебя беспокоят? — Вредно для здоровья. Подруга ждала продолжения разговора, пробуя молчаливо понять цель звонка. Не по поводу же здоровья мужа? Ирина Владимировна выдавила странный вопрос: — Люда, секретные сведения открыто посылают? — Какие секретные сведения? — Ну, не секретные, а не для общего пользования. — Куда посылают? — Без конверта. Ой, извини, позже позвоню… Ирина Владимировна положила трубку. Как же сразу не обратила внимания? Текст напечатан не на бланке, а на листочке чистой бумаги. Ни одной типографской буквы. Ни марки, ни печати учреждения, ни штампа почты. Чье-то злое хулиганство. Существование недоброй силы Ирина Владимировна почувствовала давно. Эта сила ни в чем не выражалась и никак не проявлялась. Только ощущение, что она таится по темным углам вроде паутины. Или она таилась в ее душе? И вот выползла. Впрочем, Ирина Владимировна была убеждена лишь в одном: этот витающий страх каким-то образом связан с мужем. — Подлость недоброжелателя, — громко сказала она, скомкала бумажку и швырнула в мусорное ведро. Виталий об этой гадости никогда не узнает. Заместитель начальника отдела уголовного розыска РУВД майор Леденцов удивился толщине пачки рапортов по Троицкому кладбищу. Листки сжались плотно, словно их и не шевелили. Глянув на кофейник и удержавшись от втыкания его в розетку, майор принялся за чтение. Негласный агент Ива сообщает. «На Троицком кладбище в графском склепе (фамилия графа стерта временем) постоянно живет бомж по кличке Ацетон. Промышляет сбором пустых бутылок, намогильными остатками пищи и оказанием мелких услуг живым гражданам. Похитил гроб, который не продал, а держит порожним по месту своего жительства, то есть в графском склепе. Видимо, использует в качестве кровати». Леденцов восхитился бомжом, потому что вспомнил о проклятии фараонов. Когда вскрыли усыпальницу Тутанхамона, то, говорят, все участники экспедиции, двадцать один человек, скончались при невыясненных обстоятельствах и от невыясненных болезней. Ацетон спит в краденом гробу — уж не в использованном ли? — в графской усыпальнице и здоровехонек. Из рапорта участкового инспектора. «Гражданка Витуш-кина, выгуливавшая на Троицком кладбище шесть собак разнопородных пород, оштрафована». Леденцов, как самый старый оперативник — под сорок — и как заместитель, не только имел собственный кабинетик, но и держал индивидуальную кофеварку. Благодаря последней в кабинете толпились свободные оперативники, и даже подполковник забегал выпить чашечку кофе и матюгнуться. Воткнув-таки кофейник в розетку, Леденцов задумался о собаках. Дело в том, что капитан Оладько предлагал щенка, какого-то бордер-колли. Леденцову, неженатому и одинокому, собака бы не помешала, да кто ее будет выгуливать во время суточных отсутствий? Негласный агент Ива сообщает. «Некоторые рабочие кладбища (могильщики), а также кладбищенский сторож сигнализируют, что ночами как меж могильных холмов, так и меж крестов наблюдаются тени. Очевидцы отмечают их неустойчивость, то есть колебаемость. Случайно заночевавший на кладбище гражданин Могилевских, кандидат химический наук, эти тени видел и подтверждает — колеблются». Леденцов был убежден, что кандидат химических наук Могилевских заночевал на кладбище не случайно, а по причине употребления спиртных напитков. После чего увидел тени, а уж колебаться теням положено. Из рапорта участкового инспектора. «Несмотря на принимаемые меры, с наступлением теплых дней Троицкое кладбище стало местом злачных попоек. В ночь на девятое мая сего года группа девиц, сгруппировавшись вокруг креста из черного камня, всю ночь пили вино «Монастырская изба» и читали стихи. На вопросы патруля объяснили, что поминают поэтессу Марину Цветаеву. Покинули кладбище только после того, как сержант объяснил, что эта могила не поэтессы Цветаевой, а фрейлины двора Ее Величества Львовой Ангелины Самсоновны». Леденцов вспомнил, как много девиц покончило жизнь самоубийством на могиле Есенина. Да что там былые времена… После гибели в Петербурге эстрадного певца Цоя число самоубийств в городе подскочило втрое. Негласный агент Ива сообщает. «Бесформенные тени, которые колебались по ночам, обрели форму и были опознаны. Они оказались экстрасенсами, искавшими удобную точку общения с Мировым Разумом. Почему Мировой Разум выбрал Троицкое кладбище, экстрасенсы умалчивают». Гадалки, ворожеи, экстрасенсы, маги и разные доктора парапсихологических наук… Объявления, телепередачи, лекции, книги, фильмы… Дело дошло до того, что лейтенант Клецкин на общегородском совещании работников уголовного розыска заявил: многие преступления не раскрыть, поскольку их совершают инопланетяне. И представил справку Общества уфологов с графиком посещения страны «летающими тарелками» за текущий год. Из рапорта участкового инспектора. «Тринадцатого мая сего года на могиле без плиты и креста была обнаружена старушка, сидевшая. На следующий день она уже сидела на могильной плите со словами «купец второй гильдии…». Установлено, что старушка пребывает на кладбище четвертые сутки. Документов не имеет и ничего не помнит. Есть сигнал, что старушку привела девица и оставила с целью избавиться от пожилого человека. Старушка отправлена в Дом престарелых». Майор выругался. «Сволочи» — это в дополнение к ругательству. В субботу был звонок дежурному: прислонившись к стене дома и опираясь на палку, целые сутки простоял дед, не понимая, что с ним случилось, — дети выгнали из дому. Нелегальный агент Ива сообщает. «Гражданка Корнеева, уехавшая в отпуск на юг, позвонила кладбищенскому начальству и слезно попросила осмотреть могилу ее сына, который ей приснился якобы стонущим от непомерной тяжести и боли. Мастер участка прошел к могиле и увидел, что экскаватор, оставленный после рытья дренажной канавы, задними колесами стоит на могиле сына звонившей женщины. Экскаватор убран. Сообщаю для понимания кладбищенской ситуации». Вещими снами не удивишь. Леденцов вспомнил: Екатерина I видела два таких сна. В первом ее постель кишела змеями; самую большую, которая бросилась на царицу, Екатерина задушила, и тут же уползли другие. Сон сбылся: ее любовнику, камергеру Монсу, Петр I отрубил голову. Во втором сне Екатерина увидела уже умершего Петра I, который поманил ее и вознес к облакам. Так и вышло: Екатерина скоро умерла. Да что там цари… Капитан Оладько перед тем, как его пырнул ножом бандит по кличке Чукча, видел во сне Северный полюс; сон загадочен — Чукча по национальности казах и к Северному полюсу отношения не имел. Из рапорта участкового. «На могиле гражданки Гумизо-вой был обнаружен чемодан искусственной кожи. Заподозрив взрывное устройство, вызвали спецгруппу с собакой. Чемодан обезвредили. В нем находилось пять пустых бутылок из-под пепси и один банан, подгнивший». Взрывные устройства чудились всем и везде. На днях в РУВД ворвалась группа пожилых граждан, заподозривших бомбу на детской площадке. Выехали: на скамейке стоял ранец, забытый школьником. Кстати, двоечником. Нелегальный агент Ива сообщает. «Будируются слухи, что ночами по Троицкому кладбищу ходит женщина в черном, но не старуха. Вид имеет зловещий. Задержать не удалось, поскольку исчезает неосязаемо, как бы растворяясь в воздухе». Леденцов усмехнулся: очередная экстрасенсиха. Ищет святые мощи либо золотые кольца в гробах. Приемная начальника отдела специсследований выглядела нестандартно. Большой функциональный стол с телефонами и даже компьютером занимал две трети комнаты, но казался не очень нужным. Может быть, оттого, что компьютер темнел обесточенно, телефоны звонили редко и не толпился народ. Официальность затмевала третья треть приемной, представлявшая интерьер как бы из другой жизни. На темно-оранжевом паласе светлела дачная мебель, плетенная из русской ивовой лозы: столик, абажур над ним, тоже ивовый, диванчик, кресла и этажерка. Существование этого пляжного уголка в серьезном учреждении можно было объяснить только присутствием Эльги. Впрочем, она тоже не совсем укладывалась в общепринятый образ секретаря, вернее, в стандартный образ девицы-секретарши. Так казалось младшему научному сотруднику, сидевшему в одном из плетеных кресел с чашкой кофе и смотревшему на Эльгу с печальной страстью… Высокая, значит, должна быть тонкой, а Эльга по-русски статная. К этой стати пошли бы черные косы — у нее же светлая короткая прическа. Глаза зеленые. Молодой ученый о таких глазах читал только в импортных детективах, где все блондинки были зеленоглазы. У Эльги не просто зеленые, а с некоторой непередаваемой игрой — глаза могли искриться, словно радужка отражала увиденную далекую электросварку. Он не понимал, в каких случаях это происходит: когда она сердилась или когда радовалась? — Ему же сорок, Эльга, что ты в нем нашла? — раздумчиво и с ноткой безнадежности спросил молодой человек. — Игорь, ты сегодня на работу опоздал? — Минут на десять. — А Лузгин к восьми приходит и в восемь уходит. — Трудоголик. Секретарша оглядела младшего научного сотрудника. Его полноватое тело едва уместилось в ажурном плетеном кресле. И Эльга припечатала это тело обидным для него сравнением: — Лузгин сухощав, одет модно, отутюжен и выбрит. Игорь одернул свитер, в котором ходил и зимой и летом. Его круглые большие глаза обрамляли почти концентрические тонкие линии-морщинки, увеличивая их еще больше. Белесые жесткие волосы дополняли схожесть с крупной совой. — Эльга, Лузгин всего лишь молодится. — У него вид интеллигентного человека. А у тебя, извини, вид глубокомысленного малограмотного. Сидели они свободно, потому что начальник отдела прибегал к услугам секретарши редко, а завлаб и сотрудники проходили к нему через другую дверь, минуя приемную. Игорь отпил кофе и заметил ядовито: — Банальщина: роман секретарши с начальником. — Он твой начальник. Мой за этой дверью. — Эльга, я думал, что наши мелодии совпадают. Она улыбнулась. Смеющейся ее редко видели. Да и улыбка выходила странной, словно Эльга не пускала ее на лицо, а заталкивала куда-то внутрь, отчего по щекам пробегали тонкие желвачки. — Игорь, ты сегодня гулял с собакой? — Какой собакой? — Не с дворнягой же. Что-нибудь типа акита-ину, японского шпица или оттер-хаунда, английского выдрового пса. — У меня нет собаки. — А гараж у тебя подземный? — Зачем мне гараж? — А где держишь автомобиль? — Какой автомобиль? — Не знаю модель, ты меня не катал. Может, «сузуки гранд витар» или джип «хонда си ар ви»… Игорь не ответил, поняв ее игру. Эльга же вдохновилась: — А ты не сводишь меня в ресторан «Ностальжи» и не угостишь ли бургундскими виноградными улитками, приготовленными по рецепту древних римлян? Или своди в «Краб-хаус» поесть свежих устриц из Франции на льду. Не пригласишь ли в бар «Дориан Грей» выпить по бокалу «Сиг-рэм Экстра Драй Джин»? — А Лузгин угощал? — Игорь попробовал остановить ее напор. — О, это единственный джин, который выдерживают в дубовых бочках. Аромат фруктовый. — Животные потребности, — буркнул он. — Есть и духовные. Повезешь меня на Антигуа и Барбуду? — Твой Лузгин тоже обходится без машины. — Она в гараже. А пешком Виталий Витальевич ходит, потому что любит меня провожать. Игорь, я хочу быть белой леди и по утрам получать миллион алых роз. — Бред! При его-то зарплате старшего научного сотрудника и при теперешнем положении в науке? Игорь любовался ее ладной фигурой в костюме цвета абрикоса, ее светлой пушистой прической, трепетавшей от любого звука. — Игорь, как диссертация? — Некогда. Опять работенку лаборатории подкинули: определить процентное содержание поступившего осмия. — Определили? — спросила Эльга, добавляя ему кофе. — Десять стальных ампул, в которых по два кубических сантиметра порошка, тянет на полмиллиона долларов. — Кто же его купит? — За рубежом с руками оторвут. — Ну, а как все-таки диссертация? Игорь материал собирал уже три года. — Эльга, вся наука с культурой — это новообразование, налет цивилизации. Хрупкая лестница прогресса. Индийские девочки Амала и Камала, вскормленные волчицей, мгновенно опустились до животного состояния. — К чему говоришь? — Нет во мне научной жилки. Смотрел кино про мафию… Меня как пронзило: вот жизнь! Мужское дело, опасность, деньги, оружие… А жизнь, которую влачу я, кажется пресной, как сушеная рыба. Компьютер, парамагнитный резонанс, масс-спектрометр… Короче, вяленая рыба. — Иди в киллеры, Игорь. В ее тоне, да и в словах, трепетала насмешка, поэтому он бросил ей мысль тоже занозистую: — «Краб-хаус», устрицы, джин. Звучит. Но ты забыла про одно бетонное препятствие — жену Лузгина. — А ты забыл про изумительную по глубине пословицу «Любовь зла». — Ну и что? — В какой-то песне поется: «Любовь не знает ни веры, ни закона…» А в другой — «Любовь всегда права». Значит, я права и буду поступать без веры и без закона. — То есть как? — А так, чтобы Лузгин стал моим. — Несовременное выражение — «моим». — Игорь поморщился. — Именно моим. Уничтожу того, кто помешает. — Но законная жена… — Ты не понял? Любовь не подчиняется ни законам, ни морали. Чувство свободы — как зверь в лесу. Ее зеленые глаза блеснули заметной искрой. Откуда в светлом — ведь зеленые светлее карих и черных — берется металлический блеск? Или электрический? Игорь притих, не зная, как возразить. Да и что? В ответ она сошлется на классику — на Алеко, Ромео, Отелло; сошлется на ежедневную криминальную хронику убийств жен мужьями и мужей женами. Сглаживая сказанное, Эльга заметила почти беззаботно: — Ах, махнем за границу. — Для заграницы деньжат научного работника не хватит. — Придумаем какой-нибудь ход. Игорю почему-то вообразилась кровавая развязка, где жертвой окажется жена Лузгина. Его подсознание без ведома сознания поискало выход. Он вспомнил: — Мою мамашу лечит одна крутая экстрасенсиха. Всякие сглазы, привороты, отвороты… — Теперь таких навалом. — Эта признана за рубежом. Кое-что поражает. — Например? — У женщины пропал ребенок. Милиция пожимает плечами. Ясновидящая сообщает матери: твой сын похищен снежным человеком. Участковый колдунью отматерил. А через час звонок: ее мальчишка в зоопарке полез на ограду и упал к белому медведю. Шланги, крючья, шесты… Медведя отогнали, и мальчишку спасли. Впечатляет? — Еще бы. — Другой случай. Девица родила, мужик ребенка не признает. А соблазнил он девицу в своем «мерседесе». Колдунья сделала так, что этот предприниматель не мог ездить в легковых автомобилях: ни в своем, ни в чужих. Как сядет— так с ним обморок. Хоть на велосипед лезь. Представляешь, прилетает в зарубежный аэропорт, его встречают, а он просит подогнать трамвай… — Как звать колдунью? — Простенько: Ираида. — Дай адрес. Теперь руку в почтовый ящик Ирина Владимировна просовывала с трусливым напряжением, как в осиное гнездо. Боялась второй повестки в кожно-венерологический диспансер. Странно устроены честные люди: напраслина их ранит сильнее правды. Или тут дело в том, что с правдой смиряешься, а с напраслиной — никогда? Ирина Владимировна пошарила в почтовом ящике. Что-то лежало. Рука дрогнула преждевременно — не повестка, а конверт. Письмо, скорее всего, от дочери из Хабаровска. Эти дорогие для нее письма на ходу она не читала. Поднявшись в квартиру и освободившись от сумки с овощами, Ирина Владимировна села в кресло и взяла конверт… Странно: ни марок, ни штампелей, ни обратного адреса. Конверт из плотной белой бумаги без всякой маркировки. Да ей ли письмо? Ей. Лузгиной. На машинке печатано. Она вынула небольшой листок такой же плотной бумаги и прочла первое слово, тоже машинописное и как бы укрепленное двумя восклицательными знаками: «Корова!!» Руки опустились на колени. Глупая слабость: ведь не ей письмо. «Корова». Еще раз глянула на конверт — Лузгиной Ирине Владимировне. Она с жадным отвращением, с каким иногда смотрела на экране сцены насилия, впилась в текст. «Корова!!» Делаешь мужу паровые котлетки, жаришь картофель фри, варишь суп с шампиньонами, пиво холодное подаешь… Нет, дорогуша, не удержалась за гриву, за хвост не удержишься. Неужели в свои сорок восемь лет ты не поняла, чем удерживают мужчину? Не котлетками с шампиньонами, а сексом, в котором ты разбираешься, как заяц в компьютере. Неужели не настораживает, что твой Виталий занимается с тобой сексом лишь раз в две недели?» Ирине Владимировне захотелось скомкать пакостную бумажку и швырнуть в приоткрытое окно. Но пакостная бумажка оказалась сильней и притягивала к себе. «Ты даже прекраснейший фильм «Эммануэль» не досмотрела, обозвав его порнухой. Носишь аляповатые лифчики и грубые трусы, не понимая, что эфемерное нижнее белье делает женщину эротичной. Хотя бы сделала себе силиконовую грудь! Ты не знаешь ни одной сексуальной позиции, а ведь их десятки. «Камасутра» называет 64 позы. Ты устарела, как ситцевая занавеска. Бреешь подмышки, а это вышло из моды, потому что волосы мужчин возбуждают: теперь даже на купальниках пришиваются искусственные подмышки из меха горного барана. Зачем ты удерживаешь Виталия? Неужели не заметила, что он занимается с тобой сексом, только когда выпьет? И не чувствуешь, что он живет с другой женщиной? Не забывай, что ты старше Виталия. Отпусти его. А сама походи на лекции «Секс для пожилых». Подай объявление в службу знакомств, что женщина сорока восьми ищет мужчину для совместного просмотра латиноамериканских телесериалов». Без подписи. Дочитав, Ирина Владимировна встала и прошлась по комнате походкой человека, отсидевшего обе ноги. Здравый смысл подсказывал: надо что-то делать, но что — здравый смысл не подсказал. Ирина Владимировна ткнула кнопку приемника. В комнату, наполненную светом радостного мая, хлынули звуки романса «Жалобно стонет ветер осенний»… Ошарашило не само письмо, не тон, не наглость — поразило знание подробностей интимных, которые никто не знал, кроме мужа. О нижнем белье, о сексе, о еде, о подмышках… Неужели Виталий их жизнью с кем-то делился? С кем-то… С женщиной, своей любовницей, стиль письма дамский… Самые ненужные истины — истины очевидные. Ее сознание эту очевидную истину — с любовницей — отвергло с порога. В наш век техники, когда видят и слышат сквозь стены, все- можно подсмотреть. В конце концов, Виталий по доверчивости мог поделиться с другом, грех небольшой, а от друга пошло дальше, до какой-нибудь кляузницы или завистницы, севшей за пишущую машинку. А ведь появление этого письма или чего-то подобного Ирина Владимировна предчувствовала. Она не знала, как и чем, но в часы, когда Виталий опаздывал с работы или был в командировке, ее душа — нет, не сердце, а именно душа — начинала дрожать такими мелкими колебаниями, что их не засек бы никакой сейсмограф. Последнее воскресенье вообще испугало. Когда Ирина Владимировна утром открыла глаза, Виталий стоял перед кроватью с подносом. Подал кофе в постель, чего никогда не делал и к чему она не привыкла. С тех пор ее грыз противный и бессмысленный вопрос: какую вину муж хотел искупить этим красивым и забытым в России жестом? Ответ пришел в конверте… Раздумывая, словно решая в уме задачу, Ирина Владимировна взяла трубку и набрала номер. Ответила, как всегда, лаборатория, и, как всегда, за мужем куда-то сходили. — Виталий, это я… — Что случилось? — насторожился он, но не от звонка, а от голоса жены. — Виталий, где можно купить мех горного барана? — Что? — Спрашиваю, когда придешь домой? — Вероятно, в семь. А почему звонишь? — Атмосферное давление перепадает. — Мне показалось, ты сказала про какую-то шерсть… — Да, шерсть горного барана. — Ирина, ничего не понимаю. — Потому что я выпила бокал сухого вина. — Одна? — С горным бараном. Пока! Ирина Владимировна положила трубку и разодрала письмо. Вечерние сумерки слились с наплывшими сухими тучами. Вся тьма земли легла на кладбище — креста было не разглядеть. Лишь стволы берез да редкие белые памятники светлели кое-где как привидения. И Коле Большому никак было не взять в толк, как в этой слепоте Ацетон умудряется наливать в майонезные баночки водку поровну. Но спросил о другом: — Где достал-то? — При царском режиме богатеи памятники ставили, чтобы себя показать. — Памятник продал? — Малую часть. — Голову, что ли, спилил? — Я не отморозок; длинную палку взял. — У кого? — На западных воротах статуя торчит… — Минерва, — вставил Коля Большой, любивший читать надписи. — У нее и оторвал. — Копье? — Бронзовое. На бутылку в пункте приема дали. — Грязно следишь, — не одобрил Коля. — Можно кладбища лишиться, а оно место хлебное. — Дерьма тебе в мякоть, — обругал его Ацетон. — Теперь целые трансформаторные будки сдают в цветные металлы. Слыхал? Тепловоз отправили в ремонт, потом признали для ремонта якобы негодным и продали как железо. Ацетон хотел было разразиться длинной речью насчет того, что умные люди не медные копья Минерв продают, а заводы и месторождения прихватывают. Но жидкость по организму растекалась. Ничего приятнее этого Ацетон не знал. Поэтому тянуло на разговор обстоятельный. Требовался зачин. И он спросил, хотя историю приятеля знал: — Коля, жена тебя за что выгнала? — Говорил же… Работы нет, денег не приносил. — Не за это, Коля. — Ну, бабенку я завел… — И даже не за бабенку. А за то, что бабенку посещал, а ужинать приходил к жене. Если бы жрал у бабенки, то числился бы в женатых до сих пор. В темноте приятно звякнуло горлышко бутылки о край майонезной баночки. Ацетон экономил, наливая граммов по пятьдесят. Кто такой «дурак»? Это человек, который не умеет растягивать удовольствие. Они выпили и даже чокнулись. Загадки физики: баночек не видно, но не промахнулись. Земное притяжение жидкости. — К чему мою жену приплел? — вспомнил Коля. — Хорошо, что выгнала. — Чего хорошего-то? — Подойди к вопросу по-государственному. Демократы рекомендуют хапать деньги и собственность. Коля, а что есть демократия? — Хрен ее знает. — Свобода личности! А с имуществом какая свобода? У нас с тобой ни жилья, ни сбережений, ни автомобиля, ни супруги, ни вилки с ложкой. У меня и полотенца нет. Полная свобода. Коля, мы с тобой и есть демократы, в натуре. То ли ветерок слетел с церковного купола, то ли земля под каким-то надгробием просела, то ли птица взгромоздилась на березу, но непонятный звук их разговор остановил. Они прислушались: хоть и выпили, а все-таки кладбище. — Собака, — решил Коля. — Или хозяйка бродит с проверочкой. — Какая хозяйка? — Не знаешь? — удивился Ацетон. — Есть директор кладбища, а есть хозяйка как бы внезаконная. Зовется Ираидой. А кто из них сильней — вопрос. — Деньги берет? — Берет, да только не за ритуальные услуги, а за всякое потустороннее. — Это за что же? Ацетон счел необходимым сперва выпить. Под влиянием нервного разговора налил не по пятьдесят, а по семьдесят пять граммов. На ощупь. Опрокинули скоро, потому что ни тостов, ни закуски не было: бутылка, майонезные баночки да стол, на котором они и сидели, поскольку роль стола выполняла та самая гранитная плита, прикрывавшая Ацетонов склеп. — Она, Колян, своею мыслью может часы остановить. Или сделать так, что телевизор будет показывать весь вечер одну херню. Поскольку от телеэкрана оба поотвыкли и не знали, какие теперь идут передачи, то Ацетон привел другой пример: — Ираида одну бабу высушила до состояния мумии. — В печке? — удивился Колян. — Зачем… При помощи магии. А как ясновидит? На фотографию человека глянет, и тот как на ладони: сколько детей, какая зарплата, когда умрет и что в настоящий момент у него понос. — Фуфель, — не согласился Колян. Они водку допили. Ветерок с полей шевельнул облачность и просек в ней небольшие зеленоватые полыньи. На кладбище посветлело, а заодно у бомжей повеселело на душе, оттеснив мрачность мистики. Но Ацетон рассказал не все: — Сам не видел, но говорят, Ираида покойников оживляет. — Туфта первый сорт, — почти возмутился Колян. — Конечно, не умерших, а самоубийц. Их души какое-то время бродят по земле без дела — тот свет не принимает. Коля Большой шумно зевнул от двух причин: недостаточности водки и никчемности разговора. К кладбищам липли небылицы. Неверие приятеля Ацетона задело: — Ираида предсказывает с точностью до часа. — Что предсказывает? — К примеру, что примешь ты сегодня литр и провалишься в обрушенную могилу, мать твою в доску. И провалишься. А скажет, что ни капли не примешь, но все равно провалишься, только уже не в могилу. — А куда? — Допустим, в люк. За их спинами скрипнуло, как стеклом по камню. Они обернулись. Почти летняя ночь пробилась светом сквозь по-тоньшавшие облака. За каменным крестом, побелевшим от этого самого света, что-то чернело. Как медведь на четырех лапах. Медведь распрямился… Коля Большой схватил майонезную баночку, чтобы запустить. Ацетон его руку прижал к столу-надгробию. Темная высокая старуха глянула на них, чем-то блеснула и поплелась меж могил в сторону церкви. — Ираида? — прошептал Колян. — Ираида пешком не ходит, — усмехнулся Ацетон. — Летает? — Ездит на личном «мерседесе». — А это кто же? — Нищенка. Днем у церкви милостыню просит, а ночью собирает пустые бутылки. В длинном коридоре Эльга замешкалась среди множества дверей. Она выбрала первую. Радушная девица с мягкой силой повела клиентку в кресло, спросив деловито: — На руках или ногах? — Что на руках-ногах? — Будете наращивать ногти. — Я пришла к экстрасенсу, — удивилась Эльга. — A-а, к Ираиде… С силой, уже не столь мягкой, девушка вывела клиентку в коридор и показала на последнюю дверь в торце, обшитую темным деревом с углистым блеском, словно доски побывали в пожаре. Ни номера, ни звонка — один глазок. Эльга хотела постучать, но дверь приоткрылась. Она вошла и оказалась в странной комнате. Стол, стулья, полки были сделаны из того же углистого дерева. Такими же дощечками были обшиты и стены. Люстра, собранная из углистых реек, светила пыльно и растопырилась, как огромный подвешенный паук. Ираида сидела за столом и молча разглядывала клиентку. Та непроизвольно, словно защищаясь от каких-то лучей, поглубже надвинула шляпку, прикрывая глаза. Ираида усмехнулась: — Мне даже имя твое не нужно. — А я и не скажу. — Не скажешь, зачем и пришла? — Если моя просьба вам под силу… — Беру дорого, — предупредила Ираида скорее для того, чтобы сбить спесь с клиентки. — Дело не в деньгах. — Тогда садись. Если клиентка взгляд прятала, то колдунья наоборот — пялилась напорно. В пыльном свете белело ее лицо да чернели глаза. И не видно прически, по самый лоб прижатой темной, тускло мерцавшей тканью, похожей на углистое дерево, мягкое. — Насчет моей силы, дорогая… Я не пользуюсь тибетской медициной, не составляю супергороскопов и не прибегаю к созерцательной магии. Я работаю в области кармы. — А конкретно? — Могу поставить человека на якорь удачи. — У меня другая проблема. Колдунья осмотрела женщину взглядом, в который добавила проницательности. Клиентка была в коже: брюки из лайки, куртка из замши, сумка из крокодила. Да и шляпка, похоже, сплетена из тонких лайковых ремешков. — Дорогая, наверное, нуждаешься в бизнес-прогнозе? — Нет. — Хочешь избежать коммерческого риска? — Нет. — Тогда дыши откровенно. — Нужно отвадить мужчину. — От чего? — От женщины. Колдунья хохотнула с прерывистым шипеньем, отчего показалось, что звук вылетел из крана, в котором только что отключили воду. Клиентка не отозвалась. — Дорогая, отвадить в силах любой ворожеи. — А вам? — Пустяк, но, как я уже говорила, у меня высокий прейскурант. Беру в долларах. — Нужен аванс? Клиентка оказалась серьезной, поэтому брать деньги вперед колдунья поостереглась до тех пор, пока не узнает подноготную заказа. Случались клиенты скандальные — в милицию бегали. Осторожность подсказала вопрос: — Дорогая, а как на меня вышла? Рекламой я не пользуюсь. — По слухам, — избежала Эльга прямого ответа. — По каким? — Колдунья тоном намекнула, что без ответа на этот вопрос разговора не будет. — Подсказали в шестнадцатом отделении милиции, — соврала Эльга, вспомнив рассказ Игоря. Колдунья улыбнулась довольно, отчего повязка на голове чуточку приподнялась, открыв прядь седеющих волос. Милицейским делом она гордилась: в пригороде и близлежащих поселках на протяжении двух лет возникали систематические самовозгорания. Милиция с просьбой не обращалась, Ираида сама установила причину и указала виновного. Милиция посмеялась: да, слесарь Кучеренко работал на всех горевших предприятиях, но у него всегда было алиби. Ираида позвонила на фабрику «Игрушка» и предупредила, чтобы слесаря Кучеренко ни в коем случае не увольняли. А его уволили по сокращению штатов. На следующий день запылал склад готовой продукции. В милиции опять посмеялись: у Кучеренко было почти нотариально заверенное алиби — он ночевал в вытрезвителе. Ираида им объяснила, что обиженный Кучеренко поджигает своим концентрированным и направленным биополем. Милиционеры пообещали Кучеренко из вытрезвителя вообще не выпускать. — Итак, дорогая, от кого надо мужика отвадить? — От жены, которая его бешено любит. — Подробнее о жене. — Брюнетка, глаза карие, родилась в июле… — Сколько ей лет? — Сорок восемь. — А ему? — Сорок. — Так, форм отвращения от жен много… Могу сделать, что он замкнется в себе, или не сможет ее видеть, или не сможет есть пищу из ее рук, или начнет ее бить, или признается, что заразился СПИДом… — Это только полдела, — перебила Эльга. — А что дело? — Отсушить от жены и присушить ко мне. — Понятно, — усмехнулась колдунья. — И это еще не все. Может быть, только теперь колдунья осознала, что сидящая перед ней женщина — особа необычная. За помощью, как правило, шли бабы простые, у которых пили мужья; девицы, хотевшие выйти замуж; молодые люди, жаждущие успеха в бизнесе. Женщина в коже хотела чего-то иного. Ираида спросила нетерпеливо: — Что же, милочка, хочешь? — Чтобы он со мной уехал. — Куда? — В США или в Канаду. Колдунье потребовалось время на обдумывание. Необычные желания клиентов случались. В последние выборы ее просили провести гражданина Гвоздюка в губернаторы. Но просьба этой клиентки была связана с перемещением в пространстве. Впрочем, перемещать будет самолет. — Дорогая, даже в магазине товары в один пакет не кладут. — В каком смысле? — У тебя три заказа: отсушить от жены, присушить к тебе и заставить его поехать с тобой в Америку. Я что, джинн из бутылки? — Про вас говорили… — По частям, дорогая, по частям. Ираида обдумывала степень податливости клиентки. Хватит ли простого внушения, потребуется ли гипноз или придется дожимать до психологического шока? Последнего бы не хотелось. На прошлой неделе Ираида расшифровала сон одной экзальтированной дамы, сделав это с долей поэзии, предсказав, что дама погибнет в объятиях любимого существа, имея в виду любовника. Дама же решила, что ее загрызет любимый бультерьер. Пришлось вызывать «скорую». — Америку пока оставим, — решила колдунья. — Почему? — Эльга блеснула зеленью глаз. — Сперва его бабу отвадим и тебя привадим. — Как? — нетерпеливо вырвалось у Эльги. — Своего любовника ты должна незаметно окропить приворотной водой. — Что за вода? — Которой обмоют покойника. — Какого? — Любого. Эльга была готова к невероятному и даже чему-то потустороннему, но лежащему в русле моды. Заговоры, улавливание звуков, тени на фотографии, черная аура, в конце концов, кофейная гуща… Приворотная вода ее смутила. — Эту воду дадите? — спросила Эльга. — Нет, сама добудешь. Помолчав, Эльга выдавила идиотский вопрос: — Где же я возьму… покойника? — Поезжай в морг Ипатьевской больницы. — А дадут? — Купи у санитара, он там один. — Сколько воды нужно? — Немного, баночку. Прием окончился. Но Эльга ждала чего-то еще. Предложенный способ колдовства показался ей примитивным, слишком экзотичным. Спросила с надеждой: — И поможет? — Давай аванс, — грубо потребовала колдунья. После суточной беготни без сна, отдыха и еды — пара бутербродов с пепси не в счет — Леденцов знал, что его глаза порыжели, как и шевелюра. Можно идти отсыпаться, но он сел за стол: была такая работа, на которую тратить оперативное время и свежую голову просто-таки жалко. Разборка накопившихся бумаг. Поедет домой на часик позже… Он взял папку. Такое впечатление, что сует туда листок всяк входящий. Да нет, не всяк входящий — на каждой бумажке имелась пометка начальника уголовного розыска, либо начальника РУВД, либо его замов. «Муж бьет меня почти ежедневно, то есть систематически, но на первый раз я ему прощаю, и мое заявление прошу не считать». Майор знал, чем кончаются эти прощания: сперва она заберет свою жалобу, а потом «скорая помощь» заберет ее с пробитой головой. «Сцапали меня якобы за странное поведение. В какой век мы живем? Во времена инквизиции могли арестовать, если человек мешал суп против движения солнца…» Из приложенного рапорта милиционера следовало, что жалобщик не суп мешал против движения солнца, а в столовой тарелку супа вылил на голову собутыльника. «Находясь в изоляторе временного содержания как подозреваемый по статье 161 часть 3, прошу, пока не отправили в СИЗО, отпустить меня на сутки домой, поскольку хочу дать совет детям, как жить честно и по совести». Хорошее, но запоздалое желание: статья 161 — это грабеж, по которой он судим уже трижды, включая все ее отягчающие пункты. «Господа милиция! Как понимать беспрерывные амнистии? Тогда уж лучше не сажать вовсе. Наши правители ведут себя как Иван Грозный: когда выбрал себе в жены боярышню Анастасию Захарьину, то выпустил всех заключенных». Под этим письмом майор подписался бы двумя руками: лучше совсем не сажать, чем посадить да выпустить. Профанация борьбы с преступностью. «В нашем городе орудуют бандитские группировки — тамбовская, солнцевская, уральская, казанская, ростовская… Что, сколько городов в России, столько в городе и бандитских шаек?» Именно! «Хочу подать сигнал, что стоящие у ворот Троицкого кладбища нищие, не нищие, а лженищие…» Не все же там лженищие. Тогда это не сигнал, а лже-сигнал. «Почему милиция не обращает внимания на открытые сборища мафиозных бандитов? Шестого мая церквушку, что на Троицком кладбище, вдруг окружили импортные автомобили, здоровенные парни в кожаных куртках и девицы панельного вида. Православный народ отпрянул, крестясь…» Все правильно: мафия крестила ребенка своего авторитета. Не запретишь. Правда, непонятно, зачем бандитам церковь и Бог? С ними же Сатана. «Сообщаю уголовному розыску про случай на похоронах старушки Авдониной. Ведь страшно говорить. Люди осеняли себя крестным знамением. Могила разверзлась! Хоронить на Троицком кладбище своих близких народ остерегается…» Леденцов позвонил по местному капитану Оладько: — Виктор, Троицкое кладбище опекаешь? — Да. — Что там случилось? — А что там случилось? — удивился Оладько. — Могила разверзлась? — Ну, разверзлась, — признался капитан с неохотой. — В каком смысле? — Работяги халтурят. — Обвалилась, что ли? — Наоборот. Леденцов помолчал, накапливая злость: — Виктор, ты мне за ухом не щекочи. Скажи прямо, что хочешь криминал скрыть от учета. — Отнюдь, товарищ майор. Гроб с бабушкой зарыли, цветы положили, постояли и уже хотели расходиться. А могильный холмик вдруг возьми и зашевелись. Ну, народ и струхнул. — Почему же холмик зашевелился? — Она лезла оттуда, задыхаясь… — Бабушка? — перебил Леденцов. — Ее собака, товарищ майор. Небольшая, мельче таксы. И тоже желтенькая, под цвет земли. За хозяйкой полезла. Не пойму, как работяги ее не заметили. Ацетон распоряжался… — Молодец. — Ацетон? — Собака. Как же не задохнулась? — Ацетон, лодырь, могилу вырыл неглубокую. Они знали, что говорят не о главном: собирался, буквально копился материал на директора кладбища, берущего взятки за могильные места, за право на подхоронку к родственникам, за землю песчаную или глинистую, за оградки и гробы… Кладбищенская мафия. На горе делались большие деньги. Не зря бандиты крестили ребенка в кладбищенской церкви — друзья директора. — Распустил ты их, — вздохнул Леденцов. — Кого? — Усопших. И как довесок к собаке, вылезшей из могилы, майор прочел выдержки из рапортов и донесений. Оладько хмыкнул: — Обычная кладбищенская кутерьма. — Неужели обычная? — Товарищ майор, в еженедельнике напечатана история покруче. В Перу мумия изнасиловала женщину. — Нетрезвая? — Кто, мумия? — Нет, женщина. — Статья называется «Разбуженная страсть вождя инков». Женщина, археолог, открыла гробницу… Мумия сзади и прыгнула. Археолог упала, на нее навалились кости, запах тлена, содрали одежду. Чувствует, что насилуют. И потеряла сознание. Очнулась седой. — И что? — заинтересовался Леденцов. — Женщину обследовал психиатр — норма. Обследовал гинеколог: не только факт полового контакта, но и беременность. — Ну, тогда Троицкое кладбище — райское местечко, — заключил Леденцов. Приемная начальника отдела специсследований никого не принимала — ученые не шли. Главным образом, из-за отсутствия ассигнований. Впрочем, одного принимала постоянно — младшего научного сотрудника Игоря Аржанни-кова. Он вошел своей походкой вразвалочку: казалось, вот-вот повалится то на один бок, то на другой, да вовремя подставлял ноги. Эльга поморщилась: — Игорь, ты родился в деревне. — Я родился в нашем городе. — В деревне ты бы прижился. — Это почему же? — У тебя походка кулацкая. — Эльга, я демократ. — С какого же боку? — Меня еще на первом курсе исключили из комсомола. — Рисуешься? Ты делал товарищам курсовки за деньги, тебя сперва излупили, а потом исключили из комсомола. — Я внедрял рыночные отношения, — упрямо повторил Аржанников и насыпал перед ней холмик шоколадных конфет. — Придется сделать кофе, — вздохнула Эльга. Они перешли в часть комнаты с плетеной мебелью. Игорь одернул свитер цвета преющего салата — радушие секретарши его удивило. Кофе именно для него? Не из-за конфет же. — Эльга, когда я разбогатею, подарю тебе букет гладиолусов с кофейным запахом. — Разве такие есть? — Вывели в Молдавии. — И когда ты разбогатеешь? — Мне кажется, что в этом году. — Почему именно в этом? — Год выглядит, как денежная сумма — 2000. Эльга знала, что Игорю не разбогатеть, как, скажем, ее записной книжке не стать компьютером. С такими-то круглыми и глупыми глазами, в таком свитере, выуженном из болота… Ему в прошлом году выпала редкая удача поехать на стажировку в Париж — молодежь разбежалась, и послать было некого. Игорь отказался, занявшись продажей какой-то бронзовой чеканки. Воробей в руке для него оказался дороже синицы в небе. — Игорь, дело не только в деньгах. — А в прошлый раз ты держала речь о дорогих ресторанах, иномарках и загрантурах. — Разве я влюбилась в Лузгина за деньги? — За сексапильность? — усмехнулся Игорь. — Понимаешь… Он выделяется из стада. — Внешностью. — Нет, перспективой. — Ему сорок. Открытия делаются в молодом возрасте. В Германии профессора после пятидесяти гонят на пенсию. — Лауреаты Нобелевских премий — мальчики? — Лузгину до Нобелевской далеко. — Игорь, мужчина не бывает молодой или старый, хороший или плохой. Мужчина или сильный, или слабый. Эльга распахнула окно, впустив в приемную весну, точнее, уже лето — первое июня. Аржанников смотрел на девушку, на ловкость рук, заваривавших кофе; на светлые волосы, пушившиеся по-летнему согласно первому июня; на зеленые глаза, спокойные, без электрической искры… Но больше смотрел на разрез юбки, в который нет-нет да и выглянет нога выше колена. Тогда по телу Игоря тоже пробегали электрические искры. Какие там искры — киловатты шарахали в голову. — Игорь, как твоя мама? — Слабеет. — А Ираида? — Без колдуньи давно бы умерла. Эльга придвинулась и посмотрела, как ему показалось, жалостливо. И спросила почти томно, от чего он еле удержался от движения бросить руку на приоткрывшееся колено: — Игорь, ты мне друг? — Больше чем. — Тогда выполни просьбу. — Любую! — Достань одну жидкость. — Реактив? — Нет. — Скажи формулу. — Аш два О. — Вода? — Да, приворотная вода. Аржанникову показалось, что он не расслышал. Или ее любимый Лузгин затеял серию каких-нибудь выпендрежных опытов с какой-то особой водой? Все-таки он переспросил: — «Тяжелую» воду? — Нет, приворотную. — И что она к чему приворачивает? — Человека к человеку. — Побывала у Ираиды? — догадался он. Эльга кивнула. Игорь понял, кого к кому хочет она приворотить. Отвечать отказом не хотелось: — Эльга, эта вода продается в церкви? — Нет. — Где же ее берут? — Приворотная вода — это вода, которой обмыли покойника. — Да она еще жива! — возмутился Аржанников. — Кто? — удивилась Эльга. — Моя мама… — Дурак, разве я прошу воду из-под твоей мамы? — А из-под кого же? — Из-под любого покойника. — У меня нет знакомого покойника. Концентрические бороздки вокруг его глаз разбежались, отчего глаза заметно вылупились. Он залпом выпил кофе, протестуя против такого разговора. — Друг? — усмехнулась Эльга, и ее радужку пронзила мимолетная вспышка. — Ну где я возьму эту воду, где? Идти на Троицкое кладбище и в часовне искупать труп? — Сходи в морг и выпроси у теток, обмывающих усопших. — Так они и дали! — Заплати. — Меня отправят в психушку. Говорят, что любовь выражается в словах, взглядах, поступках… Эльга считала, что любовь выражается только одним — прикосновением. И она прикоснулась губами к худо выбритой щеке младшего научного сотрудника — его прошибло что-то вроде судороги. Осипшим голосом он пообещал: — Сделаю. Но, по-моему, это уже черная магия. В жалобах граждан обязан разбираться прокурор района со своими помощниками, коих несколько. Дело следователя — расследовать уголовные преступления, а не расшифровывать строчки или, чаще всего, старушек. Но Рябинин входил в ситуацию: нет опытных кадров. Работают студенты-заочники, пенсионеры, домохозяйки, когда-то учившиеся на правоведов. Прокурора по общему надзору, которому и следовало бы рассматривать эту жалобу на колдунью, привел сюда путь зигзагистый: после юридического факультета окончил Высшую партийную школу, в перестройку начал преподавать в каком-то лицее Закон Божий, объяснив этот перепад просто — у Ленина тоже было христианское учение. И прокурор района счел нужным передать жалобу самому опытному — читай, самому старому — следователю. Рябинин думал: что колдунья с первого раза не явится. Она вошла в его до неприличия маленький кабинетик минута в минуту и положила на стол паспорт с вложенной в него повесткой. Взяв чистый лист бумаги — не допрос, — Рябинин записал анкетные данные, удивившись ее возрасту: тридцать шесть. Маловато для колдуньи. Или паспорт подделала, или омолодила себя колдовством. Начал он издалека: — Ираида Афанасьевна, на вас систематически поступают жалобы от граждан. Пачка заявлений. Например, соседка сообщает, что вы звоните ей по телефону и того… шипите. — Шиплю? — А потом приходит счет на большую сумму за междугородный разговор. — О счете пусть поспрашивает сынка. На лице вызванной не дрогнула ни единая клетка. Гладкая кожа почти с глянцевым блеском. Сколько же положила всяких кремов и белил? — Ираида Афанасьевна, гражданка Коковина утверждает, что вы отсасываете у нее энергию… — Из электросети? — Из организма. После чего чувствуете себя хорошо. — Следователь, вы этому верите? — Люди видели, как Коковина без энергии даже упала… — Споткнулась. Глаза прорицательницы были так черны, что Рябинину показалось, что она их тоже намазала каким-нибудь антрацитовым кремом. Сочетание черни глаз и белизны кожи делали лицо нереальным, словно у отретушированного робота. — Люди говорят, что ночью к вам приходит умерший муж… — А в Уголовном кодексе есть статья, запрещающая приходить покойному мужу? — Все-таки приходит? — с интересом спросил Рябинин. — Да, мужик, которого избавляю от алкоголизма. Днем он стесняется. Ее голову стягивало что-то вроде косынки: темно-синяя ткань — цвета «металлик»? — не выпускала из-под себя ни одной волосинки. Да и были ли они, волосинки-то? Есть выражение «лысая ведьма». Или «черта лысого»? — Гражданка Филиппова написала заявление, что от вашего взгляда у младенца пропадает румянец… — Пусть гражданка Филиппова не у телевизора сидит, а с ребенком гуляет. На колдунье была загадочная одежда из того же материала, что и косынка. Что-то вроде комбинезона без швов, карманов и пуговиц. — Ираида Афанасьевна, дворничиха говорит, что вы ей постоянно передаете приветы от ее умершей сестры… — Шучу. Голос ясновидящей прерывался, вернее, сопровождался невнятным звуком. Ее «шучу» в кабинете прошуршало. Не зря жалобщице казалось, будто телефонная трубка шипит. — Ираида Афанасьевна, говорят, вы беретесь передавать информацию умершим? — Берусь. — И передаете? — Передаю. — Неужели? — А вы проверьте. — Мне бы надо, Ираида Афанасьевна, узнать у погибшего водителя такси, кто в него стрелял: рыжий детина в зеленом пиджаке или невысокий парень с бородкой? Вещунья улыбнулась. Они оба понимали, что идет пустая болтовня, которая ничем не кончится. Следователь знал, что для возбуждения уголовного дела оснований маловато; прорицательница знала, что к ответственности ее не привлекут. Улыбнулся, и Рябинин, правда, другому: уже проводятся международные совещания по кибер-преступности, а он допрашивает колдунью. — Ираида Афанасьевна, вы, говорят, можете предсказывать смерть? — И не только. — С трудом верится, — сказал Рябинин вместо «совсем не верится». — Я же ясновидящая. — Шарлатанство. — Следователь, а в ясновидение Шерлока Холмса верите? — Он доказывал фактами. — Я тоже оперирую фактами, людьми невидимыми. Вам известно, что страх пахнет? — Возможно, но страх еще не признак смерти. — Смерть — это суперконцентрация страха. И она на лице пациента. Рябинину хотелось сказать, что современные генетики способны определять срок жизни, предсказывать все болезни, расшифровывать хромосомы и геном человека без всякой мистической силы. Что там генетика… Он за свою следственную практику столько пережил случаев, эпизодов и казусов, что был просто обязан верить во что угодно, во все. Хотя бы передача мыслей на расстояние… Если сильно хотел, чтобы человек не являлся по повестке, то он не приходил: подворачивался выезд на место происшествия, заболевал, прокурор города вызвал. А уж результат допроса был прямо пропорционален силе его желания: если Рябинин жег подследственного страстью, то тот признавался в содеянном или, в крайнем случае, выдавал себя очевидными оговорками. — Вот почему у нас мафия жирует, — вдруг сказала вещунья. — Почему же? — Потому что следственные органы заняты ерундой. — Хорошо, займемся делом. Знакома ли вам статья двести тридцать пять Уголовного кодекса, которая для занятия частной медицинской практикой требует наличия лицензии? — Статья не наказывает за отсутствие лицензии. — Если наступает вред здоровью… — Моим пациентам вред не причинялся, и я, господин Рябинин, частной медицинской практикой не занимаюсь. — Вы же лечите? — Ничего подобного. Я предсказываю судьбу, даю конкретные советы, тушу семейные ссоры, анализирую поступки и так далее. Я, господин следователь, учу людей жить. А на это лицензия не требуется. — И успешно учите? — Даже вашего брата следователя. — Это кого же? — Капитана милиции Мащикова. Обвинил мужика в похищении ребенка у знакомой женщины. Я разузнала: она попросила прокатить сынишку в автомобиле. Только он отъехал, как она звонок в милицию — украли ребенка. Любовная месть. — Вернемся к делу. Ираида Афанасьевна, группа жильцов обратилась с письмом к прокурору района по поводу судьбы старушки Аржанниковой. По всем признакам у нее рак, а под вашим влиянием она к врачу не обращается. — Не хочет. — А у вас лечиться хочет? — Я не лечу, а облегчаю страдания. — Врач мог бы и лечить, и облегчить. — У нее есть советчик, взрослый сын. Она улыбнулась. Нет, она лишь хотела улыбнуться. Следователю пришло дурацкое предположение: видимо, так улыбаются насекомые, потому что до настоящей улыбки, человеческой, цивилизация их не довела. Рябинин поморщился от чувства неравенства: казалось, она знает то, чего он никогда не узнает. Но ее вопрос обескуражил еще больше: — Господин следователь, что такое счастье? — Мы не на дискуссии. — В понятие счастливой жизни входит и понятие счастливой смерти. — Вы что, помогаете Аржанниковой умирать? — Я облегчаю ее страдания. — Не бесплатно, конечно? — А вы меня бесплатно допрашиваете? Рябинин не разозлился и даже не обиделся. Профессионально отупел. После начала перестройки люди, выражаясь деликатно, нравственно опустились, словно по команде. Права человека понимались как права на хамство. — Ираида Афанасьевна, я не прорицатель, но хочу предсказать: если гражданка Аржанникова по вашей вине потеряет здоровье или умрет, то вам тюрьмы не миновать. — Господин Рябинин, разрешите мне тоже предсказать… — Ну? — У вас язва желудка, к пенсии заработаете цирроз печени. И до конца жизни будете болеть, читать книги и смотреть телевизор. Рябинин покачал головой. У него не язва, а гастрит; насчет печени неизвестно; телевизор не любит; ну, а читать книги до конца жизни — дай Бог. — Подпишите свое объяснение, — буркнул он. Дверь приоткрылась, и заглянул бледнолиций костлявый парень в кожанке. Рябинин спросил: — Вы ко мне? — Он ко мне, — улыбнулась насекомоядной улыбкой вещунья. — Это мой шофер. Игорь Аржанников как свою жизнь, так и любое явление рассматривал с двух точек зрения. И научно, и удобно — не ошибешься. Это уже стало привычкой. То, что он намеревался сделать, с одной стороны, было дикостью, но с другой — дикостью не своей, чужой, а чужая дикость его уже как бы не колола. Спрятав в карман пластиковую бутылку из-под кетчупа, он поехал в морг. Взгляд на явление с двух ракурсов имел еще одно преимущество: выходило, что мыслишь дважды. С одной стороны, дикость, а с другой… Ради женщины люди совершают поступки: убивают, прыгают с небоскребов, травятся, делают мировые открытия. У каменных ворот старинной кладки Аржанников стал вкопанно: что дальше, куда обратиться, что спросить? Вход на территорию был свободен, хотя вахтер сидел. За оградой раскинулся древний парк и здание больницы. Спросить у вахтера, где тут можно набрать приворотной водицы? Из ворот скорым шагом вышел парень в зеленом медицинском халате, пересек улицу, купил в ларьке банку пива, мигом ее выпил и закурил. Возвращаться он явно не спешил. — Пиво свежее? — спросил, подойдя Аржанников. — На моей работе и моча свежей покажется. Аржанников купил две банки и одну протянул парню. — Угощаешь, что ли? — удивился тот. — Ну. — Чего-нибудь надо? — Надо. — Тогда ошибся адресом: я тут винтик. — Без винтика маховик не вертится. Да у меня пустяк. Они принялись за пиво. Даже на темной зелени халата его нового знакомого выделялись темные пятна и грязнокрасные полосы. Никакой рубашки под халатом не просматривалось. Руки наверняка не мыты пару дней. Взгляд парня ни на чем не задерживался, впрочем, банка подаренного пива его зацепила. И Аржанников предположил: — Ты здесь дворник? — Медработник. — С образованием? — Отчислен со второго курса медицинского. — Все-таки… специалист. — Учусь снимать скальпы, пилить черепа, зашивать, одевать трупы. — Хирург? — Санитар морга. — Хорошо, — обрадовался Игорь. — Тогда пошли. — Куда? — В прозекторскую, там сейчас никого нет, кроме кадавров. — Каких кадавров? — Мертвое тело, по-латыни. Коридорами они прошли в зал, белый от кафеля стен, от кафельных топчанов, от высоких светопропускающих окон… Аржанников врос в порог: на кафельных топчанах лежали трупы. На каждом по одному. Кадавры. Санитар спросил: — Испугался? — Неприятно. — Представляешь, совсем недавно варили головы. — Кто варил? — Был приказ судмедэкспертам, для сохранения неопознанных трупов вываривали головы. Каков уровень технологии, а? Сидят мужики и варят головы. Аржанников не мог сделать лишнего шага. Кровавые лица, вывернутые ноги, вздутые животы, скрюченные руки, зеленая кожа, адские улыбки… И запах какого-то сладкого препарата, гнили и мяса. Санитар показал на труп женщины: — У нее на половых губах выколото имя мужчины. Хочешь глянуть? — Нет-нет. — Тут, брат, происходят случаи из самой крутой фантастики. Приходит отморозок с просьбой: дай ухо от покойника. — От чьего… покойника? — Да хоть от чьего. От любого. — Зачем ему ухо? — Доказать своему шефу, что он крутой. Тебе, случаем, не член нужен? Аржанников мотнул головой: он забыл, что ему здесь нужно. Ему всегда казалось, что морг священен, как мавзолей. Он судил по торжественности похорон, музыке, цветам, скорбным лицам… Санитар сказал впопад: — Морг — это фильм ужасов. Эти ребята все подобраны с улиц, поэтому что я хочу, то с ними и делаю. Подтверждая эту мысль, санитар подошел к одному трупу, подтянул его так, чтобы голова провисла на край лежака— и, размахнувшись, трижды двинул кулаком по лицу. Слабо хрустнули кости. Оставив голову провисать, объяснил: — Пусть затекает. Затем подошел к следующему трупу и проделал аналогичную экзекуцию. И к третьему, и к четвертому… Аржанникова затошнило. Он сделал шаг назад, намереваясь припустить из морга. Но санитар остановил рассудочным голосом: — Думаешь, я спятил? Игорь не только думал, что санитар сумасшедший, но и хотел сбегать за милицией. Да и вид санитара говорил о ненормальности: лицо бурое, дыхание тяжелое, и как только Аржанников заметил теперь, у санитара не было носа; вернее, он имелся, но как бы состоял из одних вздернутых ноздрей. Игорю почудилось дикое: санитар сейчас его схватит, бросит на топчан, заломит голову, хряснет кулаком по лицу. Но тот свое сумасшествие объяснил: — Бизнес. — Для покойников? — не понял Игорь. — Для меня. — В чем же? — Родственники отказываются делать туалеты трупу. Мол, чистенький был. А я поработаю, к утру сукровица натечет. Труп обезображен. Родственники вынуждены мне платить за туалет трупа. Короче, рынок. Санитар начал рассказывать истории: про оживление покойника, о краже трупа, о бутылке спирта с эмбрионом, о спекуляции гробами… Игорь задумался: умирать, конечно, придется, но нельзя ли без морга, как-нибудь прямо туда, куда надо? — Ну, в чем твоя проблема? — спросил санитар. От всего увиденного и от понимания того, что его просьба мало чем отличается от бизнеса санитара, Игорь заговорил сбивчиво, больше напирая на обещаемую полсотню. Полсотню санитар понял, а остальное… — Помыть покойника, и что? — Воду вот в эту бутылочку. — На хрена? — Мне. — Зачем она тебе? — Для науки, для ядерно-магнитного резонанса. — A-а, хотите путем атома душу найти? — догадался санитар, отчего его ноздри и вовсе олошадели. — А какого трупа? — Любого. — Тогда с промежности дамы, у которой выколото слово. — Нет! — Да мне все равно… Аржанников отвернулся и все свои концентрические бороздки вокруг глаз собрал так, что веки прикрылись. Поплескав воду — похоже на ногу крайнего покойника, — санитар передал бутылку, взял деньги и порекомендовал: — Если для научных целей потребуется голова, то заходи. Но уже с баксами. — Почему с баксами? — Голова же с мозгами. И передавай привет. — Кому? — удивился Игорь. — Ираиде, — санитар хихикнул одними ноздрями. Сегодня Ацетону повезло сказочно. В могильной загородке нашел полиэтиленовый мешок, в котором были: один помидор, два яйца вкрутую, кусок вареной колбасы и, главное, початая, без ста граммов, бутылка «Столичной». То ли забыли, что ли, покойнику оставили для пропитания. Ацетон, как пес с краденым мясом, понесся меж могил. Употребить находку следовало с умом — в тишине и без свидетелей. Лучше опуститься в склеп, где тише не бывает. Гранитные полированные кресты играли солнышком. Свежевыкрашенные оградки тоже блестели. Распушились березы — здесь их обламывать стеснялись. Пахло землей, весенней, не затоптанной. И тишина особая, кладбищенская — тишина уже иного мира. Лезть в сумрак склепа не хотелось. Было у Ацетона любимое местечко. В старых захоронениях, среди заброшенных могил с косыми или упавшими крестами. Кусок неиспользованной земли примыкал к изгороди, на которой уже открывался пустырь. Упомянутый клочок, два метра на два, занавесил малинник, безнадзорно проникший на территорию кладбища. Травка там короткая и мягкая, кочковатая, как пружины старого дивана. Ацетон подошел скованно — его заповедное место заняли. Он притаился за просевшим каменным надгробием. В малиннике шумно дышали, но молчали. Ага, женщина стонала. Опять та парочка. Повадились трахаться на кладбище. — Блин, в натуре, — буркнул Ацетон. В склеп лезть не хотелось еще по одной причине: туда могли заглянуть землекопы. Например, Коля Большой. Тогда водкой пришлось бы делиться. Ацетон злобно глянул на малинник — надо показать этой парочке, чьи шишки в лесу. Дать ему в дыню, а ей по заднице. А если мужик лось здоровенный? Швырнуть в них каменюгу? Или позвать Колю Большого. — Кучеряво трахаются, — шепотом решил Ацетон. Парочка затихла. Видать, устали. Бомж прислушался. Что дальше? Ага, разговор вполголоса. — Ну? — спросила она. — Не могу, — голос мужчины был невнятен, словно путался в прутьях малинника. — Мы же решили, милый… — У психологов есть понятие «синдром опустевшего гнезда». Когда человека бросают. — А мое опустевшее гнездо? — Ее голос взвился над оградой. — Бросить ее не хватает сил. — Разве она малолетка? Была замужем. — Муж умер. — Разве у вас есть дети? — Дочь взрослая. — Тогда что же тебя держит — любовь? — Совесть. — Ах, совесть. А на меня твоей совести не хватает? — Голос женщины разгорячался не по-кладбищенски. — У нее больное сердце. — Твое присутствие его не вылечит. — Подожди немного. — Запомни, ты мой и больше ничей! Разговор неинтересен, как надмогильная речь. Спугнуть их, к хренам собачьим… Бомж достал помидор, крупный, переспелый, сочноволокнистый. Положив на свою лысину, ударом кулака Ацентон его расплющил. Мутно-розовый сок побежал двумя потеками по щекам, а помидор, ставший плоским, сполз на лоб, как раздавленная красная тварь. Раздвинув еще малолистные стебли малинника, он просунулся ближе к парочке, распахнул рот до ушей и вывалил язык до безобразного предела. Сейчас они обалдеют… Он не понял, парочка лежит или сидит, одета или раздета, женщина на нем или мужчина на ней… Парочка, дерьма ей досыта, бомжа не замечала. Ацетон набрал воздуху и проблеял на все кладбище: — Бэ-э-э-э! Женщина вскрикнула. Ацетон пошел прочь спокойно, даже шага не убыстрив — не побегут же они за ним голышом. Главное, в склепе есть стакан, а за кустами пришлось бы сосать из горла. Он спустился под землю, старым ватником отер следы помидора, выпил и закусил, как нормальный белый человек. Хотел уже было задвинуть плиту и вздремнуть… Коля Большой заглянул в склеп: — Ацетон, козу не видел? — Какую козу? — Которая блеет. — Пусть блеет, — зевнул бомж. — Наверное, бабка, рожа пенсионная, где-то пасет. Директор приказал выгнать. — Коза ушла. — Видел, что ли? — Ага, оделась и ушла. — Кто оделась? — Коза, и ушла вместе с ним. — С кем с ним? — С козлом. Поскольку двери в кабинет Лузгина отсутствовали, то нужно либо входить, либо проходить мимо. Эльгу ни одно из этих положений не устраивало, поэтому она стояла, прижавшись к стене в странной позе, словно готовилась к прыжку. Впрочем, прыжок не вышел бы по той причине, что правая рука держала чашку с кофе. Левая же с пугливой — или брезгливой? — силой прижимала карман сарафана. Лето, лучшего доказательства не требовалось. Сарафан белехонький, но в частых местах как бы отпечатались веточки, сучочки, неровная кора… Живая березка. Она дрожала, потому что Лузгин сидел за столом будто изваяние. Утекал момент, стыло кофе… Могла войти, но ей требовалась спонтанность. Она, спонтанность, пришла откуда-то из недр лаборатории — Лузгина звали к телефону. Виталий Витальевич вышел и наткнулся, как напоролся, на секретаршу. Эльга ойкнула. По всем законам гидродинамики кофе из чашки должно бы плеснуться на грудь Лузгина. Но, похоже, кофе подчинялось другим законам, потому что черно-блесткая поверхность чашки лишь качнулась; зато другая жидкость в бутылочке из-под кетчупа вопреки всем законам метнулась из горлышка и тонкой струей прыснула в широкий галстук. Лузгин стряхнул капли, поморщился и пошел — он спешил к телефону. Эльга поставила кофе на стол. Лузгин вернулся скоро. — Чем ты меня облила? — Нечаянно, остатки пепси… Кофе он выпил, как всегда, скорым глотком. И, как всегда, не преминул понасмешничать: — Ждешь? — Чего? — Счастья. — Виталий Витальевич, я жду удачи. — И наверняка считаешь, что удача должна прислониться к тебе своим теплым замшевым бочком, а? — Почему бы не прислониться? — Хочешь секрет? Она хотела, даже привстала на цыпочки, словно Лузгин пообещал ее поцеловать. — Эльга, между обстоятельствами жизни и состоянием счастья нет прямой зависимости. — Лишь бы дождаться удачи… — Мало дождаться. Удача приходит ко многим, а толку? Над удачей, Эльга, надо работать. Лузгин сел за стол, и секретарша уже видела, как его сознание затмевается бумагами, графиками и таблицами; видела, как его сознание отодвигает и пустую чашку, и ее, и все мысли о счастье и удаче. Эльга села так, чтобы он видел ее ноги. Ноги без чулок — летние. Сарафан вздернулся ровно на столько, на сколько требовалось приоткрыть колени, вернее, ямочку на бедре, нежную, как у ребенка. — Виталий Витальевич, мне нужно с вами поговорить. — Об Америке? — Да. — Тут предмета разговора нет. — Виталий Витальевич, вчера был гонец. — Откуда? — Оттуда. — Слушаю… — Здесь? — Эльга показала на пустой проем и сновавших сотрудников. Скорым шагом Лузгин поднялся на второй этаж. Эльга поспешила. В прохладной библиотеке почти никого не было: с переходом на рыночные отношения, похоже, люди перестали читать не только художественную литературу, но и специальную. Они сели в самом непосещаемом углу с полками старинных энциклопедий. — Слушаю, — повторил Лузгин. — Появился молодой человек, будто сошел с американского экрана. Бывший одноклассник приехал из США вербовать невест. От имени брачной фирмы. — Своих не хватает? — Американки предпочитают работать, заниматься спортом и замуж не спешат. Невесты из Азии не котируются. Желательны славянки. — Небось, в купальниках? — Нет, не в дом терпимости. — Записалась? — усмехнулся Лузгин. — Виталий Витальевич, я хотела услышать дельные слова. — Ах, дельные? До перестройки бежали за рубеж от политической системы. А при демократии от кого бегут? От народа? — От тяжелой жизни. — Порядочные люди, наоборот, возвращаются, чтобы в тяжелую минуту быть со своим народом. Эльга слушала вполуха — она любовалась ученым. Прямая высокая фигура раскинула, как перед полетом, прямые плечи, плечи бывшего волейболиста. Голова вскинута с достоинством. Серые глаза спокойны. Костюм в серую елочку сидит с небрежным превосходством. Говорит негромко, но с такой весомостью, будто его слова прилипают к собеседнику. — Человек имеет право на свободу, — надо было и ей что-то возразить. — Имеет, но они ведь Россию обирают. — Как? — Артистами, хоккеистами, балерунами, учеными они стали в России, а потом отправились торговать талантами за рубеж. Лузгин сел в большое кожаное кресло. Эльга заметила, что он разволновался, отчего лицо слегка посерело. Она погладила его руку, готовая припасть к ней губами. Лузгин этот порыв приметил и улыбнулся чуть ли не поощрительно. — Виталий Витальевич, я же имею в виду брак с иностранцем. — Проституцию? — Замуж, за одного. — За иностранца? — За иностранца. — Латентная проституция. — Что значит «латентная»? — Скрытая, так сказать, одноразовая. — Но почему «проституция»? — Девица продает свое тело за рубеж. — Она же выходит замуж! — По любви? Через агента? Ради сытого житья? Разговор оборвался. Лузгин видел в ее лице заметное разочарование. И не понимал: на днях вроде бы клялась в любви ему, а теперь вот иностранец… И это разочарование в ней как бы набухало: глаза заблестели — нет, не сердитой зеленью — блеском влажным. — Эльга, не пойму, чем ты больна, если отключаются логика, критический взгляд на себя… — Виталий Витальевич, эта болезнь зовется любовью. — К иностранцу? — К вам. С вами хочу уехать за рубеж, с вами! Эльга вдруг опустилась на колени и поцеловала его в губы долго и сильно. Лузгин покраснел. Высвободившись, он спросил: — Какой гадостью ты меня облила? Дача — лишь громкий звук. Шесть соток торфянистой земли и летний домик, оседавший в коричневую податливую почву. Строил ее Виктор, первый муж, погибший в автомобильной катастрофе. Виталий же бывал здесь раза два за лето. Ирина Владимировна окопала куст, вымыла два окна, пересадила нарциссы. Главное, нарвала ревеня — первый и самый ранний урожай. И к вечеру уехала в город. К одиннадцати вечера разболелась голова. Ирина Владимировна давно заметила — с мужем покойным делилась, — что вопреки законам о кислороде и дыхании у нее на даче начинал болеть затылок. Постепенно боль растекалась по всей голове. Соседи объясняли это обилием озона в воздухе. Виктор же нашел причину земную: торф выделял какие-то органические миазмы. В соседнем садоводстве искали на участке воду, пробурили пятиметровую скважину — и пошел газ, способный даже гореть. Виталий в командировке, приедет только завтра вечером. Ирина Владимировна включила телевизор: иногда он не то чтобы снимал боль, но голову как-то освежал. Девять программ. Она ткнула одну. Фильм про любовь. Вскинутые чуть ли не к потолку голые женские ноги и голые прыгающие мужские ягодицы… Кому интересно смотреть физиологию? Подросткам? Неполноценным мужчинам? Политикам? И она ткнула другую кнопку. Ей показалось, что телевизор не переключился. Фильм про любовь. Женские голые ноги вскинуты… Нет, переключился: мужские ягодицы вроде бы другие, почернее… Ирина Владимировна сменила программу. Реклама. Мужчина с таким кривым лицом, каких в жизни не бывает, ел шоколадку с нерусским названием. Какое там ел — сожрал вместе с целлофановой оберткой!.. На следующем канале давали интервью с известной артисткой, которая рассказывала, как она впервые разделась на киносъемке; другая артистка, с комплексами, раздеться постеснялась, а она вот догола. Ирине Владимировне это было неинтересно, и она вновь переключилась. На экране стреляли. Один падал, второй, третий… А тот, кто стрелял, не падал. Дым, огонь, кровь… Еще неинтереснее обнаженной актрисы. Ирина Владимировна нажала кнопку рядом. Опять реклама. Пива. Наливают, наполняют, насыщают… Пивной фестиваль. Королева пива. С бутылкой пива вход бесплатный. Начни день с бутылочки пива… А потом удивляются, почему каждый третий призывник токсикоман либо алкоголик. Следующий канал показывал… Ничего не показывал — тьма. В ней — череп с горящими глазницами. Мистика. — И это смотреть на ночь? — громко удивилась Ирина Владимировна, выключив телевизор. Тот обычно гас не мгновенно, а с добрую минуту в центре белело аккуратное светлое пятно. Сегодня его аккуратность размылась, приняв форму серого уплывающего облака. Кинескоп, что ли, садится? Ей показалось, что с него, с серого облака, как бы потек холод, и оно, серое облако, стало принимать иную форму… Лица? Нет, без глаз и без ушей — очертания головы. До сердечного колочения… Покойный Виктор — его лоб… Господи! Ирина Владимировна перекрестилась и рывком накрыла телевизор салфеткой, словно огонь тушила. Надо же такому привидеться. Нечего было мистику включать. Приняв душ, она легла спать. Проснулась Ирина Владимировна, не поняв от чего. Сперва подумала, что на кухне лопнула одна из банок с компотом. Но тут же сообразила, что звонит телефон. Ровно три ночи. Звонки необычные, негромкие, вроде велосипедных. Неужели дочка из Хабаровска? Или Виталий из Москвы? Не надев тапок, Ирина Владимировна прошлепала к столику у окна и схватила трубку: — Да! — Лузгина? — спросил женский голос, не имеющий ни выражения, ни тона. — Да. — Ирина Владимировна? — Да-да! — С вами будут говорить… Голос пропал. Не оставалось сомнений, что Хабаровск. Ирина Владимировна ждала. Тишина на линию легла глубокая, словно телефон отключили. Но он ожил. Голос, уже мужской, словно вздохнул в трубку: — Иринушка!.. Ее ноги ослабели так, что тело качнулось. Ирина Владимировна бессильно опустилась на пол, на колени. — Виктор!.. — Я, Иринушка. — Где ты? — вырвалось у нее неожиданно, отчего тело похолодело и ей показалось, что кожа покрылась инеем. — Иринушка, ты знаешь, где я… — Виктор, я ж тебя похоронила, — ей показалось, что крикнула во весь голос, но вышел лишь шепот. — Да, похоронила… — Откуда же ты звонишь? — Иринушка, мне тяжело, — ответил уходящий голос. — Виктор, дорогой… — Иринушка, я к тебе приду… Тишина ночи — не той, не городской, что стояла за окном, а тишина ночи космоса — заложила ей уши. Телефон тренькнул вполсилы. И опять тишина. Уже обычная, квартирная. Ирина Владимировна легла в кровать и до утра смотрела на телефонный аппарат, тускло отражавший белую июньскую ночь… Белая июньская ночь перешла в белый июньский день. Ирина Владимировна встала и автоматически выполнила утренний ритуал: прибрала постель, умылась, оделась, полила цветы, заварила чай. Но он не пился. Она смотрела на попавшую чаинку, которая от жара металась в чашке до тех пор, пока вода не начала остывать. Теплый чай разве чай? Говорят, в жарких странах его пьют со льдом… Мысли Ирины Владимировны, нет, не мысли, а нервные клетки всего организма, да и все другие клетки были заняты одним — что же случилось ночью? То, что произошло, происходить не могло. Допустим, показалось? Но ведь не мышиный шорох и не скрип паркетинки. Звонок телефона, междугородный, голос Виктора… Он звал ее Иринушкой… У нее мелькнуло желание позвонить дочери в Хабаровск. И что? Спросить, не звонила ли она ночью отцовским голосом? Дочка решит, что мать тронулась рассудком. Ирина Владимировна встрепенулась: сколько же она сидит на кухне? Не только чай остыл, а уже и полдень наступил. Надо было съездить на дачу, привезти остатки ревеня, сходить в гастроном, погладить, попить чаю. Она заварила новый, выждала минут десять, прежний из чашки выплеснула в раковину и налила свежего. Надо же, чаинка опять металась в кипятке, отыскивая точку попрохладнее. Та же самая или другая? А мысли те же мечутся, как и эта чаинка… Ирина Владимировна детство провела в глуховатой деревне, к которой вела единственная проселочная дорога. Газа и телефона не было, свет давали урывками. Может быть, поэтому в деревне жил колдун, лечивший шептанием. Говорили, умел «доить тучи» — вызывать дождь, — отвращать градобитие, насылать порчу… Мог сделать так, что лошадь бешено неслась в никуда: мазал ей морду медвежьим жиром. Да мало ли в жизни чудес. Соседка по даче рассказала… Жила она со взрослой дочкой раздельно. И слышит ночью тонкий звук: пискнула любимая дочкина кукла. Наверное, упала. Нет, сидит на буфете. Соседка повернулась на другой бок: мало ли отчего может пискнуть кукла? И вдруг вспомнила, что пищик давно сломан и выброшен. Соседка вскочила, как накрапивленная: с дочкой худо! И ночью примчалась к ней — дочка лежала без сознания от высокой температуры. Но там живые. Виктор же умер и похоронен. Обещал прийти? Ирина Владимировна потерла виски. Форм психических расстройств много. Есть внешне не проявляемые, а человек болен; есть и такие, что уживаются с гениальностью. А у нее всего лишь вялотекущая психопатия. Ирина Владимировна вылила в раковину вторую остывшую чашку чая и удивилась: за окном темнело. В июне, днем? Нет, уже не день — пять вечера. Но сумерки от тучи, волокущей над городом черные лохмотья, задевавшие крыши как мокрые тряпки. Опять ставить чай? Она выпила чашку холодной воды: чаинка, все та же, прилипла к белому фаянсу микроскопическим знаком вопроса. И поставленный вопрос непонятным путем вытащил за собой ответ ясный, как выпитая вода: Виктор зовет ее к себе! О том, что грядет лето, Ацетон чувствовал желтоватолысым темечком. Была у него кепка, широкая, восточная, но в ней спаришься. Почему у родственников покойных нет обычая оставлять на могилах шляпы летние, соломенные? Ацетон шел к своему заветно-тихому месту у ограды. Сер-дце ч грела, а вернее, бок холодила бутылка пива. Выпить ее следовало с умом, то есть одному и в покое. Он миновал коротенький ряд могил ребят, погибших в Чечне. Ухожены, цветы, на граните высечены высокие слова… И Ацетон поймал себя на зависти к этим мертвым ребятам. У них — судьбы. А тут одно плохо, второе худо, третье вообще поперек. Как-то жил на кладбище бомж Вася-интеллигент, общавшийся с колдуньей Ираидой. Она научила быть весь год при деньгах. Положить на дно рюмки серебряную или, в крайнем случае, монету белого металла, налить водки, тридцать первого декабря выпить, а монету год хранить. Ацетон так и сделал. То ли водка оказалась паленой, то ли монета — пять рублей — слишком крупной, но Ацетон подавился ею чуть ли не до смертельного исхода. Он добрел до своего малинника у ограды. Мать твою в досочку! Место опять занято, и той же самой парочкой. Люди намеков не понимают. Ацетон притаился за надгробием. Впрочем, листья на малиннике расправились по-летнему, закрыв парочку надежно. Мужчина сказал, видимо продолжая прерванный разговор: — Впереди лето, будем чаще встречаться. — Мне нужен мужчина не на грибной сезон, — отрезала женщина без всякой ласковости. — Снимем номер в гостинице. — А я не шлюха! Ацетон устроился поудобнее: разговор обещал быть прикольным. Она не шлюха — она дура. Мужик ей дело предлагает: трахаться в гостинице или на могилке? — Виталий, я отдаю тебе свое время, здоровье, душу… Энергетику… А ты даже не понимаешь слова «любовь». Мужчина не отвечал. Ацетон еле сдержался, чтобы ему не помочь, поскольку он знал, что такое любовь — это когда два дурака решили сделать третьего. Но мужчина ответил вопросом: — Зачем говорить о том, о чем все давно оговорено? — И что? Продолжаешь жить с ней. — Не могу я сбежать как пес, укравший кусок мяса. — А я могу есть объедки с чужого стола? Разговор для Ацетона терял интерес. Настоящий скандал должен перейти в драку. А эти будут препираться до тех пор, пока пиво в его кармане не потеплеет. Но женщина взорвалась: — Она же дура! Не подходит тебе ни с какой стороны. Она ни в чем, кроме консервирования огурцов, не разбирается. И старше тебя. У нее же шизофрения! Вялая! Текущая! — Нет, что-то вроде психозов. — Подумай о себе. Продолжать жить с этой психичкой? — Она, в сущности, добрая. — Добрая, больная, жалко ее… Виталий, но ведь ты ее не любишь. Видимо, последние ее слова попали в точку. Мужчина по имени Виталий язык проглотил. Ацетону подумалось: мама в досочку, насколько жизнь бомжа того… демократичнее, Хочешь есть — поищи яичек на могилках; захотел отдохнуть — растянись в склепе; приспичило выпить — набери пустых бутылок да сдай. А уж что касается секса, из-за чего грызется эта парочка, то шагай к любой пивнухе: хочешь натуральную блондинку, а хочешь блондинку, в натуре. — Виталий, может быть, я перестала тебя возбуждать? В малиннике зашелестела одежда, зашуршала трава и зачмокали губы; Ацетон догадался, что он доказывает ей свое возбуждение. Так сказать, шорохи оргазма. Поскольку вышел перерыв, Ацетон зубами сорвал пробку и отпил половину бутылки. — Виталий, — осторожно заговорила женщина, — если не решишься ты, то решусь я. — На что? — На крайнюю меру. — На какую же? — Виталий, ты не знаешь возможностей любящей женщины… — Выцарапаешь ей глаза? — засмеялся он. — Умертвлю своим биополем. — Кого умертвишь? — почему-то не понял мужчина. — Твою супругу. Этот Виталий, похоже, от неожиданности окозлел. Ацетон допил пиво и осмотрелся: явно антисанитарное место. Грязно и мусорно: покойникам все равно, живым некогда. Ацетон встал во весь рост, но прежде чем пойти, выдал на все кладбище уже знакомый им звук: — Бэ-э-э! Аржанников смотрел на Эльгу взглядом, в котором смешались тоска и восхищение. Так смотрят на белый теплоход, уплывающий в загадочную романтическую синь. Эльга сидела за своим секретарским столом и никуда не уплывала, но Игорю виделось это море, которое их разделяло. От напряжения — какого, почему? — его бороздки вокруг глаз заметно уплотнились, став почти ровными полукружьями. И лицо осовело еще явственнее. — Давай пить кофе, — предложила Эльга. Аржанников ценил этот яркий знак внимания с ее стороны. Почти интимная услуга, потому что кофе она пила только с тремя лицами: с завлабом, с Лузгиным и вот с ним, с младшим научным сотрудником. — Игорь, как твое отчество: Осипович или Иосифович? — Отца звали Осипом, но он в свое время из-за любви к Сталину переименовался в Иосифовича. И я стал Иосифовичем. Игорь следил, как она готовит кофе. Светлые волосы отливали желтизной переспелого лимона, зеленоватые глаза блестели лимоном недоспелым. Платье из льна свободного плетения, «рогожки», цвета шариков созревших одуванчиков. — Эльга, у тебя опять новая сумочка? — Сумочка покупается на один сезон. Ему хотелось узнать про воду с покойника, но задать вопрос что-то мешало. Поэтому сообщил невыразительным голосом как о пустяке: — В городе появился новый прорицатель Саша. Помогает сбрасывать грязную энергетику. — С кого? — С пациентов. Может отсрочить событие. — Как — отсрочить? — Допустим, человеку суждено попасть под машину, а Саша это событие отсрочит на год. — А приблизить событие? — С Лузгиным? — не удержался Игорь. Эльга блеснула зеленоватым отливом глаз. И Аржанников приготовился к отповеди или воспеванию Виталия Витальевича. Но Эльга почему-то молча разглядывала его свитер. Игорь стеснительно одернул довольно-таки потертую ткань. Да, пора снимать, поскольку пришло лето. — Игорь, нельзя жить настолько несовременным… — Ты про одежду? — Он насупился. — Нет, про твое поведение. Я тебе нравлюсь? Аржанников что-то буркнул, потому что вопрос в ответе не нуждался. Она его и не ждала. — Нравлюсь… А о чем ты со мной говоришь? О своем одиночестве. О своей тоске и неудачах. О неустроенности жизни. Наверное, этим пичкаешь и других девушек. Кто же тебя полюбит? — Раскрывать душу.» не модно? — Современная девица мечтает о жизни элегантной, о бизнесмене, о вип-персоне, о продвинутом хакере… О собственном счете в банке… О лимузине, длиной с трамвай… О турпоездках в швейцарский курорт Валь д’Изер, где отдыхают шейхи со своими гаремами. О посещении стрип-баров… О дайвинге, рафтинге… Телефонный звонок прервал длинный ряд признаков элегантной жизни. Эльга взяла трубку, что-то ответила и бросила Игорю уже на ходу: — Завлаб вызывает. Побудь в приемной. Она ушла. Выждав с минутку, Аржанников потянулся к городскому телефону и набрал номер. В трубке прерывисто зашипело, но он знал, что это ее голос, колдуньи. — Говорите. — Ираида, это я, Аржанников. — Ну? — Маме стало хуже. — Как — хуже? — Иногда теряет сознание. — Разговаривает? — Шепчет. Целительница, видимо, задумалась. Аржанников ждал, но молчание походило на бесконечное. Он не решался торопить, хотя в любую минуту могла вернуться Эльга. Стесняло и обращение к колдунье — она не называла своего отчества. Наконец он услышал шелестяще-скрипучее: — Осталось одно средство… — Какое? — Вода. — Приворотная, что ли? — вспомнил он. — Нет, тут поможет только вода дьявольская. — У какого же дьявола ее достать? — Да, это проблема. — Тогда о чем говорить… — Но проблема решаемая. Возвратилась Эльга, и Аржанников дернулся, чуть не бросив трубку. В конце концов, можно разговаривать односложно, Эльга тоже пользовалась услугами колдуньи. — Как решаема? — Дьявольская вода — это вода, в которой утонул некрещеный младенец. — Ерунда, — вырвалось у Аржанникова. — Хозяин-барин. — Дьявольская вода. Это из черной магии, — прошептал он. — Твоей матери под восемьдесят, у нее рак. Спасет только необычное средство. — Где я возьму некрещеного утонувшего младенца? — Нынче люди достают военные самолеты и ядерное топливо. — А если дьявольская вода не поможет? — Парень, ты знаешь мои законы: верну половину внесенной тобой суммы. Эльга сидела прямо, словно в спину ей упирался кол. Весна в кабинет Ираиды не проникала; впрочем, черноуглистая мебель от где-то горевшего солнца казалась полированной — стол вещуньи блестел, как черное зеркало. Поэтому колдуний стало две: одна за столом, вторая перевернуто отражалась в столешнице. — Дорогая, мне скучно жить, — сообщила Ираида. — Почему? — Эльга удивилась не тому, что той скучно жить, а тому, что эти слова колдунья сказала вместо элементарного «здравствуй». — Дорогуша, мне все известно загодя. Я знала, что ты сегодня придешь. — И знали зачем? Ираида конкретики избежала: — Дорогуша, если человек все знает, что ему остается? — А что? — Умирать, дорогая. — Разве? — А умирать люди боятся. Почему? — Страшно. — Люди боятся смерти по двум причинам: боятся боли и боятся гниения тела. — Людей пугает вечность исчезновения, — рискнула не согласиться Эльга. — Я не боюсь смерти, потому что меня не берет ни боль, ни тление. Эльга не понимала смысла этого разговора. Ираида поднимает себе цену? Но никто и не сомневался в ее способностях. Наверное, вопросы жизни и смерти были частью ее профессии, как компьютер для программиста. — Дорогуша, зачем пришла? — Я достала приворотную воду, окропила его, а он… — Не бросился тебе на шею? — перебила колдунья. — Его отношение ко мне не изменилось. — Может, ты не замечаешь? — Я бы да не заметила? — усмехнулась Эльга. — Где брала воду? — В морге, у санитара. — Ага, у Паши-ноздри. Причина осечки в том, что аура твоего мужика оказалась сильнее, чем аура покойника. — Как же ее измерить… ауру покойника? — Могу измерить, но я, дорогуша, в морг не поеду. — Сюда привезти? — отважилась Эльга на усмешку. Очень бледное лицо с очень черными глазами не дрогнуло, не шевельнулось и не обмякло, но на мгновение что-то в нем произошло. Его как погладили бесследной рукой — Ираида улыбнулась. И Эльга подумала, что так улыбнулась бы громадная умная собака, если бы умела. — Дорогуша, авансы я не возвращаю. — Я и не прошу. Хочу знать, что делать дальше. — Пробить его ауру. — Как? Ираида задумалась, прикрыла глаза и стала походить на азиатского идола, вырезанного из крепкого бесчувственного дерева. Эльга ждала. Глаза колдуньи открылись и блеснули. — Кто он? — Работает со мной в институте. — Назови его имя. — Зачем? — Прозондирую его ауру биофлюидами. Поколебавшись, Эльга назвала: — Виталий Лузгин. Эльге показалось, что глаза Ираиды непонятно замерцали, но не здесь, а в какой-то дали, как в туннеле. Сами ли они потухли, закрыла ли она их, но открыв, целительница сообщила убежденно: — Если не помогла вода приворотная, то поможет вода дьявольская. И колдунья замолчала, словно ее клиентка обязана знать эту воду. Или она изучала эффект от своих слов? Эльга бессмысленно открыла сумочку, пошевелила там пальцами и закрыла. Она вспомнила, что в первый свой визит колдуньи не боялась и вела себя в этой комнате как на приеме у врача. Как и должен вести себя человек, внесший долларовый аванс. — Дьявольская вода… Это что? — Вода, в которой утонул некрещеный младенец. Сперва Эльга почувствовала что-то похожее на кратковременную глухоту. Это и зовется шоком? Но шок, схлынув, вернул ее характер, словно задел какой-то обнаженный нерв. Она спросила с открытой иронией: — Воду дадите? — Нет, дорогуша. — Дадите некрещеного младенца? А я утоплю? — Дорогуша, ты на меня фары не вылупляй. Я помогла сотням людей. А кто со мной дел иметь не желает, тот уходит отсюда с печеночными коликами. Черный взгляд колдуньи… Правда ли, что радиацию не видно? На улице шестнадцать градусов. Но Эльга оделась в ту же одежду, в которой была у Ираиды в первый раз: замшевая куртка, брюки из лайки, шляпка из сплетенных кожаных ремешков… Жарко и потно. Кажется, начались печеночные колики… И Эльга поняла, почему она оделась в кожу, — защититься от радиации Ираидиного взгляда. — Не сходить ли мне в церковь? — вздохнула Эльга, сказав то, что говорить и не мыслила: Ираида опять улыбнулась своей животной улыбкой: — Лезут к Богу по всякому пустяку. Мужик не любит… А ты подумала, что к Богу можно идти только с горем истинным? — Ну где я возьму дьявольской воды? — Попроси того, кто достал воду приворотную. — А он где возьмет? — Дорогуша, он подумает и достанет. — Младенца утопит? Ираида провела рукой по лбу, по краю углисто-черной косынки, заправила под нее выбившийся пегий клок волос и спросила с непреодолимой усталостью: — Дорогуша, ты криминальную хронику читаешь? — Просматриваю. — В нашем многомиллионном городе ежедневно находят трупики новорожденных. Надо связаться с милицией и проследить выезд на происшествие. — Дети умирают… — Умирают? Да их, как правило, находят в мусорных бачках. Девки рожают, топят-душат и выбрасывают. У Эльги колик никогда не было, да она толком и не знала, где находится печень. Женщина сидела, рассматривая себя в зеркале: старинный настольный трельяж отражал ее в трех ракурсах. Надежнее было бы сходить к визажисту, но он сдерет пятьдесят долларов за час работы. Визажист старается придать женщине новый имидж — ей требовалась неузнаваемость. Продольная бороздка на лбу с каждым годом удлиняется и углубляется, как рыхлая канавка после дождя. Специалист убрал бы ее, вогнав уколом под кожу' какое-то вещество. Она взяла пластырь для разглаживания кожи и принялась им массировать лоб, хотя следовало бы прилепить его на ночь. «Надо бы сделать пилинг-брассаж…» Работа над лицом не мешала ее голове — наоборот, чем удачнее делала мазок, тем ядовитее высекалась мысль. «Где-то слышала — белая леди. Или леди? Жить, как белая леди. Это как? Спать до полудня, отдыхать на Лазурном берегу и кушать отбивные из ягненка под соусом кам-берланд? Разве я мечтаю о такой жизни? Мое желание просто, как оконное стекло, — иметь мужчину. Которого люблю. В конце концов, мое желание человечно». Перед ней стояли десятки тюбиков помад, коробочек теней, лак, спрей шести видов, гель для укладки, фиксажи, крем-краска для волос «Лондаколор-400» пятнадцати оттенков, пудры. Можно скомбинировать любой цвет. «Его считают бабником. Да ничего подобного! Бабы к нему сами липнут, а он лишь отбивается. Расходует себя безжалостно. Мужчина может быть сильным, когда его поддерживает одна женщина, единственная. А гарем, что базар, — силы не придаст. Что же делать? Ждать, когда стану той единственной. Но время работает против меня, оно всегда работает против человека». Положив на руку тональный крем «Каптев», женщина стала вмазывать его в лицо; кожа приобрела ровный матовый цвет с тусклым блеском, как мелованная бумага. «Бабы ноют: страдаем от одиночества. Врут, как торгаши на рынке. Одиночество? Тысяча способов от него избавиться: заведи друзей, ходи по театрам, возьми собаку, усынови ребенка, научись ремеслу… В конце концов, запишись на курсы занимательного секса, стань культуристкой, вступи в секцию спортивного голубеводства, посвяти себя борьбе со СПИДом… Нет, не от одиночества они страдают, а без мужиков — вот правда». Брови невыразительны, как у куклы. Мышиного цвета. Специальным карандашом она вычернила их с нажимом, чтобы никакой лохматости — строгость. Нет, суровость. «Много говорят о справедливости. О социальной. Значит, о пенсиях, о болезнях, о жилплощади, о деньгах. А с справедливости любовной, если хотите, о сексуальной? Одна мужчин меняет, как спички чиркает, а у другой вместо мужика телевизор со своими сериалами». Лицо должно стать холодным и даже агрессивным. Сделать взгляд синим, электрически синим. Она поработала карандашом по верхнему и нижнему веку, покрыв их пудровой тенью. Ресницы не закруглила щеточками, а сделала их острыми, стрельчатыми, нацеленными. «Девицы ждут любви, и в этом их просчет. Любовь не ждут— ее отбирают, выцарапывают, выгрызают, потому что любовь не милость, а заслуженный дар». Обычно круги под глазами дамы убирают, и есть специальный маскировочный карандаш. Она же сделала наоборот: другим карандашом вытемнила подглазье, отчего лицо помрачнело. «Дерутся за власть, за деньги, за карьеру, за жилплощадь. Разве драться за мужчину постыднее? Он для меня дороже денег и карьеры, поэтому буду драться, не щадя тех, кто станет на моем пути. Да какие могут быть сомнения: за любовь убивали и гибли испокон веков». Помад было слишком много. Женщина отвергла розовые, вишневые, лиловые, красно-винные. Она выбрала темную и рисовала тщательно: губы слипались, как две черные лысые гусеницы. «Отобрать у голодной женщины хлеб? Лишить хворую лекарства? Выгнать бездомную из квартиры? Содрать с нее последнюю одежку? Нет и нет. Но я, не дрогнув, отберу у женщины мужчину, потому что любовь выше хлеба, воды и лекарств». Она оглядела набор лаков, потом рассмотрела свои руки. Говорят, есть чемпионат Европы по моделированию ногтей. И решила ногти оставить в покое: не в Европу едет и не царапаться идет. «Вчера смотрела испанский фильм. Девушка-адвокат влюбилась в подзащитного-преступника. Ради него застрелила четырех человек, в том числе своего отца. Фильм многим не понравился. А мне эта девушка понятна. Может быть, я не поступаю так же только потому, что у меня нет пистолета». Дошла очередь до темно-русых коротких волос. Есть окраска классическая, модная, креатиновая. Можно сделать пастельное тонирование. Но проще голову под парик. Она надела его: каштановые кудряшки прихватили часть лба и закрыли уши. Женщина усмехнулась. Как там пишут: дизайн прически должен быть созвучен дизайну вашего автомобиля. «Бесцельно прожитые годы… Якобы те, когда жила без смысла или без работы. Бесцельно прожитые годы те, которые женщина прожила без мужчины. Сколько у меня, бесцельных-то?» К брюкам она надела темно-синий пиджак, вернее, френч а-ля Керенский. Темные очки не совсем понятного назначения закрыли половину лица: то ли для езды на мотоцикле, то ли для плавания. Шляпа сумрачного оттенка легла на парик. И она оглядела себя, не узнавая, — в зеркале стояло существо неземного вида, только что прилетевшее из космоса. Впрочем, не стояла ли в зеркале сверхмодная женщина? И подумала: «Я не живу, а злюсь. На кого? На него, на нее, на себя… Моя жизнь — это утоление злобы». «Заместителю начальника отдела уголовного розыска РУВД майору Леденцову. Как участковый инспектор, обслуживающий территорию Троицкого кладбища, хочу обратить ваше внимание на ситуацию, возникшую в последнее время на этом объекте. В юго-западном углу кладбища, проломив пролом в ограде, люди из близлежащих домов образовали свалку отслуживших срок матрасов, холодильников, мебели и прочего. Вечерами на кладбище появляется обнаженный (голый) гражданин и бродит меж могил. Дважды задержанный никакой вины за собой не признает, ссылаясь на права человека. Требует показать статью в законе, которая запрещала бы ходить без одежды. А он якобы нудист. Постоянно живущий на кладбище бомж по кличке Ацетон (фамилия пока не установлена) распускает множество нелепых слухов. Якобы посетил квартиру бывшего коммунистического лидера Берии, точнее, подвал под этой квартирой. Ацетон утверждает, что все помещение набито черепами и скелетами. С наступлением тепла в южной части кладбища умножились сексуальные случаи в откровенном виде, на что жалуются люди, особенно приходящие с детьми. Задержанные, не стесняясь, указывают на фильмы типа «Эммануэль» и тележурнал «Плейбой». На кладбище, у часовни, уже третью неделю обитает женщина пожилого возраста и неопределенной национальности. Она утверждает, что побывала в клинической смерти, все знает про «тот» мир и скоро умрет насовсем, указывает конкретное число и предлагает людям воспользоваться этим — передать через нее весточку умершим родственникам и друзьям. Берет за это двадцать рублей. Девятнадцатого апреля была предпринята попытка кощунства, а именно: на свежем захоронении вместо креста поставили унитаз, в который насыпали земли и посадили хмель вьющийся. Однако друзья и родственники убрать унитаз не разрешили, объяснив, что такова воля покойного, водопроводчика-алкаша. В графском склепе (фамилии умерших стерты временем) обнаружен притон наркоманов-подростков. Изъяты шприцы, таблетки и ампулы, а также десятилитровая бутыль со спиртосодержащей жидкостью. Тридцатого апреля по вызову граждан мною был задержан гражданин Мальков с группой собак-охотников на зверей, живущих по норам. Собаки перекопали четыре могилы. Второго мая на кладбище вызывалась пожарная машина. Горела одна могила: на нее навалили ящиков из-под фруктов, облили бензином и подожгли. При разбирательстве было установлено, что кощунство устроили подростки по конкретной причине, а именно: в могиле был похоронен человек, умерший от СПИДа. Утром третьего мая на стене часовни большими буквами оказалось нарисовано: «Автофекальная церковь». На техническом дворе кладбища имеется небольшое каменное помещение для хранения инвентаря. В последнее время в определенные вечерние часы в это помещение наблюдается очередь девушек. При проверке выяснилось, что дирекция кладбища сдала это помещение в аренду колледжу «Торс», обучающему девиц стриптизу. Занятия проходили под музыку, привлекая не только девиц, но и ребят. Проверка факта продолжается. Гражданка Змеющенко Зинаида Матвеевна пятого мая, ровно в полночь, проникла в часовню, где была застигнута за странным занятием, а именно: расстегивала одежду на покойнике. Допрошенная по данному факту Змеющенко объясняла, что ее целью было не хищение одежды покойного и не сексуальные мотивы, а еще более невразумительное — хотела помыть покойного. Доказательства были налицо: канистра с водой, пустая бутылка из-под пепси и пластмассовая воронка. На контрольный вопрос про мыло, без которого, как известно, не моют, гражданка Змеющенко ответила и вовсе бессмысленно: якобы после покойника вода делается колдовской. Ею можно лечить, отпугивать нечистую силу и привораживать мужчин. Поскольку такого состава преступления — мытье покойников — в Уголовном кодексе нет, считаю нужным гражданку Змеющенко оштрафовать как за мелкое хулиганство. Троицкое кладбище стало рассадником криминала, мистики и глупости. Полагаю, что там надлежит учредить постоянный милицейский пост». С одной стороны к Троицкому кладбищу примыкал пустырь, поросший низкорослым кустарником, с другой — опоясывало шоссе, уходящее за город; с третьей стороны тоже лежал пустырь, но действующий — в эту сторону прирастали могилы; с четвертой стороны от подступившего города кладбище отсекал проспект. С верхних этажей просматривались кресты, уж не говоря про церковь. Через проспект, почти напротив кладбищенских ворот, двумя окнами-витражами блестела небольшая булочная. В первую половину дня покупателей было немного. Сквозь высокие окна булочной внутри хорошо просматривались два человека у кассы, три человека у хлебного прилавка да парень с девушкой у крохотной кофейной стойки. К булочной подбрела женщина, с той неопределенностью, когда у человека нет ни целей, ни желаний. Она смотрела сквозь стекло на покупателей, как смотрят на экран телевизора: и смотреть неохота, и выключить лень. Рядом с дверью сидела собачка, привязанная за водосточную трубу. Подъехала детская коляска и стала под окном булочной подальше от собаки. Мамаша, девица лет двадцати, замешкалась, лицом и позой выдавая сомнение: брать ли уснувшего малыша с собой в магазин? Решившись, она ребенка оставила и юркнула в булочную. Женщина у витрины ее колебания засекла. И мгновенно преобразилась, равнодушие отлетело, словно его сдул весенний ветерок. Она заметалась, сделав шаг в одну сторону, потом в другую. Или что-то искала? Подбежав к проходившему мужчине, женщина стала объяснять, размахивать руками и показывать на булочную, на витрину, за витрину, за стекло. Мужчина отрицательно покачал головой и пошел своей дорогой. Видимо, женщина доверия у него не вызвала, из-за своей внешности. Возраст трудно определяемый: тридцать или сорок? Длинные волосы серого цвета нестриженно и непричесанно повисли до спины и при ходьбе болтались с плеча на плечо. Плащ, тоже серого цвета, то ли велик, то ли грудная клетка была у нее слишком неразвита; в фигуре женщины было нечто кентавристое: узкий верх и широкий низ. Она бросилась к двум парням в спортивных костюмах: видимо, разминались на пустыре. — Мальчики, помогите! — Что случилось? — спросил тот, который держал мяч. Женщина схватила его за рукав и подтащила к витрине: — Видите девушку у кассы? В синей кофте. — Светлые курчавые волосы? — Это парик! — Ну и что? — Ребята, она обокрала мою квартиру. — Да? — Это известная квартирная воровка в розыске. — Очень интересно. — Ребята, войдите в булочную и не выпускайте ее, а я сбегаю за милицией. — Вообще-то, у нас дела… — Не даром. Женщина порывисто вытащила из кармана пятьдесят рублей. Но ребят сильнее убедили ее глаза, широкие, неясного цвета, менявшие его от серого до карего, а в зрачках плясали какие-то бешеные запятые. — Мы не крохоборы, — отверг деньги тот, который с мячом. — Ребята, тогда скорее! А я бегу до угла, там дежурит омоновец! Ребята вошли в булочную с неохотой. В кассу стояли двое: старушка и воровка. Кассирша отлучилась, чем потянула время в пользу ребят. Они подошли, и тот, который с мячом, повел разговор: — Вы последняя? — Да, — торопливо ответила девушка. — Батоны свежие? — Я еще не взяла. Поскольку запас вопросов у первого парня иссяк, в разговор вступил второй: — Не подскажете, как пройти на Троицкое кладбище? Рецидивистка удивленно глянула на ребят, потому что кладбище было видно сквозь витринное стекло. Да и кассирша пришла, скоренько отстукав чеки. Ребята дождались, когда воровка возьмет батон, и опять подошли. Ее очевидная молодость придала им энергии. Парень с мячом предложил: — Давайте выпьем кофе? — Нет, спасибо. — Мы хотим пригласить вас к нам в училище на танцы. Спрятав батон в полиэтиленовый мешочек, воровка сделала поспешные шаги к выходу, но ребята стали на ее пути: — Думаете, у нас дешевые пляски? У нас танцы, какие танцуют в ночных клубах Пуэрто-Рико. — Ребята, чего пристаете? — крикнула кассирша. Тот, который без мяча, чтобы показать кассирше, кого она защищает, с силой дернул рецидивистку за волосы. Она охнула, но парик не снялся. И тогда рецидивистка сделала то, что никак не укладывалось в поведение воровки, — крикнула кассирше: — Ой, вызовите милицию! И, оттолкнув ребят плечом, выскочила из булочной с подсознательным предчувствием, исказившим ее лицо… Коляски с ребенком не было. Комната участкового инспектора была недалеко от булочной. Она занимала однокомнатную квартиру на первом этаже панельного дома. Комната не походила ни на кабинет, ни на жилое помещение. Шкаф, разделенный на две половины: в одной лежали бумаги, во втором висел китель капитана. Стол, резанный бритвой, измазанный чернильной пастой, закапанный клеем и с тумбой, проломленный ногой пьяного. Пишущая машинка, видимо, той модели, которая выпускалась сразу после «ундервуда». Вчера участковый бродил по РУВД, выпрашивая чистую бумагу. Стульев здесь было много. На одном устало замер хозяин кабинета, сделавший свою работу не хуже оперативников уголовного розыска: за несколько часов отыскал не только двух парней, но и пожилого гражданина, к которому обращалась похитительница ребенка. Все трое сидели в ряд. По оставшемуся пространству расхаживал Леденцов. Опрашивал он всех скопом, хотя следовало бы их разъединить, чтобы рассказ одного не влиял на рассказ другого. Но фактор времени — главный фактор оперативной работы. Сперва поговорил с парнем, который выглядел менее суровым и, значит, менее замкнутым: — Значит, числитесь в училище? — В колледже, — уточнил парень. — Ага, при Сорбонне, — тоже уточнил майор, потому что этот колледж повышал в районе процент хулиганства. — Футболист? — Играем, но вообще-то я «качаюсь». — Бицепсы растишь? — Хочу стать телохранителем. — Думаешь, это интересно? — Платят двадцать пять долларов в час. — Теперь вместо крутых бицепсов нужны и мозги, чтобы не спасать от покушения, а его предусмотреть. — Мозги есть, — заверил парень. — Посмотрим. Во что была одета женщина? — Серый плащ. Леденцов глянул на других свидетелей: второй парень кивнул, а пенсионер добавил: — Очень широкий. По-моему, не ее размера. Участковый записывал. Серый плащ не ее размера — информация ли это? Сняла, выбросила, и нет его. Рябинин говорит, что человек не может функционировать в двух случаях: когда у него нулевая информация и когда информация избыточная. Нужна мера информации? — Волосы? — спросил майор опять первого. — Тоже серые. — И длинные, — добавил второй. — Непричесанные, спутанные, — уточнил пенсионер. — Какие глаза? — Широкие. — А цвет? — Не рассмотрел. — И я не рассмотрел, — подтвердил второй. — Стеклянные, — заявил пожилой мужчина. — Слепая, что ли? — не поверил майор. — Блеск стеклянный, наверное линзы. Руководство призывало изучать динамику расследований. Но в этом киднепинге никакой закономерности. С одной стороны, детей воруют. В детсад вечером пришла женщина с ребенком и сказала, что мать одной девочки задерживается на работе и просит забрать ее Таню. Приличная женщина, сама с ребенком. Таню отдали. Через полчаса за Таней пришла родная мать, а через час последовал звонок о выкупе. С другой стороны, детей подбрасывают. Милиционер во время ночного дежурства нашел в парадном младенца, отвез в родильный дом — ребенка потом назвали Васей, по имени этого милиционера. — Какой у нее голос? — Как у бутылки пива, — ответил первый. — То есть? — Когда выливаешь. — Вроде булькающего, — подтвердил второй. — Сипловатый, — не согласился пенсионер. — А вы, ребята, пивком балуетесь? — попутно заинтересовался майор. — Все пьют, — объяснил первый. — Реклама учит с утра до вечера, — вставил пенсионер. Майор не мог утерпеть от так называемой профилактики: — Ребята, служила у нас пара пиволюбов. Ежедневно, да не одну бутылку, да еще с соленой рыбкой. У одного печень отказала, у другого почки. Парни улыбнулись лукаво: мол, воспитывает мент, а сам после работы тянет из бутылки. Современная молодежь, конечно, разная, но есть в ней единообразие: на их лицах написано право. На все. На учебу, на развлечения, на должности, на модную одежду и на пиво. А не разврат ли это — право на заработанное и на заслуженное? — У нас почти не откажут, — заверил молчаливый. — Братцы, а вы, случаем, не трудные подростки? — Нет, — скривился все тот же нелюдимый. — В туалете вашего колледжа знаете что я обнаружил? — Окурки, — начал угадывать первый. — Если бы. — Бутылки. — Нет. — Презервативы. — Нет. — Что же? — Шприцы. Поймав недоумевающий взгляд участкового, Леденцов спохватился: время уходило. — Женщина была пьяна? — Даже не пахло. — Хорошо: волосы, глаза, одежда, — обратился майор сразу ко всем. — Не было ли в ней чего-нибудь характерного, оригинального, непохожего?.. — Шрама? — догадался второй. — Не обязательно. Какой-нибудь нелогичности. — У него спросите, — второй кивнул на первого, на разговорчивого. — У него не голова, а компьютер. — Ну? — Леденцов придвинулся к голове-компьютеру. — Про одного человека сказать не могу. — Не понял. — Если бы про группу… — Какую группу? — Музыкальную. Которая выдает улетный хит. — Мы рейверы, — объяснил молчаливый. — И что же танцуете? — Модняк. Линди-хоп. Отвлекался майор умышленно, ибо разговор с молодежью имел свою специфику. Он посмотрел на капитана: много ли тот записал и хватит ли для фотопортрета? И следовало расспросить про коляску: конструкция, цвет, что в ней лежало… Скорее всего, коляску похитительница бросит. Пенсионер погладил лысеющую макушку, значительно глянул на майора и голосом еще более значительным выдал, как выражается молодежь, пенку, а точнее, сказал участковому: — Зря пишите. — Почему? — недовольно удивился капитан. — Волосы, как грива, — парик. Цвета глаз не видать — линзы иного цвета. Плащ не с ее плеча. Голос неясный. Переодетая, в чужой личине. — Думаете? — задумался и Леденцов. — По-моему, это и не женщина, — добавил интриги пенсионер. Капитан услышанную информацию мгновенно связал с близлежащим кладбищем и всеми его мистическими наворотами. — Не женщина, а кто же? — Мужчина, — улыбнулся пенсионер, озаренный догадкой. «Негласный агент Тополь доносит. Двадцатого мая сего года наблюдаемый объект Колдунью посетила гражданка Вольпе Эльга Адамовна, которая пробыла у нее тридцать пять минут. Вышла с видом расстроенным. О гражданке Вольпе. Работает секретарем в крупной лаборатории почтового ящика «Кремень». Энергична, внешне эффектна. Карьеру не делает. Секретарь Вольпе поддерживает отношения с младшим научным сотрудником Аржанниковым. Скорее всего, товарищеские. Также поддерживает отношения со старшим научным сотрудником Лузгиным. По слухам, влюблена в него. Отвечает ли он взаимностью — неизвестно. Оперативный интерес представляет посещение Аржанниковым гражданина Шаропузова по месту его работы. Цель посещения неизвестна. Интерес возрастает, поскольку объект Колдунья имеет с Шаропузовым давние связи. Возникает вопрос: что общего меж такими разными людьми, как Вольпе, Колдунья, Аржанников, Лузгин и Шаропузов, хотя некоторые из них друг с другом не контачат? Привожу информацию по последнему, как личности потенциально криминальной… Шаропузов Георгий Данилович по кличке Ноздря. Двадцать девять лет. Не женат. Проживает уединенно в пригороде. Работает санитаром в морге. От общения с трупами получает видимое удовольствие. Физически сильный, занимался борьбой без правил. Любит выпить, но делает это в одиночестве: ежедневно выпивает металлическую двухсотграммовую банку водки. С родственников усопших дерет деньги за любой пустяк. Посещает ночные клубы. Водит девиц в морг, где вступает с ними в половую связь на лежаках для покойников. Имеет склонность к занятию бизнесом, ничем не гнушаясь. Есть косвенные данные, что имеет отношение к наркотикам. Людям с нездоровым любопытством за деньги демонстрирует покойников, придавая им кощунственные позы. Наладил в морге продажу японского антипохмельного шампуня. В феврале купил с рук автомобиль «форд кроун виктория» за восемь тысяч долларов, а продал за одиннадцать. Четырежды судим. Первый раз был арестован за убийство жены, задавил машиной, но суд счел его вину недоказанной и дело прекратил. Второй раз судим за поджог восточного ресторана «Саксаул», потому что ему якобы вместо верблюжатины подали мясо осла; осужден условно. Третий раз судим за причинение тяжких телесных повреждений путем обезображивания: снял у девушки одну бриллиантовую сережку. Поскольку вторая никак не снималась, а время его поджимало, Шаропузов отрезал ухо вместе с сережкой. Получил восемь лет, отсидел шесть. Последний, четвертый раз получил три года за продажу в пятьсот долларов трупа из морга бандитам Рощинской группировки. Отбыл полтора года. Дополнительная информация. Секретарь Эльга Вольпе сказала лаборантке К., что ей нужно достать то, чего в жизни не бывает. На желание лаборантки вступить в доверительную беседу Эльга лишь обмолвилась, что ей необходим ребенок, младенец. Лаборантка К. сделала вывод, что Эльга хочет забеременеть от Лузгина». Неуверенным шагом вошла Эльга в его кабинет. Лузгин без пиджака сидел за столом прямо, слегка приподняв сухие острые плечи. Крепкая большая птица. Процеженное сквозь мутную фрамугу солнце ложилось на его волосы, отчего полоска седины по краям головы казалась ободком белого тусклого металла. Седеющая крепкая большая птица. — Виталий Витальевич, уже восемь. Пора домой. — Посижу. Или хочешь, чтобы тебя подвез? — Жара, пройдусь пешком. — Эльга, твое открытое ухаживание за мной… будоражит. — Этого и хочу. — Напрасно. Работа и семейные проблемы съедают всю мою энергию. Эльга, я сексуально отупел. — В это не поверит ни одна женщина. — Еду вчера вечером. Девушка останавливает машину и задает вопрос: «Интимные услуги нужны?» Как? — А вам нужны интимные услуги? — оживилась Эльга. — Я спросил: «Почем за канистру?» Девушка почему-то молчит. Пришлось вопрос уточнить: «Большая у вас канистра?» Она фыркнула, оскорбила меня неприлично и захлопнула дверцу. — И правильно сделала. Вы ее первый оскорбили. — Чем? — Про ее большую канистру… Она же вам любовь предлагала. — Я-то подумал, что речь идет о краденом бензине, так сказать, интимном. Невдалеке была заправочная станция. — Большой ребенок, — сказала Эльга с такой нежностью, что Лузгин повернулся к ней, пробуя уловить какое-то продолжение. Эльга попрощалась и вышла из здания института. Она не могла понять, чем ее задел рассказ Лузгина. Его пренебрежение к женщинам? Жалко проститутку? Обида, что он не подвез? В городе стояла жара, пожалуй, небывалая. Раньше, до сексуальной перестройки, девушки ограничились бы мини-юбками. Теперь ноги были оголены до трусиков и мини висели кукольными клочками материи. А то и вообще без них, без мини, лишь какие-то пляжные штанишки. Парни надели шорты, как на Западе, от которых Эльга морщилась. Эти просторные штаны были рассчитаны на крепкие высокие мужские ноги. Вокруг же тонких, да еще волосатых ножек цветные широкие штанины полоскались как флаги на ветру. На Эльге был топ из вискозы, мини-юбка и неожакет из рогожки. И сумочка из белой замши. До метро Эльга шла пешком. Ей казалось, что жара на улице не от уходящего солнца и не от перегретого камня, а от обилия людей. От голых тел, от блеска бутылок с пепси, от грубых разговоров и от нецивилизованного утробного смеха. Парни в майках со стрижеными круглыми головами пьют на ходу пиво, матерятся и держат за шеи девиц, похожих на дрессированных овец. Один такой, шароголовый, шел сзади, ступая почти след в след. Эльга замедлила шаг, но и парень притормозил. Тогда она сдвинулась к самому краю панели — перегруппировался и он. Неужели преследует? Впрочем, с ней на улице частенько заигрывали: просили домашний телефончик, но чаще начинали высокоинтеллектуальные разговоры: что-нибудь о сверхновой волне в кино или про инсталляции художника Кулика. Правда, сообразив, что она не их пошиба, скоренько отваливали. Этот не отставал, может быть, потому, что не спрашивал про инсталляции. До метро оставался еще добрый квартал, когда Эльга почувствовала, что он шагает сзади плотно, след в след. Обернуться? Какие страхи, когда рядом движется народ стеной?.. Эльга обернулась бы, но вдруг заметила, как его рука тянется к ее запястью. Сперва она подумала, что к французским дорогим часикам «Одемар Пиге» на плетеном металлическом браслете. Но загорелая короткопалая рука коснулась сумки. Карманник. Можно было обернуться и ударить его по лицу, спросить: «Что вы делаете?», припустить к метро, закричать… Но с честным человеком в подобных ситуациях происходит чаще всего одно — он немеет. Несколько секунд Эльга шла в легком шоке. Короткопалая загорелая рука погладила сумку и коснулась застежки. — Гражданка, неужели вы не чувствуете? — спросил возникший ниоткуда рыжевато-белесый дядя небольшого роста. — А что? — удивилась она, удивляясь своему идиотскому удивлению. — Вас же чистят! И, перехватив руку парня, заломил ее за спину. Круглоголовый что-то пролепетал, но мужчина разговор обрезал: — В милиции разберемся. И махнул второй, свободной рукой. Вдоль поребрика прошуршали скаты, и просторная «волга» остановилась. Мужчина без особого труда запихнул карманника рядом с водителем. Распахнув заднюю дверцу, предложил: — Прошу, гражданка. — Я зачем? — Ну и вопросик! Лезли-то к вам в сумку. — Вы же видели, достаточно… — Нет, не достаточно: вы потерпевшая. — Я спешу домой. — Мадам, что у нас за электорат? Требуют борьбы с преступностью, а когда просишь помочь, то, видите ли, спешат домой. Эльга нехотя полезла в машину. Рыжеватый мужчина сел рядом и успокоил: — Тут рукой подать. Рукой подать оказалось квартала четыре. Эльга знала, где находится РУВД. Первое беспокойство задело тогда, когда машина не повернула на ту улицу, где располагалось районное управление милиции. — Нам не туда, — удивилась она. — Тут короче, — невнятно заверил рыжеватый. Второй раз удивилась Эльга, когда задержанный вор достал из кармана сигарету и приятельски тронул плечо водителя. Тот протянул ему зажигалку. Вор спокойно закурил, окутав свою стриженную наголо голову голубоватым нимбом. Никакой строгости, никаких наручников… Эльга упорно глянула на своего рыжеватого соседа. Тот понимающе кивнул: — Он должен был спросить разрешения у дамы. Беспокойство Эльги перешло в страх, когда машина въехала в палисадничек и стала у серого четырехэтажного особняка. Курящий вор открыл дверцу, свободно вышел, размял плечи и пошел в здание. За ним ушел и водитель. Только рыжий ждал ее появления из машины. Эльга уже не сомневалась, что похищена какой-то мафией; задрожавшей рукой открыв дверцу не ту, у которой ждал рыжий, а противоположную, она ступила на землю и, перепрыгнув куст, побежала к проспекту: Ей казалось, что она несется со скоростью автомобиля, и не так испугалась, как удивилась, когда рыжеволосый пошел с ней рядом. — Мадам, к чему приколы? — И взял ее под руку, как механический манипулятор берет деталь. — Отпустите меня! — Вас ждет шеф, — пообещал он, почти втолкнул в здание и провел в конец коридора. Остановились они у двери с табличкой «Ст. следователь С. Г. Рябинин». Рыжий девушку придержал, усадив на коридорный стул. — Рябинин занят, подождем. — Да где я? — В прокуратуре. Следователь прокуратуры Рябинин слишком часто протирал очки, на капитане накал разговора внешне никак не отражался. В маленьком кабинете было душно: из открытой форточки почти не тянуло, да и как тянуть, если на улице еще теплее. Рябинин был в пиджаке, потому что редко его снимал; Оладько не снимал легкую куртку, потому что под ней висел пистолет. — Взорвут предпринимателя, — Рябинин взмахнул руками, показывая, как взрывают, — и уголовный розыск бегает по городу зигзагами… — Главным образом пятнадцатый отдел ГУВД бегает, — перебил капитан. — А украли ребенка, какой отдел бегает? — Я бегаю. — По-моему, кража младенца по тяжести преступления равнозначна убийству. Разговор вышел напряженным оттого, что похищение детей в последнее время выросло до состояния проблемы. В их районе на частной квартире функционировал тайный родильный дом: мамашам за рожденного и оставленного ребенка платили по тысяче долларов. Зимой Леденцов накрыл одно агентство, продававшее ребят за границу по двадцать тысяч долларов за ребенка. В государственном родильном доме уже дважды объявляли женщинам, что они родили мертвых детей, — живехоньких младенцев продавали в руки заказчицы. В городе висели объявления «Семья усыновит будущего ребенка». — Что есть? — спросил Рябинин. — Свидетели и убедительный портрет. Сперва сделали фоторобот, а потом поработал художник. Капитан рассказал про допросы двух парней и работников булочной и положил на стол размноженный портрет. На Рябинина из-под, вернее, из-за растрепанных волос смотрели большие пустые глаза: художник смог сделать портрет, но не смог наполнить его взгляд смыслом. — А коляска? — спросил Рябинин. — Брошена в сквере. Отпечатки пальцев смазаны. — Версия? — Навалом. Первая: ребенок на продажу. — Кто этим промышляет, у того не только прикид богатый, но и машина есть. — Религиозная секта. — Нет их в нашем районе, да и в городе не слышно. — Лишилась своего ребенка во время родов. — Она, вроде бы, не первой молодости, — опять усомнился следователь. — Или умер собственный ребенок. — Как замена? Вряд ли мать, пережившая горе, причинит подобное же горе другой матери. — Ну, а с целью мести? — Из показаний свидетелей вытекает, что похитительница оживилась не тогда, когда увидела мамашу, а когда увидела ребенка. — Если месть отпадает, то моя последняя версия… Часто воруют детей, чтобы доказать мужику, что родила от него. Рябинин кивнул согласно, но глубоким печальным вздохом задробил и это предположение: — Глянь на портрет внимательно. Капитан глянул, хотя смотрел на него вторые сутки. Длинные волосы, большие глаза… Ведь не фотография. — Замечаешь асимметричность черт лица? — Ну, рука художника дрожала. — Капитан, боюсь, ты упустил версию самую вероятную и для нас наихудшую. — Какую же? — Душевнобольная. — Я спрашивал: ребятам она показалась в порядке. Поступки и мотивы душевнобольной непредсказуемы. Никакой версии не построишь. — Вопреки рекомендациям учебников по криминалистике и уголовному процессу работать одновременно по нескольким версиям Рябинин давно отказался. Версии могут сосуществовать, но работать надо по самой плодотворной. — Сергей Георгиевич, ваши волосы лохматы, а черты лица тоже асимметричны, — улыбнулся Оладько. — Потому что у меня в сейфе более двадцати уголовных дел. Капитан пригладил свои волосы, через которые все просматривалось: солнце ли их выжигало, время ли выщипывало? Он встал — ему было не до психоанализа. Надо искать ребенка. Да и майор Леденцов вошел в кабинет с какой-то девицей и вытеснил капитана. Рябинин улыбнулся: после сурового оперативника, после нудного разговора, после прокуренного воздуха — аромат летних духов и девушка, словно сошедшая с подиума, по пути кое-что на себя набросившая. Майор эту сладкую улыбку решил пресечь, положив перед следователем донесение агента. Рябинин прочел и улыбку не потерял, но она стала резиновой гримасой. — За что меня забрали? — спросила Эльга. — Пока вызвали в качестве свидетеля. — Вызвали? — удивилась она. Майор не понял: — Гражданка Вольпе, вам бы хотелось получить повестку, которую, скажем, вынула из почтового ящика ваша мама? — Но к чему устроили театр? — Лучше, если бы мы пришли в приемную? Или стали бы задерживать на улице, среди толпы и добровольных заступников? Или в метро, в набитом вагоне? Эльга не ответила. Майор сел в сторонке, добавив: — Или бы стали отстреливаться. — Я? — Садитесь, гражданка, — предложил Рябинин, разворачивая бланки протоколов. — Паспорт, пожалуйста. Рябинин заполнял анкетную сторону протокола допроса и думал о первом впечатлении. Из чего оно складывается о человеке? Из его одежды, взгляда, слов, тона, мимики… И главное, первое впечатление зависит от свежести взгляда того, кто смотрит. Следователь был уверен, что предстоящие ее показания уже ничего не добавят к тому, что он определил взглядом. — Зачем вам понадобился младенец? Она вспыхнула и вцепилась в собственную сумку, словно ее хотели отобрать: — Зачем… Не все помню… Детали… — Без деталей, — помог майор. — Знаете, что сказал Марк Твен? — добавил Рябинин. — «Если вы говорите правду, вам ничего больше не надо помнить». Но Эльга молчала не потому, что хотела что-то скрыть, а потому, что ее правда потянула бы за собой цепь скрытых отношений. А майор примеривал фотопортрет к ее лицу: или не она, или слишком изменила внешность. — Начните с Лузгина, — предложил Рябинин. — Между нами ничего нет! — А любовь — это ничего? — воспользовался следователь оперативными данными. — Меня забрали за любовь? — Вас задержали по подозрению в похищении ребенка, — отрезал Рябинин, чтобы придать допросу энергию. — Можете пригласить адвоката, — добавил энергии майор. — Меня… за ребенка? — Где вы были вчера в первой половине дня? — На работе, у себя в приемной. — Кто это может подтвердить? — Завлаб, Аржанников, все… Парадокс, но это мог подтвердить и Рябинин, да и майор мог. Человек, долго работавший на следственно-оперативной стезе, как правило, определял преступника каким-то еще неизученным чутьем. — Вольпе, зачем же вам потребовался младенец? — Не требовался, — пролепетала она. — Неправда! От сурового тона, который так не шел интеллигентному лицу следователя, от какого-то угрожающего шевеления майора, чем-то звякнувшего, как собака в будке, Эльгу пронзил холодок. Она рассказала про Ираиду, про воду приворотную и про воду дьявольскую, избегая упоминать имя Лузгина. — Кто вам достал приворотную воду? — Аржанников, в морге. — Ну, а воду дьявольскую решили добыть сами? — Что вы! Я отказалась от этой идеи: не помогла приворотная, не поможет и дьявольская. — А если дьявольская оказалась бы эффективной? — Что говорить о том, чего не было и быть не могло? Насчет «быть не могло» Рябинин сомневался. Научные, технические и даже социальные проблемы решаемы. Но есть в психологии проблема — любовь, — которая настолько загадочна, что решению не поддается. Ради нее, ради любви — не секса ли? — новорожденных бросают в мусорные бачки, душат подушками, сдают в дома малюток и воруют. — Вольпе, подумайте и вспомните: кому еще Ираида советовала достать дьвольскую воду? — При мне никому. При ней никому, Эльга сказала правду. Колдунья говорила Аржанникову, но без нее. Этими жуткими сведениями Игорь не воспользовался, и называть его имя не имело смысла. Леденцов подошел к Эльге и показал фоторобот: — Видели эту женщину? — Никогда. — И задумавшись, Эльга добавила: — Господи, какие пустые глаза… Рябинин с особым вниманием осмотрел ее модную одежду, никогда не виданную прическу, красивое лицо с зеленоватым отливом глаз и даже глубже вдохнул ее духи, запах которых доходил до него через стол. — Гражданка Вольпе, а какое у вас образование? — спросил Рябинин, хотя знал из анкетных данных. — Высшее экономическое. — Высшее, а в чертей верите, — усмехнулся следователь. — Стадо, — вставил Леденцов. — Какое стадо? — насторожилась Эльга. — Я хотел сказать, мода, — поправился майор с усмешкой. — Не в чертей я верю, а в экстрасенсорику, — огрызнулась Эльга, сверкнув зеленью глаз так, словно в них замкнуло два оголенных провода. Зазвонил телефон. Рябинин взял трубку, что-то в нее помычал и оборвал разговор непонятными словами «Куда он денется?». Майор заинтересовался с долей подозрительности: — Кто никуда не денется? — Разумеется, ты. — А что? — Едем на место происшествия. — Какое? — Боря, могут ли следователя прокуратуры и заместителя начальника отдела уголовного розыска вызвать на пустяк? — И где этот не пустяк? — На Троицком кладбище. Деревья разные, множество кустиков, цветы на могилах, а пахнет черемухой — ее дух стелился по кладбищу всего от единственного куста, белого, словно выкрашенного светлой краской, да и стоявшего-то далеко, за оградой. Ночью он испугал Ацетона: как покойник в белом саване лез через металлическую сетку. В восемь утра на кладбище казалось весело из-за птичьей стрекотни. От росистой свежести Ацетон передернул плечами. А может, и не от росистой свежести, а от сосущей свежести внутри — организм требовал. Колян голос чужого организма услышал: — У меня сухо. — А есть бомжи непьющие? — философски спросил Ацетон. — Если не пить, то зачем бомжевать? — Ты всегда пил? — Человек рождается непьющим. Они сидели на могильной плите, подложив доску, поскольку солнце камень еще не нагрело. Ацетон понимал выгоду трезвости: черемуха цветет, птицы щебечут, березы листвой отяжелели, потому что все трезвые. Задетый собственной последней мыслью, Коля Большой вздохнул: — Я зарядку вместе с отцом делал, спортом занимался. Освоил эксплуатацию и ремонт алфавитно-цифрового печатающего устройства и контрольно-считывающего. Собаку держал. Ничего не пил, кроме виноградного сока. А потом съехал под откос. — Как же? — Из-за бабы. — Ты говорил, жена тебя выгнала. — Хрена бы я бросил квартиру из-за жены. Причина в тайне. Зашел в гости к одной прибарахленной телке. Выпили, поупражнялись на диване, и она мне сообщает, мол, теперь готовыми органами торгуют. Я и вздрючился. — Из-за научной новости? — хмыкнул Ацетон. — Из-за намека. — На что намек-то? — Иди, мол, и купи себе новый. — Чего «новый»? — совсем не понял Ацетон. — Орган, сексуальный. — Ага, не достигла она с тобой эразма. — Чего? — Ну, этого, сарказма. — Оргазма. Наверное… Поскольку я был выпивши, то от обиды схватил бутылку ноль семьдесят пять и шарахнул ее по голове. — Замочил насмерть? — Не знаю. С тех пор и бомжую. — Поскольку тебя не ищут, то она жива-здорова и получает этот сарказм… оргазм от других лиц. Ты ведь опять к какой-то бабе шлендраешь? — Живет тут недалеко одна придурковатая… — Нарвался раз и опять тянет? Рядом на могиле росли нарциссы, которые выставили круглые желтые соцветия, как широко распахнутые ротики птенцов — точно есть просили. Мысль о еде перескочила на питье. И пошла дальше, став противной до отвращения к самому себе: не продать ли гроб? Старушке за пару бутылок. Он предложил Коле Большому: — Обследуем… Они это делали каждое утро. И всегда что-то находили: уж пустых-то бутылок на полную бутылку пива наскребали. Был случай, можно сказать, мистический: на богатом новом захоронении лежала купюра в пятьдесят долларов, придавленная камешком. Обычай ли такой у новых русских, птичкам ли положили, покойнику ли, бомжам ли повеселиться за упокой души усопшего? Ацетон знал, что подобные чудеса выпадают не каждый год. Они брели по кладбищу, две помятые, небритые и никак не совместимые фигуры; сзади казалось, что идет отец с сыном — Коля Большой за отца. Ацетон остановился и ткнул пальцем в надгробную плиту: — А? — Что? — Прочти. — «Спи спокойно, дорогой друг…» Ну? — Издеваются над покойником. — Почему издеваются? — Неужели дорогой друг в земле спит? Да он там гниет. Коля Большой что-то буркнул со своей высоты и перешагнул могилу. Ничего дельного не попадалось. Три пустые бутылки, сильно чумазые; одно яичко, сваренное вкрутую; забытая лопата, которую они не взяли; стопка рекламных газет, которая пригодится на подстилку под себя; батон, крепкий, как бетон; пара рукавиц брезентовых, видимо, потерянных землекопами; полтинник металлический, блестевший, как счастье; забытую на скамейке книжонку «Светлый лик киллера», которая пригодится для разжигания костра. Впереди блеснуло радостно. Солнце на земле. Ацетон позже понял, отчего радостно: до этого полтинник блеснул, как счастье. Он схватил приятеля за руку и показал в сторону блеска. Подошли таясь, словно птицу боялись спугнуть. Какой там полтинник — играющий солнцем круг с тарелку. — Полиэтилен, — догадался Колян. По краям пленка была присыпана землей. Ацетон попробовал его дернуть, но не за что было уцепиться. — Лопата… — вспомнил он. Колян сбегал за ней. Сперва Ацетон ногой осторожно подавил сверху — упругое, как резина. И тогда он начал это полиэтиленовое пятно освобождать по краям от земли. Оно расширялось, став уже размером с таз. Колян его рвение охладил: — Небось, собака похоронена. Ацетон это допускал, но упрямая надежда глупо нашептывала: вдруг спрятан ящик украденной водки или хапнутый в кассе мешок денег? Где же прятать, как не на кладбище? Он сделал последний бросок земли, отшвырнул лопату и взялся за полиэтилен, лежавший на чем-то, как покрывало. Нет, собак так не хоронят. Ацетон сдернул пленку… В мелкой выемке лежал младенец, закинув ручонки за голову, словно потягивался. — Мать твою… — прошептал Коля Большой. — Беги звонить в милицию, — приказал Ацетон. Но без опохмелки они делать ничего не могли, поэтому звонок в милицию поступил только к вечеру. У главных ворот кладбища встретил участковый. О происшествии он сообщил односложно: — Труп. — А судмедэксперт, а криминалист? — спросил Рябинин. — Едут. Участковый повел их подметенными дорожками и не-прибранными тропинками. Следователь вспоминал, когда он был здесь последний раз: бандиты спрятали труп в свежее захоронение, делали это ночью, впопыхах — из земли осталась торчать рука. Кресты, надгробия, памятники — и поздний запах черемухи. Склепы, могилы, безвестные захоронения — и лето. Какие-то две женщины бродили бесцельно, завистливо восхищаясь богатыми памятниками. Кладбище всегда давило на душу Рябинина, но особенно трогали проваленные могилы с вывернутыми крестами, да еще поросшие деревцами; ухоженных могил все-таки касалась жизнь, а эти, брошенные, на глазах уходили в вечность. Участковый показал рукой: — Здесь. Сперва Рябинин увидел две нелепые мужские фигуры, стоявшие напряженно. Один очень высокий, второй низенький. — Они обнаружили, — пояснил участковый. И тогда Рябинин глянул на то, что они обнаружили… Большинство людей, да и юристы, считало убийство ребенка более тяжким преступлением, чем убийство взрослого. Рябинин же, как истинный правовед, любую человеческую жизнь полагал равнозначной, будь то младенец или старик. И все-таки екнуло… Ребенок лежал на спине с открытыми глазками и смотрел на первую и последнюю в своей жизни весну. Ему месяца два-три. В том, что он убит, сомнений не было и без заключения судмедэксперта: трупы умерших не прячут — прячут трупы убитых. Рябинин знал множество причин и поводов для убийств, которые непременно были: серьезные, необъяснимые, пустяковые… Но были. Какие же могли быть причины для убийства младенца? Приехали судмедэксперт, криминалист и капитан Оладько. — Начнем, — вздохнул Рябинин. — Сейчас подойдут понятые, — сказал участковый. — А эти? — следователь кивнул на живописную пару. — У этих нет домашних адресов, — отвел их участковый. Работа началась. Рябинин составлял протокол, привязав трупик к местности. Криминалист осторожно упаковал полиэтилен, на нем могли быть отпечатки пальцев. Паковать пришлось и одежду, которая лежала под тельцем: распашонка, чепчик, одеяльце, пеленки… Следы обуви затоптали бомжи, но криминалист взял образцы почвы. Леденцов опрашивал бомжей. — Девочка, — сказал судмедэксперт. — А причина смерти? — спросил о главном следователь. — Видимо, утопили. Точнее скажу после вскрытия. — Секс? — Нет. Интересно, зачем накрыли полиэтиленом? — Чтобы собаки не учуяли. Леденцов организовал осмотр, в сущности обыск близлежащих могил и окрестной земли. Бомжи рассказали, кого и где видели в последние дни. Ацетон дельно обратил внимание на лопату, видимо, заброшенную подальше от трупика: без нее ребенка было не прикопать. Лопату Рябинин изъял, поскольку она могла стать вещественным доказательством. Обычно большую часть протокола занимало описание квартиры, мебели и телесных повреждений на трупе. Здесь ни мебели, ни повреждений не было. Рябинин сидел на каменной плите и смотрел на девочку… Многие социологи, юристы да и просто обыватели присохли к вроде бы очевидной мысли: материальные недостатки порождают преступность. До перестройки обвиняли дефицит: в печати шли статьи о преступлениях, вызванных этим дефицитом. Теперь винят безденежье. Значит, так: будут деньги и товары — не будет преступлений. Но в богатых Соединенных Штатах жесточайшая преступность. Разве эту девочку утопили с голоду? Леденцов сел рядом, чтобы наметить работу по горячим следам. Спросил он о том, что и сам хорошо знал: — С чего начнем, Сергей Георгиевич? — Боря, кто прячет трупы? — Тот, на кого может пасть подозрение? — Значит, кто? — Родственники, друзья, соседи. — Ну, друзей у девочки еще не было. Остаются родственники. Какие? — Прежде всего, мать. Они замолкли, тронутые единой мыслью. Им почему-то не хотелось, чтобы погибшим оказался именно украденный ребенок. — Тоже девочка, — вяло подсказал Рябинин. — И одеяльце тоже розовое… Судмедэксперт паковал трупик в пластиковый мешок. Участковый по мобильному вызывал труповозку. Криминалист оборачивал бумагой лопату. — Лейтенант, — Леденцов подозвал участкового, — кладбище— твоя земля… — Точно, товарищ майор. — Глянь-ка… Леденцов достал из кармана фотопортрет женщины и показал, ожидая, что лейтенант задумается и попробует что-нибудь вспомнить. Он не задумался: — Зинка Змеющенко. — Зинка… кто? — переспросил Рябинин. — Змеющенко, фамилия. Ночью ее увезли в психиатричку за драку с двумя любовниками. — Почему в психбольницу? — Шизофрения. Врачи говорят, в форме паранойи. На лице лейтенанта вдруг разыгралась усмешка пополам с удивлением: мол, о чем разговор тогда?.. Он посмотрел на следователя, затем на майора и нелогично перевел взгляд на бомжей, на Колю Большого: — Вот он ошивался возле Зинки. — Да? — спросил Леденцов у бомжа. — По-моему, и этой ночью был, — внес уточнение лейтенант. — Был? — рыкнул майор. Коля Большой не ответил, но вскинул голову и стал вроде бы еще выше. — В прокуратуру его, — велел Рябинин. У кабинета двое граждан ждали следователя. Их надо бы принять в первую очередь, поскольку вызваны повесткой. Извинившись, Рябинин попросил еще немного посидеть. Граждане не роптали: произвел впечатление рост Коли Большого, которого они посчитали опасным преступником. Коля Большой, оказалось, имел фамилию. Поразмышляв, Рябинин внес в протокол его адрес, по которому он был прописан до бомжевания: не вносить же в графу о месте жительстве Троицкое кладбище? Справочный лист протокола допроса выглядел так пусто, словно следователь забыл его заполнить: у Коли Большого ничего, кроме года рождения и национальности, не было. Предупредив об ответственности за дачу ложных показаний, Рябинин предложил: — Рассказывай. — О чем? — О Зинаиде Змеющенко. — Полоумная баба и все. — Ходил к ней? — Она, как полоумная, имеет по закону однокомнатную квартиру. Вот и ходил. — Из-за квартиры? — Из-за выпить. Из-за этого «из-за выпить» Рябинин не доработает положенных десяти лет до пенсии — не дотерпит. Все одно и то же. Убийства и драки на почве пьянства, кражи и грабежи ради денег на пьянку… У бандитов то же самое — лишь масштабы покрупнее да обязательные бани с девицами. — Николай, ходил только выпить? — Нет, она все-таки баба. — Говоришь, полоумная… — Для секса без разницы. — Больной же человек… — В сексе Зинка работает с приколами. Учила меня японскому сексу. Рябинину хотелось узнать, что это за секс, но не опускаться же до расспросов бомжа? Японский секс, кладбищенский бродяга, сумасшедшая Зинка… А в других районах есть дела интригующие и сложные. Инженер из карьеристских побуждений убил сослуживца при помощи инфразвука… У известного писателя украли рукопись и издали под другим именем… В парадном дома нашли отрубленный палец с золотым кольцом, в которое вправлен бриллиант ценой в двадцать тысяч долларов… — Николай, как она к тебе относилась? — Нормально, но других мужиков тоже принимала. — Ревновал? — Мне оно надо? — Ревность — чувство естественное. — Какая ревность, когда секс оборзел, в натуре? — В каком смысле «оборзел»? — А хотя бы по телевизору. Скажем, человек жрет в три горла, противно, поэтому и не показывают. Пьют до белой дури — не показывают. В бане задницу моет — не показывают. Извините, сидит на унитазе — не показывают. Поскольку все это физиология. А трахаются — так во весь экран. Какая теперь ревность? В кабинете сделалось душновато, но не от теплого воздуха, а от запаха, который, похоже, концентрировался. Рябинин понял, что идет он от жестко-спутанных волос бомжа и от его одежды — кургузого пиджака цвета банана. Впрочем, и несло от него гнилыми фруктами. Подходящий фон для разговора о любви. — А Змеющенко тебя ревновала? — поинтересовался Рябинин, подбираясь к главному. — Как тигрица. — Почему же? — Мозги-то набекрень. Задалась меня присушить. К какой-то колдунье ходила и, говорит, за большую сумму получила рецепт. — Какой? — Не знаю. Только сижу у нее, пивко водочкой разбавляю. Вдруг она мне прямо в морду как плеснет водой из банки. Матюгнулся я и эту банку об пол хрястнул. — А Зинаида? — Орет, что она за эту воду душу человеческую загубила. — Николай, что за колдунья, фамилия, где живет?.. — Зинка не говорила, да мне это до фени. Преступление было раскрыто. А какой толк, если эту Змеющенко не только нельзя привлечь, но даже и допросить? Болезнь обострилась до того, что, по словам Оладько, Зинаида никого не узнавала. Следователю остается лишь назначить судебно-психиатрическую экспертизу. — Николай, Зинаида о ребенке что-нибудь говорила? — Ни слова. — А ты ребенка видел? — Какого? — Которого нашли на кладбище… — На кладбище и видел. — А у Зинаиды? — Разве это ее ребенок? — Нет. — Вот и удивляюсь вопросу… У Зинки детей век не водилось. Рябинин пристально глянул на его вытянутую голову, на конусообразную прическу, в его какие-то незначительные глаза. Почему сумасшедшие женщины разгуливают по городу, почему бандиты свободно разъезжают в автомобилях по улицам, почему расплодились бомжи?.. Говорят, права человека. Да, права человека, а не подлеца и не дурака. — Что произошло этой ночью? — спросил Рябинин, не сомневаясь в пустяшности и грязи ночного времяпровождения. — Зинка живет впритык к кладбищу. Зашел к ней, правда, поздно. А у нее лось сидит. — Какой лось? — Мужик, морда шире приклада. У меня нервы узлом пошли… — Ты же говорил, что не ревнуешь? — Дело не в ревности. Чем она лося угощает? Коньяком. Меня лосьоном, а его коньяком! Кинулся я в отмах. Посуда на пол, стол на бок… Ну, если без подробностей, то милиция, санитарный транспорт, Зинку связали… Поскорее выпроводив свидетеля, Рябинин распахнул дверь и оставил кабинет открытым. Сидел за столом, на виду всего коридора, ожидая наплыва другого воздуха. Причины преступности… От голода и от недостатков, от жилищной неустроенности и от безработицы, от нехватки денег и безотцовщины, от нитратов и пестицидов, влияющих на детский плод… От всего от этого. Но есть главная причина преступности — низкая культура. Да какая там культура? Первобытная бездуховность. Полуподвальные коридоры лаборатории походили на скалистое ущелье с пещерами, проходами и выходами. Металлические шкафы до потолка; разноформенные не то ящики, не то сундуки; какие-то станочки; отработавшие свое муфели; бутыли из-под кислот. Эльга и Аржанников столкнулись на боковой дорожке между центрифугой и стальным изделием, похожим на самогонный аппарат. — Ты мне нужен, — выпалила Эльга, хватая Аржанни-кова за рукав. — Я твой. — Игорь, эта целительница, Ираида, заявила на меня в прокуратуру?.. Аржанников удивился: — Вряд ли. Скорее всего, ее клиенты разболтали. — Кажется, украли младенца для дьявольской воды. — Эту воду для матери мне Ираида тоже рекомендовала. Что ты рассказала в прокуратуре? — Правду. Что она велела найти младенца и утопить. — Это должна сделать ты? — Ираида советовала это сделать тому, кто достал воду приворотную. — Я, значит? — Значит, ты. — Мне остается ждать вызова в прокуратуру… На лице Аржанникова проступила улыбка сложная, нет, сложенная, как бутерброд: печаль и злость. Эльга ждала упреков, если не открытого ругательства, но он сообщил почти философски: — Эльга, мы движемся к средневековью. — Газеты, радио, телевидение полны колдунов и прорицателей. Звездочеты, зодиаки… Не может же все это быть ложью. — Реклама и деньги. — Сам Ираиду мне рекомендовал… — Как целительницу, а не как ведьму. — Маму твою лечит… — Толку пока не видно. Эльга, что бы в прокуратуре ни сказали, я буду тебя защищать. — Помолчав, он добавил полушепотом: — Всегда и везде. Эльга горячей ладонью погладила Игоря по щеке. Аржанников сделал движение плечом, слегка придавив ее руку, чтобы со щеки не сползала. Эльга вздохнула: — Игорь, мне теперь кажется, что лучше быть любимой, чем любить самой. — Я думаю о другом: часто женщину берут измором. — Каким измором? — Настойчивостью, постоянством и преданностью. — Брали меня, Игорек, измором. Один аспирант безумно любил меня и горечи. — Любил тебя с горечью? — не понял Аржанников. — Нет, меня любил отдельно, а горечи отдельно. — Какие горечи-то? — Горькие. — Не врубаюсь. — Растительные горечи. Полезны для здоровья. И я поняла, что горечи ему дороже меня. — Эльга, я не люблю горечи. — И еще был у меня продвинутый хакер. Парень-оборотень. — В каком смысле оборотень? — Умным прикидывался. А в голове ничего не было, кроме мысли о собственной потенции. Укреплял ее постоянно. При помощи янтаря, ел какие-то корни, посещал международные эротические салоны… — У тебя богатый опыт, — усмехнулся Аржанников так, что ее ладонь съехала с его щеки. — Этого хакера я дальше пуговицы не пускала. Проходившая лаборантка их потеснила. Он был вынужден прижаться к Эльге настолько, что в полутемном коридоре разглядел не только зелень ее глаз, но и мерцание далекой мистической электросварки. Игорь знал, что это мерцание разгорается только в двух случаях: от злости и от любви. — Эльга, если бы я достал миллион долларов, ты бы меня полюбила? — Ну где ты возьмешь миллион? — всплеснула руками Эльга. — Хорошо, полмиллиона. — Размечтался… — Пойду обивать двери, натирать полы, рыть колодцы… — И заработаешь? — Ладно, запишусь в киллеры. — Побегу, завлаб меня ждет… Эльга выскользнула на простор коридора. Она лукавила: никто ее не ждал. Злость, скопившуюся от посещения прокуратуры, даже влюбленный Игорь не растопил. Эльга бежала в приемную утолить эту злость, которая могла выжечь душу. Она схватила трубку, припоминая, что не видела у колдуньи ни телефонного аппарата, ни сотовой трубки. — Ираида? — Слушаю, — ответил не то голос, не то скрип. — Меня в прокуратуру таскали! — И правильно сделали. — Почему… правильно? — Потому что ты дура. — Что? — не поверила своим ушам Эльга. — Мужика арканят не приворотами, а долларами, автомобилями, загородными виллами и яхтами. Ясно? Эльга не знала, отвечать ли на эту сентенцию, и вообще говорить ли после «дуры». Вырвалось само: — Где же все это взять? — У вас в институте. — Не поняла… — В сейфе лаборатории лежат десять капсул с осмием. — И что? — Возьми и неси мне. — А вы? — Одномоментно отвалю тебе сумму на «мерседес». Как? Ацетон брел по кладбищу в настроении, которое бывало только после вытрезвителя. Коляна Большого забрали в ментовку. Неужели имел отношение к умерщвлению младенца? Что вряд ли, поскольку в зверстве не замечен. Хотя в жизни случаются фантики цветастые… Был у Ацетона дружбан, парень как парень. И вдруг ночью является в сапогах и в белом платье их мохеровых кружев— синим, то есть голубым оказался. Пришлось кусок мохеровых кружев ему в глотку запихнуть. Ацетону сейчас как никогда и как всегда требовалась жидкость. Хотя бы ацетон. Он пробирался вдоль северной стороны, зорко всматриваясь во все посторонние предметы, особенно в стеклянные. Ага, мать их в досочку, голубчики теперь здесь. Видимо, спугнутые его блеянием, они перебрались в другой конец старинной части кладбища. Сидели на ветхой скамейке, прикрытые кустом бузины. Ацетон видел их спины, это были они, трахалыцики. В мужике не ошибешься: всегда в костюме, подтянут, говор ровный и спокойный. Видать, начальник из почтового ящика, которых рядом с кладбищем больше, чем ларьков. Его бабу он ни в лицо, ни по фигуре не узнал бы — если только по взвинченному голосу, которым она глушила слова мужика. Сидят и не обжимаются — чего? Ацетону захотелось услышать, о чем может беседовать парочка, коли не заняты прямым делом. Он вполз в бузину, примостив лысую голову к позеленевшему каменному облику. Слышимость — как лежишь под телевизором. Голосом нечистым, смешанным из хрипотцы и обидчивости, вроде ерша из пива с водкой, женщина спросила: — Виталий, знаешь, какие есть яхты? — Разные. — Хорошие яхты. Сильнейший мотор, в море полное самообеспечение на шесть месяцев, мраморная ванна, все позолочено, субтропический садик, катер на борту, вертолет… — Где же такие яхты? — Стоимостью в четыре миллиона долларов. Ацетон навострил уши: у кого такая яхта? У этой бабы? — К чему все это говоришь? — Виталий, прекрасно знаешь, к чему. — У меня нет четырех миллионов долларов. — И не будет, — хрипловато-обидчивым голосом подтвердила женщина, да еще злорадствуя. — Тогда повторяю: к чему разговор? — Пока не будет. — А когда будет? — Когда послушаешься меня. Ацетон чуть было не высунулся из-за своего зеленого обломка: где это есть четыре миллиона? — Виталий, я устрою тебя в российско-американскую фирму. — Так меня там и ждут. — Тебя? — изумилась женщина. — Господи, у тебя идей не на одну Нобелевскую премию. Ты ведь почти закончил работу об использовании электропроводки для всех видов коммуникаций… Я и то поняла: телевизор, телефон, радиола — все на одном проводе без всяких антенн. Ты помог биологам записать звуки каких-то протеинов… А тебя ценят? Кабинета приличного не дали. Крысы съели блок памяти компьютера. А там зарубежные командировки. Ацетон слегка отъехал, поскольку разговор перестал быть интересным. Про золоченую яхту и доллары куда приятнее. Все-таки Ацетон не ушел, задержанный любопытством: перетянет она мужика или нет? Лично он, бомж, никакой проблемы тут не видел. Чего мужик понты колотит, если предлагают яхту с ванной? — Какие командировки от жены, — сказал этот Виталий так тихо, что Ацетон подтянулся обратно. — Она нервная. Купит не то — расстроится, грубое слово услышит — обидится, мышь пробежит — испугается. Отсюда постоянные стрессы. Плюс больное сердце с двумя инфарктами. — В той фирме поможешь ей скорее. — Чем? — Долларами на лечение. Разговор вернулся как бы к своему началу, к долларам. Ацетону пришла мысль глупая, но веселая: попроситься бы к ним на яхту чистить золотые краны да поливать тропический садик. Хотя куда там проситься, если они не могут найти общего языка! Их разговор стал вроде несоленой каши: газетная тягомотина. Вдобавок из-под обломка, из-под веток, отовсюду поползли муравьи, желтые, мелкие и полупрозрачные. Щекочущие руки и, главное, ноги, которые без носков. Ацетон уже хотел было отвалить, когда разговор перескочил на другую колею и другой накал. — С чем я туда приду? — Виталий, с товаром. — Товаром ты зовешь мои идеи? — Нет, натуральный товар. — Не понимаю… — Что хранится у вас в сейфе? — Много чего хранится… — Я имею в виду десять капсул осмия. — Откуда ты знаешь? — Сам же говорил, что таможня привезла для анализа. — Лежит, ну и что? — А знаешь, почем осмий за рубежом? — Предлагаешь… украсть осмий? — Взять. Ацетон отполз, стал на четвереньки, отошел несколько метров, поднялся в полный рост и зашагал по кладбищу. Восьмий… Что за фрукт? Наверняка ослышался: не восьмий, а восемь. Чуть было не фраернулся… Баба наводит мужика на сейф, где лежат восемь кусков. Точнее, восемь «лимонов». А ему какое дело: от зависти — все ненависти. В молодые годы Ирина Владимировна боялась смерти. Плакала по умершим знакомым. На любых похоронах впадала в долгую задумчивость и тяжкое настроение, из которого выходила с трудом. Вид кладбища портил настроение. Но с годами чувство смерти притупилось: теперь у могил уже не плакала, а лишь вздыхала. Позже вообще перестала жалеть умерших. Ужаснулась этому, но разгадка успокоила. Ирина Владимировна перестала воспринимать смерть как вечную разлуку, а значит, и трагедию. Чем сильнее ноет больное сердце, тем ближе собственная смерть. Тем скорее встреча с умершими родственниками. Вот и Виктор, первый муж, звал к себе. Туча сбросила косую и черную гриву, ударившую по асфальту градом. За стеклами потемнело так, что автомобили включили свет и замедлили движение. Ирина Владимировна перекрестилась… И тогда позвонили. В дверь. Ирина Владимировна лишь привстала, потому что почудилось. Но звонок повторился: несильный, почти вкрадчивый и поэтому зовущий. Она прошла в переднюю на цыпочках и приложила ухо к двери. Тишина: ни шороха, ни дыхания. Но звонок как бы о себе напомнил, булькнул слабенько. Также слабенько Ирина Владимировна спросила: — Кто? — Иринушка… — Виктор? — Я обещал прийти… Его голос, его интонация и его — теперь она слышала — дыхание. Она подняла руку и опустила, почему-то не сумев дотянуться. Но его голос всхлипнул: — Иринушка… Он плакал. Открыть немедля. Виктор пришел домой. Неважно, живой или покойный; неважно, что она давно вновь замужем. А если какой-нибудь шантажист? Открыть только на длину цепочки… И у нее здесь, в передней, есть газовый баллончик — она выхватила его из сумки для обувного крема. — Иринушка, мне тяжело… — Сейчас, родной, сейчас… Ирина Владимировна распахнула дверь… Виктор стоял в полумраке лестничной площадки. Его фигура, его костюм, его кепка… Свободной рукой она схватилась за дверь, чтобы не упасть. И нет сил крикнуть… Виктор качнулся, намереваясь шагнуть в переднюю. Вместо лица белели кости, зазубренные. Ирина Владимировна осела на пол и потеряла сознание. …Все белым-бело. И колышется крупными волнами. Это же потолок ее квартиры — вон и след ржавой струйки после протечки. Но почему волны? Ирина Владимировна напряглась и села. На диване — значит, на нем лежала. След ржавой струйки, диван, телевизор, будильник на нем… Ее квартира. Ирина Владимировна тихо спросила у нее, у своей квартиры: — Что со мной? — Тебе лучше знать, голубушка, — ответила квартира женским голосом. Людмила, ее приятельница, появилась из кухни с подносом, уставленным чашками и пузырьками. Из одной высокой мензурки она заставила выпить какую-то гадость. И когда Ирина Владимировна поморщилась, то Людмила обиженно сообщила: — «Скорую» вызвала. — А что было? — Что? Поднимаюсь на лестничную площадку, хочу звонить в дверь, а она распахнута. Вхожу, ты на полу лежишь, как брошенное пальто. Господи, думаю, убили. Вызвала «скорую». Врачи сказали, что это глубокий обморок. Сделали укол. Как сейчас себя чувствуешь? — Голова кружится. — Хорошо, что не очередной инфаркт. Выпей чаю. Ирина Владимировна вдруг ощутила такую жажду, что выпила две горячие чашки, не остужая. И только тогда заметила, что подруга еще не сняла плаща и на нем даже не просох дождь: желтый плащик казался обрызганным каплями растительного масла. — Люда, разденься. Силы возвращались к Ирине Владимировне. Она ступила на пол и прошлась: голова уже не кружилась, и, главное, успокоился потолок, перестав ходить волнами. Она понимала, что подруга ждет от нее какой-то информации. Но у Ирины Владимировны был вопрос, без которого она не могла рассказывать, да и не могла ничего толком понять: — Люда, я лежала в передней… А рядом? — Что «рядом»? — Никого не было? — А кто должен быть? — Люда, а на лестничной площадке? — Тоже никого не было. Да кто должен быть-то? Ирина Владимировна не ответила. Ее задумчивая молчаливость возбудила память подруги: — Да, в передней на полу лежал газовый баллончик. Врач предположил, что ты им и отравилась. Людмила была на семь лет моложе. Видимо, поэтому следила за собой. То ли дождь виноват, то ли виновата вся эта история, но сейчас Людмила выглядела растрепанной, словно ее окунули в воду и не просушили. Серые кольца завивки улеглись в общую непричесанную массу; тщательно выщипанные брови вздернуты зигзагами; краска с ресниц потекла грязновато; губы выцвели. — Ирина, надо вызвать милицию. — Зачем? — На тебя же напали? — Люда, на меня не нападали. — Как? Дверь открыта, ты оборонялась газовым баллончиком… — Не нападали. — И никто не приходил? — Приходил. — Кто? — Виктор. — Какой Виктор? — Первый муж. Темно-карие глаза Людмилы потемнели. Ирине Владимировне показалось, что и лицо подруги посерело от напряжения. Видимо, она хотела что-то спросить, но это напряжение заклинило ее омытые дождем губы. Ирина Владимировна подтвердила: — Да, приходил муж. — Он же давно умер… — Да, но приходил. И не смотри на меня как на полоумную. — Ну да, приходил, — согласилась подруга. Ирину Владимировну взяла слабая злость: своим покладистым согласием Людмила как бы подтверждала сумасшествие подруги и переводила разговор в другую плоскость общения — общения с больной. Но злость тут же ее покинула вместе с волей — упав головой на диванную спинку, она расплакалась. И в квартире началась тихая суматоха. Людмила поила подругу корвалолом, а сама пила крепкий чай; Ирина Владимировна плакала, а Людмила принялась за корвалол; Ирина Владимировна попросила сделать кофе, а Людмила начала плакать… Успокоились они не скоро. В конце концов сели рядом на диване, где Ирина Владимировна рассказала все подробно и по порядку. То ли обилие кофеина с корвалолом, то ли женские нервы истощились, то ли сработало глубинное человеческое стремление найти выход, но подруги стали думать и рассуждать здраво. — Муж у двери мог тебе просто привидеться, — решила Людмила. — Так явственно? — Ирина, мы отстали от цивилизованного мира. Во всех странах есть службы наблюдения за привидениями. Если бы у нас была такая служба, ты сходила бы к ним и получила информацию. — Привиделось… А телефонный звонок? — Прислышалось. — Как это может быть? — Ирина, жизнь набита тайнами, о которых мы даже не подозреваем. Вот я читала… Двух кошек, живших вместе, развезли в разные концы города. И одну ударяли током. Представляешь, вторая кошка тоже вскрикивала от боли. Людмила видела, что эти доводы лишь задевают подругу, отлетая в пустоту. Ее следовало успокоить, хотя бы оживить глаза, хотя бы согнать со щек прозрачную бледность. — Ирина, многие великие люди сталкивались с подобной проблемой. — Какие великие люди? — Пушкин верил в приметы и угадывал события. — Пушкин был умным человеком с высокой интуицией. Других великих людей Людмиле вспомнить не удалось. Зато удалось прийти к правильной мысли: успокоить надо не примерами великих людей, а примерами собственными. — Ирина, я живу отдельно от родителей. Когда мать умерла… Да ты помнишь… Готовились к похоронам, как и положено. Все зеркала в их квартире я занавесила. Ночью сплю у себя дома и меня как кто толкнул: «Сходи и покрой зеркала». Я даже проснулась. Странно, зеркал a-то мною были занавешены. И что? Утром прихожу к ним, а зеркало в ванной открыто. Отец, оказывается, брился. И она глянула на подругу, спохватившись: не успокаивает, а нагнетает. Якобы существуют потусторонние силы. Тему следовало закрыть и подругу отвлечь. Бабскими разговорами, жизненными мелочами, политическими дрязгами… Перед ее глазами как бы побежал газетно-журнальный частокол заголовков. Одна сенсация хлеще другой, одна мода непонятнее другой. — Ирина, если человеку кажется то, чего нет, куда надо идти? — В церковь. — Нет, к врачу. — К какому? — К психиатру. — Люда, только не проговорись Виталию, — попросила Ирина Владимировна. Осмотревшись в квартире, Лузгин заподозрил неладное, прежде всего по лекарственному запаху: — Ирина, что случилось? — Людмила была, — отозвалась жена. — И это она выпила пузырек корвалола? — не поверил Лузгин. Жена лежала на диване. Бледное лицо от голубой подушки слегка голубело. Он нагнулся, вглядываясь в ее черты. Какие они: любимые, безразличные, родные, чужие? Ирина Владимировна улыбнулась: — Сейчас накормлю. — Лежи, я только кофе. Она все-таки встала и дождалась, когда он примет душ и переоденется. Обычно кофе Лузгин пил в своем кабинете, ровно две чашки, не спеша, перелистывая журналы и делая какие-то трех-четырехсловные записи. Но сейчас прошел на кухню, чтобы Ирине не бегать туда-сюда. Ей кофе запретили врачи, поэтому она лишь смотрела, как пьет он. — Виталий, я давно не видела, как ты ешь. Утром бутерброд, вечером кофе… — У нас на работе хорошая столовая. — Виталий, помнишь кофточку, в которой я была, когда мы познакомились? — Еще бы. — Смотрю, а на груди мокрое пятно. — Облила. — Я не ношу ее, висит в шкафу. — Случайно брызнула. — Да? Утюгом высушила и повесила на место. На второй день опять мокрая. — Значит, с потолка. — Шкаф сухой, даже пыльный. Я еще раз кофточку отгладила. Вчера смотрю — грудь опять мокрая. — Иринушка, твоя мнительность. — Нет. — Ну, остается полтергейст. — И знаешь, какое место намокает? Напротив сердца. Худой сигнал, Виталий. — Потому что постоянно думаешь о своей болезни. Выше всего Лузгин ценил ум. И ум другого человека, естественно, измерял сопоставлением со своим умом. Его критерием дружбы было единомыслие. Познакомившись с Ириной, он возрадовался — единомышленница. Время шло. Лузгин стал замечать, что с женой совпадают взгляды даже на то, чего она не знала и о чем слыхом не слыхивала. Ее ум мог существовать только рядом с его умом. Лузгин догадался: Ирина постигает его мысли и настроение не умом, а интуицией. Именно тогда он усомнился в ней, в интуиции, в явлении, которое должно быть тонким и непознаваемым. А это всего лишь угадывание? — Виталий, может, пригласить батюшку? — Зачем? — Освятить, изгнать… — Не выдумывай. Ирина Владимировна улыбнулась. Наверное, так улыбается человек в осеннем саду от увиденной красоты и прилившей грусти. Когда-то она записывала его мысли даже при гостях — есть толстый блокнот, — а теперь он не может понять ее состояния. Дочь далеко. Их осталось двое, двое близких людей: муж да подруга. Муж уже не в счет, подруга вечно занята… А женщину непременно кто-то должен любить. А если некому? Тогда сама себя. А если она сама себя не любит, так кто же ее полюбит? Но муж не в счет. — Виталий, у вас на работе есть солярий? — Зачем же… — Где ты так загорел? Он нервно провел ладонью по побуревшим щекам. — Иногда гуляю в обеденный перерыв по кладбищу. — Виталий, у мужчины должна быть только одна работа. — У меня одна, — удивился он. — И только одна женщина, — добавила она. — Почему? — вырвался у него неразумный вопрос. — Потому что все втрое — это уже суррогат. — К чему говоришь? Лузгину показалось, что правая рука, державшая чашку, мелко дрогнула; он взял чашку левой, но и она держалась некрепко — пришлось локтем упереться в стол. Но Ирина Владимировна этого не заметила, потому что думала о другом. Не расспросил, как она провела день, что ела-пила, как себя чувствует, зачем приходила Людмила… — Виталий, я знаю не только о том, что у тебя есть женщина, но даже знаю, с какого числа. — Кто тебе сказал? — вырвалось у него, потому что он мог утаивать, но не мог хитрить. — В тот день ты подал мне кофе в кровать. — Но отсюда не вытекает… — Вытекает. Заговорила твоя совесть — чувство вины. Лузгину показалось, что волна чего-то теплого и тоскливого окатила его с головы до ног. Жалость… Любому человеческому чувству можно найти аналог в поведении животных: любовь — секс, родительские чувства — продолжение рода, дружба — стадность… И только аналога жалости нет: звери жалости не знают. Откуда же она у человека? От разума, от интеллекта, ибо каждому бывает больно. — Ирина, что бы ни случилось, я тебя никогда не брошу. Он хотел добавить слов, она хотела что-то сказать… Он бы объяснил… Они бы разговорились, и неизвестно, чем бы кончился разговор и по какому бы пути пошла их жизнь… Но в комнате давно надрывался телефон. Лузгин успел ответить: — Слушаю! — Виталий Витальевич, хорошо, что я вас поймал, — сказал завлаб своим тяжелым, с одышкой голосом. — В чем дело? — Немедленно приезжайте в лабораторию. — Десять вечера… В машине бак пустой… — Берите такси, но немедленно! — Да что случилось-то? — Осмий украли. — То есть… как это украли? — Все десять капсул! Громадное помещение, размером с хороший кинозал, было центром лаборатории. И как понял Рябинин, сама лаборатория была центром всего научно-исследовательского института. Серьезные преступления вызывают наезд разноведомственных сотрудников. Кроме него, следователя районной прокуратуры, была милиция в лице майора Леденцова, капитана Оладько, криминалиста и еще двух оперативников из спецмилиции, присутствовал чекист, но Рябинин знал, что ФСБ это дело не возьмет; не возьмет его и спецпрокуратура, поскольку этот научно-исследовательский институт перестал числиться в секретных. Все приехавшие сгрудились у сейфа, представлявшего металлический шкаф с несколькими разгороженными отделениями. — Почему сейф не у вас в кабинете? — спросил Рябинин завлаба. — Не входит, очень массивен. Стальной мамонт, старинный, с гербом. Использовался не для хранения денег, поэтому и стоял здесь. То, что в нем лежало, требовалось им в повседневной работе. — Рассказывайте, — велел Рябинин. Низенький и мучнисто-бледный завлаб начал говорить, но слова шли трудно. — Сотрудники ушли в шесть-семь часов. Лузгин ушел около девяти… Я уходил последним… Закрываю сейф… Вижу в правом отсеке некоторую дисгармонию… Коробка с осмием пуста! Обзвонил всех сотрудников… Господи, завтра за ним должны приехать с таможни… — А днем был на месте? — Разумеется. — Сейф открывается одним ключом? — Двумя. — У кого они хранятся? — У меня. — Где? — В столе, но ключами пользуются и другие работники. — Все? — Строго ограниченное число лиц. Я, старший научный сотрудник Лузгин и младший научный сотрудник Аржанников. — Сегодня эти лица брали ключи? — Да. — Все брали? — Все и по нескольку раз. — Дайте-ка ключи. Завлаб протянул, удивившись, что следователь взял их бумажкой, словно боялся испачкаться. Старинные ключи, как и сам сейф, были огромны, вроде тех, что вручают от города. На кольце и с широченной пластиковой биркой размером с записную книжку. Рябинин протянул их криминалисту, который упаковал, объяснив завлабу: — На одни сутки. — Да, — спохватился тот. — Сегодня я давал ключи секретарше Эльге и посылал ее в сейф за синей папкой. — Итак, брали ключи и открывали сейф четыре человека, — заключил Рябинин. — А кто-то другой мог взять? — Исключено. Следственная бригада скованно переминалась. Трупа не было, взлома не было, подозреваемые известны — четыре человека. Отсутствовали привычные объекты для изучения: испачканная одежда, пятна крови, следы отмычек, беспорядок, бутылки… Осмотр места происшествия свелся к описанию сейфа для запоминания окружающей обстановки. — Боря, — предложил Рябинин, — надо организовать тщательный обыск всех помещений лаборатории. Предложил, испугавшись собственных слов: их окружало нагромождение приборов. Тут век ничего не отыщешь. — Как хоть он выглядит? — полюбопытствовал майор. — Вор? — удивился завлаб. — Этот осмий. — Десять стальных пробирок, тонких, похожих на карандаши. — А если пройтись с радиометром? — Он очень слабо реактивен, — объяснил завлаб. Рябинин давно пришел к выводу, что на месте происшествия надо не только осматривать, но и делать обыск. Однажды он прямо-таки изучил место убийства, но без обыска всей квартиры. А орудие убийства, нож, лежал за шкафом, брошенный туда преступником. И вспомнился обыск в пригороде у мошенника: нашли две крупные заначки, а хозяин лишь напевает «Клен ты мой опавший…». Слишком нагл или не все отыскали? Рябинин вышел во двор и увидел в саду клен, опавший. Под ним копнули просмоленный чемодан с золотом и деньгами. — Вызывайте сюда Аржанникова и секретаршу, — попросил Рябинин завлаба. Допросить и снять отпечатки пальцев у всех четверых. Впрочем, зачем отпечатки? Все лица известны, все пользовались ключами. А пока оперативники рассыпались по лаборатории. — Я вам нужен? — спросил Лузгин. — А как же, — заверил Рябинин. Старший научный сотрудник был похож на военпреда в штатском: сухощав, собран и спокоен. В сущности, один из четверых подозреваемых, а Рябинину казалось, что тот своими серыми глазами изучает следователя, а не наоборот. — Виталий Витальевич, какой он из себя, этот осмий? — Серый порошок, в каждой капсуле примерно по два кубических сантиметра. Обогащенный осмий сто восемьдесят семь. — А есть и другие номера? — Сто восемьдесят седьмой последний, содержит девяносто девять процентов осмия. Платиновая группа. Редок, потому что очень длителен процесс распада исходных веществ. — Где применяется? — Компонент сверхтвердых сплавов, без них теперь никуда. — В военной технике? — Не только. Мы гнались за тоннами стали. Потом занялись ураном, пренебрегая редкоземельными. А они, редкоземельные, теперь определяют технический прогресс. Иридий, осмий, тантал, гафний… — Точные приборы? — Да. И трубы. Мы кладем их в землю без антикоррозийного покрытия. Надолго ли? Рябинин осмотрелся. Мир науки и техники в ярком электрическом свете казался миром нечеловеческим и чужим. Стекло и никель, медь и пластмасса… На заинтересованный взгляд следователя Лузгин называл камеру высокого давления, компрессорную систему, победитовые пуансоны. Потом посетовал, что им не хватает электрической трубчатой печи до трех тысяч градусов. — Виталий Витальевич, осмий самый редкий и дорогой? — Самый редкий элемент — астат, шестнадцать граммов в земной коре. Самый дорогой, пожалуй, калифорний, десять долларов за одну тысячную миллиграмма. — Ну, а эти десять капсул осмия сколько стоят? — Нужно уточнить по прайс-листу. — Примерно. — Думаю, полмиллиона долларов. — За рубежом? — За рубежом. Пришел Аржанников, пришла секретарь. Рябинин начал первые допросы, как говорится, по свежим следам. Оперативники обшарили все, даже туалеты. Криминалист снял отпечатки пальцев как с ручки и дверцы сейфа, так и взял их у четырех работников. И хотя Рябинин задавал им вопрос о предполагаемом воре, Лузгину он задал его как бы на прощанье еще раз: — Виталий Витальевич, вы кого-нибудь подозреваете? — Могу только сказать, кого не подозреваю. — Кого? — Себя. На второй день по лаборатории ползло уныние. Оно заползло не только в приемную, но, похоже, и в то кофе, которое пила Эльга с Аржанниковым. Они молчали — говорить не хотелось. Да и о чем, кроме пропавшего осмия? Эльга все-таки сказала: — Завлаб на работу не явился, заболел. — А Лузгин вкалывает, — усмехнулся Аржанников. — Игорь, за это я и люблю его. — За трудолюбие? — За характер. Она удержалась, чтобы не добавить другое, глупое, даже страшное: и полюбила бы сильнее, если бы Виталий Витальевич взял этот самый осмий. Из карманов, из квартир, из магазинов — кражи. А взять редкоземельный элемент из сейфа — это поступок. — Игорь, мы теперь подозреваемые? — Именно. — А что потом? — Один из нас, из четырех, станет обвиняемым за хищение в крупных размерах. Эльгины глаза, приподнятый краешек губ, втянутые щеки и светлая прядка на лбу — все это выразило такое удивление, что Аржанников решил: таких женщин в камеры не сажают. — Игорь, по-твоему, кто взял? — Давай пройдемся методом исключения… Принято о присутствующих не говорить. Себя исключим. Завлаб? — Вряд ли. — Остается Лузгин. Аржанников ждал эмоционального взрыва, женского. К его удивлению, Эльга не только не возмутилась, но даже не стала опровергать. Странная ее любовь — не защищает любимого человека. Неужели и следователю дала повод для подозрения Лузгина? — Игорь, а не мог этот осмий разложиться? — В каком смысле? — Все-таки редкоземельный. Распад, полураспад… — Вместе со стальными капсулами? — усмехнулся Аржанников. Он веселостью и энергией не отличался — всегда казался понурым. Видеть же сникшую Эльгу было непривычно. Пожалуй, ее настроение сильнее передавало не лицо, а тело — оно утратило былую стать. За столом сидела обычная равнодушная секретарша. Она и сказала равнодушно: — Без конца говорят о каких-то финансовых потоках. Где они, куда текут, почему все мимо? — Вот и осмий куда-то потек, — поддакнул он. — Ведь громадные деньги кому-то привалили… Аржанников улыбнулся натянуто, разгоняя и собирая бороздки вокруг глаз. Потешная ситуация: исключив себя, они говорят о ком-то. Но остаются лишь двое — завлаб и Лузгин. — Эльга, деньги-то кому-то привалили, а вот счастье?? — Счастье всегда ходит в обнимку с деньгами. — Не уверен. Смотрю на свою маму… Разве ей деньги нужны? Деньги и все остальное в жизни производно от здоровья. Для любви нужны не деньги, а здоровье. Последние слова Эльгу оживили непонятным образом. Она вскочила, подошла к двери и, прильнув к ней ухом, долго прислушивалась. То же самое проделала и с другой дверью — в кабинет завлаба. Она осмотрела окна. Взяв стул, села рядом с Аржанниковым, плотно, касаясь его плечом, и спросила вполголоса: — «Жучков» здесь нет? — Кому надо тебя подслушивать?.. — Игорь, тайну хранить умеешь? Он лишь кивнул, удивленный ее вопросом и приготовлениями; ее зеленоватым блеском глаз и волосами, упавшими на лоб и дрожавшими лимонным отливом; ее голосом, сникшим до шепота. — Игорь, я знаю, кто взял осмий. — Кто? — Он отпрянул, словно боялся это узнать. — Колдунья. — Ираида? — Да. Она меня подбивала украсть. — Украсть… и зачем? — Принести ей, за доллары. Теперь Аржанников походил на испуганную птицу. Белесые короткие волосы, казалось, не встали, а вскочили; бороздки вокруг глаз дрожали; глаза не моргали и выглядели остекленевшими. — Эльга не имеет отношения к институту… — Не имеет, а про осмий знала. — Как она проникла в лабораторию, как открыла сейф?.. — Ты забываешь про ее мистические способности. — По воздуху капсулы перенесла? — Могла зомби подослать. Они умолкли, потому что в недрах лаборатории возник непонятный сдержанный шумок. И он вроде бы бежал по коридору какой-то нервной волной. Топот, хлопанье, нервные слова… Эльга приоткрыла дверь. Из коридора долетали далекие слова: — Нашли? — Да-да! — Осмий нашли, — догадалась Эльга. Аржанников встал и подошел к ней. Они ждали того, кто бежал по коридору. Это оказалась лаборантка. Приблизившись, она перевела дыхание и крикнула через плечо: — Он здесь! — Кто? — не поняла Эльга. — Аржанников… И лаборантка замолчала, словно забыла, зачем пришла. Непонятную паузу с каким-то роковым оттенком никто не нарушал. Лаборантка давно отдышалась. Она даже губами шевелила, готовя слова. Эльга не вытерпела: — Да что случилось? — Звонила соседка Аржанникова. Игорь, твоя мать умерла… «Замначальника отдела уголовного розыска РУВД майору Леденцову Б. Т. Справка на гражданку Кулибич Ираиду Афанасьевну, составленную по судебным, следственным и оперативным данным. Тридцать шесть лет, не замужем, детей не имеет, проживает одна в трехкомнатной квартире. Образование. Среднее плюс различные курсы. Окончила школу при «Имидж-центре» (бывшая парикмахерская) по курсу «педикюр»; узкая специализация — уход за ступнями. Училась на курсах гипноза, о чем имеет свидетельство. По этому поводу была задержана милицией, когда ей удалось внушить мужчине продать ей свой автомобиль за один рубль. В возбуждении уголовного дела отказано, поскольку гражданка Кулибич объяснила, что корыстной цели не было, а проверяла свои способности. Также окончила курсы мануальной терапии и массажа. Трудовая деятельность. Работала в нескольких местах по два-три месяца. Более-менее длительно служила в лицее «Синди», где вела курс для девочек «Как любить себя так, чтобы любили тебя». Лицей главным образом готовил девушек для замужества за иностранцев. Отсюда и программа. Вот примерный перечень изучаемых предметов: модные курорты мира, где есть эксклюзивные аква-стрип-шоу; как жить в мире элегантности; приготовление для мужа отпадного блюда, скажем, рагу из прирученного зайца; выбор такого автомобиля, который вызывал бы сексуальность; быть сладострастной; как по внешнему виду мужчины вычислить коэффициент его сексуальности и т. д. В настоящее время гражданка Кулибич Ираида Афанасьевна занимается ворожбой, колдовством и ясновидением, для чего арендует помещение. Есть сигнал, что она еще где-то прирабатывает (требуется проверка). Судимости. В трехкомнатной квартире, в которой проживает гражданка Кулибич, жила также пара немолодых людей, занимая две десятиметровые комнаты. Сперва умирает жена, пятидесяти лет. Причина смерти: лучевая болезнь. Через три месяца скончался ее муж. Причина смерти: лучевая болезнь. Супруги работали в разных организациях, не имеющих никаких радиоактивных веществ. В квартире провели тщательный обыск, и в спальне супругов, в стене был обнаружен замаскированный (вделанный) поверхностно-глубинный радиоизотопный плотномер с цезием-137. Поскольку в смерти пожилой пары была заинтересована только гражданка Кулибич — завладение всей квартирой, то против нее возбудили уголовное дело по статье убийство из корыстных побуждений. Однако в суде дело развалилось: адвокат выдвинул версию, что радиоактивный источник мог подложить супруг, отчего и сам пострадал. Главным аргументом было то обстоятельство, что именно жена ложилась спать у стенки. Второй раз гражданку Кулибич судили за содержание притона для занятия проституцией. Оказавшись хозяйкой трехкомнатной квартиры, она превратила ее в бордель высокого разряда. Работая в тот момент в лицее «Синди», Кулибич вербовала клиентуру среди девочек. В одной комнате пришедшая парочка выпивала рюмку и чашечку кофе; во второй комнате шел сексуальный процесс, на который давался ровно час. В третьей же комнате был специальный глазок для наблюдения за процессом: место у глазка тоже продавалось, главным образом пожилым мужчинам. Бордель функционировал в течение девяти месяцев. За это преступление гражданка Кулибич И. А. была осуждена на два года условно (копия приговора прилагается). Ее психологический портрет, составленный как со слов граждан, так и оперативным путем. Характер имеет мужской, даже, по словам соседей, мужицкий. Энергична, но энергия со знаком минус, поскольку направлена главным образом на криминальные цели и аморальные поступки: колдовство, обман, обогащение. Еще в школе стремилась не к знаниям, а к экономической свободе. Груба, свободно матерится. Депутата Законодательного собрания обложила такой нецензурной бранью, что ей, депутату, сделалось дурно. Порвала удостоверение участкового инспектора, заявив, что оно якобы фальшивое. Рестораны и увеселительные учреждения не посещает, ведет замкнутый образ жизни. Иногда нанимает автомобиль с шофером. Связи с мужчинами не установлены. Одна из комнат ее квартиры превращена в гимнастический зал: есть подозрения, что, делая упражнения, Кулибич испытывает оргазм. Настолько скрыта, что после разговора с ней кажется, что информации не прибыло, а убыло. Транспорту дорогу не уступает…» Допросы бывают приятные и неприятные. Это зависит не от внешности, не от возраста и не от социального положения вызванного, а от того, как вызванный относится к правде. Следователю приятно, когда говорят правду. — Вот мы и опять встретились, — выразил Рябинин радость, чтобы скрыть неприязнь. — Я к вам не рвалась, — ответила колдунья голосом ничего не выражавшим, кроме затаенного шипящего звука. — Ираида Афанасьевна, я возбудил против вас уголовное дело и сейчас допрошу в качестве подозреваемой. Адвоката будете приглашать? — Он мне не понадобится. — Да? Вы подозреваетесь в убийстве двух человек. — За что же я их? — Мотив всех преступлений стандартный — корысть. — И других мотивов нет? — Ну, в России есть еще один — по пьянке. Но вы, гражданка Кулибич, убивали из-за денег. — Следователь, вы на компьютере работаете? — Нет, — насупился Рябинин. — Вы работаете на этой пишущей машинке… Такое же у вас и мышление. Если бы я совершила преступление — подчеркиваю, если бы, — то сделала бы это только потому, что жить скучно. В прошлый приход голова колдуньи была стянута косынкой темно-синей, теперь седые волосы и часть лба закрывала повязка стального цвета. Такого же цвета длинное свободное платье. — Значит, не из-за денег, — усмехнулся Рябинин и достал из материалов дела листок. — Вот заключение эксперта-психолога, сделанное во время второй вашей судимости, по притону. «Отклонение в эмоционально-волевой сфере, что выражается в болезненном стремлении к богатству любым путем, то есть искажение ценностных ориентаций личности». — Следователь, неужели вы не понимаете, что это заключение надо выбросить, как кожуру с ободранного банана? — Почему же? — В стране рыночные отношения, создается средний класс, СМИ с утра до вечера призывают обогащаться. А прокуратура несогласна и называет это болезненным стремлением к богатству. Не боитесь, что я сообщу в газету? Злость прошлась по душе. Надо работать по делу о хищении осмия; Леденцов и спецмилиция бегают, да и на контроле оно у прокурора города. А он тут разводит споры с колдуньей. Нет, не поэтому прошлась злость по душе, а из-за правды в ее словах. Рябинин уже не раз спотыкался: перед ворами и всякого рода хапугами он был морально обезоружен. Получалось так, что государство выступало за них, не очень беспокоясь, каким способом человек разбогатеет. — Ираида Афанасьевна, вы знакомы с гражданкой Змеющенко Зинаидой Матвеевной? — У меня клиентов много. — Что же, делать опознание и очную ставку? — сблефовал Рябинин, потому что Змеющенко была в больнице. — Знакомства не отрицаю. — Признаете, что научили ее применять «дьявольскую воду»? — Признаю. — Признаете, что научили ее способу получения этой воды — обмыть некрещеного утопленного младенца? — Признаю. Рябинин онемел. Он ждал крика, ругани и каких-нибудь мистических выкрутасов; ждал какого-нибудь обморока с вызовом «скорой помощи» или ее бега к прокурору… Колдунья призналась. — Гражданка Кулибич, значит, вы не отрицаете, что подстрекали гражданку Змеющенко топить ребенка? — С чего вы так решили? — Вы же научили взять некрещеного… — Я много чему учу. А если вам посоветую залезть на крышу и прыгнуть? Прыгнете? — Тогда какой же смысл в ваших советах? — Очень большой: совет невыполним и человек успокаивается. Известный в психиатрии метод. — Вы знали, что Змеющенко состоит на психучете? — Откуда же? — Она последовала вашему совету: украла ребенка и утопила. — За дураков не отвечаю. — Все-таки я вас привлеку за подстрекательство к убийству, — заверил Рябинин неуверенно. Юридические вузы, школы и академии напекли тысячи адвокатов, которые буквально рыскали по городу в поисках работы. За хорошие деньги брались развалить любое дело. Недавно присяжные оправдали под чистую человека, который облил жену бензином и сжег. Адвокаты доказали, что жена не стоила доброго слова. Как корчилась в муках погибшая, присяжные не видели — они видели в суде плачущего мужа. Его и пожалели. — Перейдем ко второму эпизоду: вы уморили Аржанникову. — Глупости. — Гражданка Кулибич, вы лечили, то есть незаконно занимались частной медицинской практикой, что повлекло смерть Аржанниковой. — Я уже вам говорила, что не лечу, а облегчаю страдания. — И не допускали к ней врача. — Что, силой? — Да, психической. Она улыбнулась своей насекомной, или несекомистой, или насекомоядной улыбкой и спросила вкрадчиво: — А от чего умерла старушка? — У меня еще нет акта вскрытия. — И не будет. — Это почему же? — Ее похоронили. — Без вскрытия? — Да, сын запретил тревожить тело восьмидесятилетней женщины. Этого Рябинин не ожидал. Производить эксгумацию трупа? Но сын может и ее запретить. Оба криминальных эпизода делались нечеткими и какими-то приблизительными. Ираида смотрела на следователя с откровенным превосходством. Он не мог бы описать ее лицо — не запоминается. Впрочем, смог бы: черные прожигающие глаза да улыбка насекомого. Сейчас ему хотелось не так привлечь ее к уголовной ответственности, как сбить с нее спесь. — Ираида Афанасьевна, почему все прорицатели так комично серьезны? — Потому что их дело серьезное. — Почему у них совсем нет скромности и свои достижения они преувеличивают до мировых? Одна из ваших, массажистка, зовется теперь профессором… — Мне нет нужды преувеличивать. — Почему все вы делаете вид, что владеете тайнами, которыми обычные смертные не владеют? — Мы ими действительно владеем. — Я тоже одной владею. Хотите узнать на прощание? — Очень. — Ираида Афанасьевна, вы любите деньги. Деньги придуманы для удобства, а не для счастья. Ацетон бетонировал основание креста. Обещали триста рублей. Ранняя майская жара работе способствовала: хорошо сох цемент. Иметь дело с камнем да бетоном бомж не любил. Иное дело сосна: податлива, пахуча, глаз радует смолистой желтизной. На кладбище должно пахнуть сосной и цветами. И легонько водочкой, поскольку горе тут витает… Ацетон отер пот и сел покурить. Невесть откуда протянутая длинная рука Коли Большого поддела сигарету из его пачки. И как бы расплачиваясь за угощение, Коля поделился: — Баба черная по кладбищу бродит. — Сейчас? — Ночью. — То-то каменную плиту над моей головой иногда потряхивает, — догадался Ацетон. — Может, выпивает кто? — Нет, шаги. — И что, по-твоему, за баба? — Ведьма. — Тебя страх не берет? — Я двести грамм с вечера вдену, и пущай хоть танцует над головой. Они помолчали. Жара разговору не способствовала, только. что распустившиеся деревья тень давали какую-то сетчатую. От сохнувшего бетона шел кислый запах. — А может, и не ведьма, — решил Коля Большой. — На Морской улице мужик жену насмерть убил — ведьмой оказалась. — Как же он ее расшифровал? — Это проще щепки: ведьмы не плачут. — Совсем? — Хочет, а слеза не идет. Коля Большой встал и попрощался: — До вечера. В конце дня встреча неминуема, поскольку Ацетон получит деньги за работу. Фестиваль обещал пройти на высоком уровне. Но до вечера долгонько и внутри организма все может сгореть. Ацетон вынул из кармана пузырек натуральный, с этикеткой, которая уведомляла, что в нем настой боярышника. Разумеется, на спирту. Количество жидкости этикетка не сообщала, но Ацетон определил это на глаз: граммов семьдесят пять. Он зажмурился, высосал — худо текло, — вытер губы сорванными березовыми листиками, теплыми и липкими. После всей процедуры вздохнул и глаза открыл широко… Она, черная колдунья, стояла рядом и душила его каким-то приторным запахом, более сильным, чем тройной одеколон. Бомж вскочил: — Чего? Колдунья молчала. А может, и не колдунья, потому что волосы под шляпкой светлели, сама шляпка чернела, темные очки закрывали половину лица, и хрен его знает, что под стеклами. — Ну? — еще раз спросил Ацетон. — Ты блеял? Он не понял, чего испугался. Ее молчания, ее черных очков или того, что под ними не просматривались глаза? — Где я блеял? — У ограды. Выпитый боярышник смелости капнул. — Ну, я блеял. — Зачем? — Кладбище для покоя усопших, а не для траханья. — Ты сторож? — Живу здесь. — Иди сюда, — приказала женщина, ступив в чужую оградку и усаживаясь на крохотную скамейку. Ацетон послушался и сел прямо на острые штакетники заборчика. Ему было бы удобнее, сними она очки. Поэтому попробовал высмотреть что-нибудь в ее одежде: длинный френч с металлическими пуговицами, туфли на толстом каблуке. А губы-то черные и разлепляются с трудом. — Так зачем блеял? — Дамочка, объявления о знакомстве я не подавал и тампаксами не торгую. — Грубишь, Ацетон. Она знала кличку. И его осенило поздненько, потому что боярышник отбил сообразительность: дело у нее к нему кладбищенское. — Хотите могилку вырыть? — Нет. — Оградку починить, крест подправить?.. — Нет. — Гробик индивидуальный?.. — Нет, — уже зло оборвала она. — Сперва ответь, зачем блеял, тогда и заказ будет. — Чтобы пугнуть! — разозлился и Ацетон. — Бесплатно? — Что «бесплатно»? — Блеял. Это боярышник отбил сообразительность. Не могла же эта прилично одетая дама спрашивать, бесплатно ли он блеял. И Ацетон ответил народной мудростью, сказанной к месту и ни к чему его не обязывающей: — Бесплатный сыр только в мышеловке. — Думаю, теперь и в мышеловках сыр платный. — Это к чему? — Блеять надо тоже за плату. — Дамочка, кто же станет платить за козье блеяние? — Я. Ацетон помолчал. Видать, пила она что-то покруче шампанского. Или похоронила здесь родственника и теперь не в себе. На кладбищах всегда водились блаженные. Ацетон вдаваться не стал. — Мадам, я вам бесплатно поблею. — Мне надо пугнуть одного человека. — Блеянием? — Блеянием ты уже пугал. — Пугнуть того… у изгороди? — Нет. Ацетон хмуро улыбался, принимая разговор за трепотню. Но женщина раскрыла сумку, достала купюру и протянула. Ацетон взял. Мама в досочку — пятьдесят долларов! Женщина предупредила: — Аванс. Испугаешь, еще три таких дам. — Как пугать-то? — До смерти. — Берите ваши деньги, дамочка, я не киллер. — Ты не киллер, ты дурак. Тебя просят не замочить, а пугнуть покруче. Женщина встала, и Ацетону показалось, что злой блеск ее глаз пробил черноту стекол. Она намеревалась уйти — заказ уплывал. Ацетон козлиным скачком преградил ей дорогу: — Зачем пугать-то? — Много будешь знать — плешь вспучит. — Чем пугать? — поставил он вопрос правильно. — Другой разговор… Они вновь сели. Дамочка достала из кармана своего френча блокнот, ручку и минуты три что-то писала и рисовала. Затем этот листок долго держала перед глазами Ацетона. — Запомни где. — Все до заковыки. Она спрятала блокнот, извлекла крохотный пакетик, вручила Ацетону и сказала, что надо сделать. Он удивился: — Дамочка, детский сад… — Возьми с собой своего приятеля, — сказала она, не обратив внимания на его удивление. — Длинный рост пригодится. Ацетон сидел, словно упал с часовни. Пугает не страшное — пугает непонятное. Киллерское дело хуже некуда, но понятно. А тут, в сущности, за детские игрушки платили доллары. И чтобы он не сомневался в серьезности дела, дама предупредила: — Язык держи за зубами, а то задохнешься в своем склепе. Ирину Владимировну тянуло на дачу, но ездить одной Виталий запретил. Опасался за ее здоровье. А уже черемуха отцвела. Яблони стояли с набухшими почками: пропустить их цветение, что пропустить чудо. Жаль, что Виталий признавал чудеса только в науке и технике. Звонил телефон. Теперь она боялась его настойчивого зова — даже днем. Трубку пришлось взять, потому что мог звонить Виталий. Голос подруги, как всегда энергичный, походил на газированную воду, кипевшую в стакане: — Иринушка, как здоровье? — Спасибо, все в порядке. Только ты одна и заботишься. — Ну-ну, Виталий муж чуткий. — Люда, не волнуйся из-за меня. — После того случая ты у меня из головы не выходишь. А тут еще всякие слухи. В булочной услышала, в парикмахерской говорят, соседка рассказала… — Какие слухи? — Ерунда, а до тебя дойдет, ты же сразу за сердце схватишься. Решила предупредить, чтобы ты пропустила их мимо ушей. — Да какие слухи-то? — Женщина заплатила колдунье большие деньги, чтобы та вызвала дух умершего мужа. Дух появился. А колдунья то ли заболела, то ли забыла свои рецепты, но вернуть дух обратно в загробный мир не может. Он и остался на земле. — У жены? — Говорят, ходит ночью по квартирам, женщин пугает. Иринушка, услышишь эту глупость — внимания не обращай. Пока, на работу бегу. Ирина Владимировна положила трубку. Людмила всегда бежала, всегда спешила и всегда было непонятно, где она работает. Пять часов вечера — какая работа? Ирина Владимировна хотела улыбнуться, но стояла перед зеркалом и вовремя сдержалась: вышла бы не улыбка, а гримаса. Все-таки почему улыбка? Надо засмеяться, посмеяться над собой: давно ли тоже была энергична и беззаботна не хуже Людки. Время все съело. Точнее, болезнь. Ирина Владимировна заметила, что радостная и положительная информация ее теперь не задевает, проносясь сквозь тело как элементарная частица. Вот мрачное, опасное, худое… Даже глупое — было бы почернее. Людмила предостерегла от какой-то дури, а она, дурь, давно осела в душе, липко, вроде горьковатой кофейной гущи на дне чашки. В семь часов Ирина Владимировна вспомнила, что Виталий ночевать дома не будет. Не заходя домой, с дипломатом в руке — на вокзал, на московский поезд. Странные командировки: вечером уедет и завтра вечером вернется. И так раза два в месяц. В груди заныло, потом заболело. Сердечная боль растекалась по ребрам и левой руке. Не сильно, можно обойтись корвалолом. Ирина Владимировна знала исток этой боли: Людмилина информация о ходячем духе соединилась с мыслью о ночном отсутствии мужа. Неосознанный страх, ставший вдруг осознанным. Но если осознала, то страх обязан улетучиться, как дымок под ветром? Вечер она спланировала так, чтобы загрузить голову, а не руки. Беседовала по телефону с политизированной соседкой, умевшей своим накалом вытеснить у человека любые мысли; посмотрела по телевизору старую комедию, бездумную и добрую; написала письмо дочке, тщательно маскируя свое нездоровье; уже в постели почитала газеты. Приняв полтаблетки снотворного, уснула. Проснулась ни с того ни с сего — два часа ночи. Половинки таблетки до утра не хватило. Ирина Владимировна включила ночник. От неловкого движения в грудь опять вклинилась остренькая боль, перебившая дыхание. Пришлось подняться и съесть таблетку атенолола. Днем о смерти не думалось. А ночью… Она согласна умереть, но почему именно она? Согласна умереть, но как же без нее Виталий? Согласна умереть, поскольку умирают все, но с одним условием — не теперь, не сейчас… Телефонный звонок раскатился в полутьме комнаты. Ирина Владимировна не испугалась — Виталий. Но, подбежав к аппарату, замерла: два часа ночи, Виталий сейчас в поезде… Рука не подчинилась ее воли и трубку сняла. Охрипшим голосом Ирина Владимировна сказала: — Да? — Иринушка… Полузабытый знакомый голос был слаб и далеко. Она задрожала так, что трубка могла заклацать о зубы полуоткрытого рта. Не хватало воздуха и не держали ноги. — Иринушка, почему меня боишься? — Виктор, ты же давно умер… — Мой дух жив. — И он бродит по городу? — Иринушка, я прихожу только к тебе. — Виктор, дверь больше не открою. В телефонной вязкой тишине что-то легонько треснуло. Что-то легонько прошуршало. Что-то скрипнуло… Все, разговор окончен. Но из вязкой тишины донеслось: — Иринушка, открой окно. — И окно не открою. — Хотя подойди к стеклу и глянь… Она бросила трубку. И смотрела на нее: казалось, что трубка, заряженная дрожью руки, продолжала вздрагивать и на аппарате. Ирина Владимировна включила верхний свет. Чего она боится? Квартира на третьем этаже. Подойдя к окну, она отдернула занавеску и хотела глянуть вниз на цветочный газон и детскую площадку… За окном, почти прижавшись к стеклу губами, улыбался Виктор: молодой, прежний, не тронутый временем… Ее ударили под левую лопатку. Не он, не Виктор — сзади. Боль перешла на грудь, словно тело пропитывалось ею. Если дойдет до головы… Ирина Владимировна легла на подоконник и медленно осела на пол. В девять часов Рябинин вошел в свой кабинетик и выполнил, как говорится, первое следственное действие: врубил кофеварку. Потом придвинул телефон. Завлаб вызван на десять часов, но пусть приезжает сейчас, поскольку допрос предстоял длительный. Следователь хотел было набрать номер лаборатории. Телефон опередил, зазвонив со свежей утренней силой. Таким же свежим был и голос Леденцова: — Сергей Георгиевич, труп в квартире… — С признаками насильственной смерти? — Нет. — Тогда чего звонишь? — Очень странная поза… — Следователь прокуратуры выезжает не на позы, а на факт преступления. — Сергей Георгиевич, есть нюанс… — Боря, вся наша жизнь соткана из нюансов. — Труп женщины… — Все равно не поеду, — перебил Рябинин. — Труп жены Лузгина. Рябинин не отозвался. Вода в закипающем кофейнике так шумела, что, наверное, слышал и майор. Следователь выдернул вилку из сети, вздохнул и буркнул: — Присылай тачку… В квартире был весь необходимый набор: участковый, оперативник, криминалист, судмедэксперт и две соседки понятые. Тело лежало на диване, ничем не прикрытое — одна ночная сорочка. — В чем же странность позы? — спросил Рябинин у майора. — Ирина Владимировна Лузгина договорилась созвониться утром с соседкой. На телефонный звонок не ответила, на дверной звонок не вышла… Заподозрив неладное, соседка сообщила участковому. Тот сломал дверь и вызвал врача. Констатировал смерть. — Ну, а поза-то? — Говорят, она стояла на коленях, положив голову на подоконник. — Никаких телесных повреждений, — добавил судмедэксперт. — Она болела? — Да, сердечница. — А где муж? — В Москве, в командировке, — объяснил Леденцов. — Я же запретил уезжать. — На один день, вечером приедет. Естественная смерть. Ни милиции, ни прокуратуре здесь делать нечего, если бы женщина не была супругой Лузгина. В сознании Рябинина крутились вопросы: случайна ли эта смерть, почему она произошла именно в отсутствие мужа, имеет ли смерть отношение к хищению осмия?.. Он спросил участкового: — Занавеску вы отдернули? — Так и было. Получалось, что Лузгина глянула в окно и умерла. Что она могла там увидеть, в скверике и на детской площадке? Впрочем, сердечники умирают и без внешнего раздражителя, например, во сне. Он махнул рукой, увлекая опергруппу за собой. Выйдя из парадного, спросил участкового: — Так где окна? — Вон те два, на третьем этаже. Рябинин шагнул в скверик, под окна. Гладкая монолитная стена без выступов, ниш и балконов. По ней не заберешься. Тогда он стал разглядывать малоутоптанную землю с раздавленными цветами. — Ищете следы лестницы? — догадался криминалист. — Любые следы. — Отпечатки обуви один на одном. И детские, и дамские каблучки… Отпечатки обуви отпадали. Кого, десятиметрового человека? Рябинин осматривал сквер, следуя логике: если была причина испуга, то она вне квартиры, потому что замки невредимы и двери были закрыты. Да и положение трупа… — А это что? Рябинин поднял белесый клок, лежавший поверх травки, как будто только что упал. Не бумага, не картон, не тряпка… Тончайшая резиновая пленка. — Презерватив, — подсказал Леденцов. — Вот еще, — участковый протянул кусок уже покрупней. — Великовато для презерватива, — буркнул Рябинин. — Очень большой презерватив, — усмехнулся майор. — Да их тут много, — сообщил криминалист, доставая фотоаппарат. Отщелкав, он принялся собирать кусочки пленки, еще не поняв интереса к ним следователя. Леденцов понял: работа на всякий случай. Бывает, что делать, вроде бы не имеющая отношения к преступлению улика позже становится чуть ли не главной. А на месте происшествия ее не зафиксировали. И все-таки майор пыл следователя решил охладить: — Сергей Георгиевич, это лопнувший воздушный шар. — Да? — якобы удивился следователь. — Лопнувший шар рвется на мелкие части, как от заложенной бомбы? — Дети баловались. — А что за потеки? — Грязь. — Засохший клей. А белые полосы и пятна? — Мало ли что налипло… — Верно, налипло. По-моему, шар не рвали, а отдирали то, что налипло. Собрав все клочки, криминалист спросил следователя: — Запаковать? Рябинин отрицательно качнул головой. Дотоптав оставшиеся цветы, группа вернулась в квартиру. Оперативники полагали, что теперь следователь, после скрупулезного-то сбора остатков шарика, начнет осматривать труп и писать протокол. Но Рябинин провел их во вторую комнату, видимо, кабинет Лузгина. Высыпав резиновые лоскуты на стол, следователь предложил: — Если их собрать? А сам принялся разглядывать письменный стол хозяина кабинета. Электронные настольные часы, показывающие не только минуты-секунды, но также температуру, давление и еще пять каких-то параметров; лампа, способная передвигаться по столу на колесиках; модель какого-то механизма, скорее всего, робота с одним глазом; стопка чистой бумаги; бокал обожженной красной глины, в котором стояло до полусотни авторучек; рукопись, видимо, в работе, придавленная ромбом темного блестящего металла… Уж не сплав ли с осмием? Если подходить к делу строго, то он обязан у всех подозреваемых сделать обыски… Но каково человеку невиновному, у которого роются в постели и в шкафах? — Не складывается, — заметил участковый. — Липнут, — подтвердил криминалист. — Видимо, была наклеена большая фотография. Вот след остался… И он протянул резиновую пленку, которая скаталась в тонюсенькую трубочку, но только до наклеенного кусочка фотографии, размером с пару марок. На ней что-то просматривалось… Часть тонкого, изогнутого и непонятного… — Край вазы, — предположил участковый. — Нет, подсвечник, — заверил криминалист. Рябинин глянул на Леденцова, с которым что-то происходило: рыжеватые брови взметнулись высоко, чуть ли не до рыжевато-палевого ерша прически. И нахальная улыбка взметнулась. — Что? — Смирно! — приказал майор негромко и пошел. Все двинулись за ним. Он подвел к простенку между окон и показал на фотопортрет, на котором улыбался молодой мужчина. Майор ткнул пальцем в угол фотографии — за спиной мужчины, видимо на телевизоре, стоял подсвечник. Наклеенный клочок, без сомнения, был от идентичной фотографии. Рябинин спросил: — Кто это? — Первый муж Лузгиной, давно погиб, — объяснил участковый. Ситуация менялась. Не было смерти насильственной, но была смерть непонятная. Значит, было и место происшествия, которое требовало процессуального осмотра. — Как же до стекла третьего этажа? — не понял участковый. — Шарик внизу держали за нитку, — объяснил Рябинин. — Боря, надо срочно отозвать Лузгина. — Он поздно вечером приедет. — Пусть на самолете, всего час лету. И Рябинин глянул на лицо умершей женщины. В глаза бросился лишь великоватый заострившийся нос. Таким он был при жизни или его смерть заострила? Лузгин прилетел днем. Он сидел в изголовье жены оцепенело, не меняя позы и не двигаясь. В квартире шуршала какая-то жизнь, которой руководила соседка. Звонил телефон, приходили сослуживцы, принесли телеграмму от дочери, заглядывали какие-то люди… Лузгин отвечал на вопросы тихо и не сразу. Мысль единственная сцепила его сознание, и она, эта мысль металась в голове, как больной в сильном жару… … Ирина умерла. Все люди знают, что умрут, но ни один человек не знает, что уже умер. Знает ли Ирина, что умерла?.. — Виталий Витальевич, во что ее оденем? — спросила соседка. Он молча показал на шкаф с бельем. Разве одежда имеет для покойной значение?.. … Ирина умерла. Ее зароют в землю. Но это же частный случай, потому что и могила со временем зарастет, да и сама наша земля временна. Пришла Людмила. Она долго стояла в ногах покойной, и оттого, что не плакала, ее лицо исказила болезненная гримаса. Кожа щек, не смоченная слезами, подрагивала. Людмила этой муки не вытерпела, поцеловала подругу и выбежала из квартиры. … Ирина умерла. Она боялась смерти. Есть люди, которые не верят в свою смерть и намереваются жить вечно. Глупцы. Но они счастливы… — Виталий Витальевич, отпевать ее будете? — спросила соседка. — Она и в церковь не ходила. …Ирина умерла. Он, тоже атеист, собственную смерть втайне представлял не исчезновением, а переходом в другое состояние. Концом одного и началом другого. Он, как и Ирина, материален, а материя не пропадает… — Виталий Витальевич, выпейте кофе, — сказала соседка. Чашку он глотал торопливо, словно стеснялся покойницы. Живой, кофе пьет. … Ирина умерла. Не смерть страшна, а весть о ней, вид покойной, прощание, похороны, опустевшая квартира. И ожидание еще чего-то более страшного… — Виталий Витальевич, надо ее в морг, машину вызывать. Соседка протянула бумажку с номером телефона конторы, которая увозила трупы. — Я давно звонила, а не едут. Лузгин набрал номер и долго объяснял, что нужен санитарный транспорт. То ли от горя говорил нескладно, то ли работник был пьян, но разговор вышел, как теперь выражаются, упертый. Наконец работник оборвал беседу одним словом: — Приедем. — Когда? — Откуда я знаю? — Ведь она лежит. — Лузгину вдруг показалось, что он вызывает врача к больной жене. — Мужик, у нас работы по самые… До пупа, короче. — Хотя бы примерное время… — В течение ночи. — Но сейчас семь вечера. — Мужик, у тебя один труп, а у нас шесть заявок при одной труповозной бригаде. Лузгин вернулся на свое место — к изголовью жены. … Ирина умерла. Она хотела жить, как и все. Психоаналитики утверждают, что есть инстинкт смерти. Глупость. Инстинкта смерти нет и быть не может, как и инстинкта быть голодным, битым, бедным, несчастным. Все инстинкты живого направлены на жизнь… — Виталий Витальевич, поберегли бы силы для похорон, — посоветовала соседка. Звонил телефон. Лузгин взял трубку. — Слушаю. — Вы сейчас вызывали санитарный транспорт? — спросил молодой энергичный голос. — Да. — И когда пообещали забрать труп? — В течение ночи. — Я представляю тоже похоронную службу, но коммерческую. Мы готовы приехать через полчаса. — Берете плату? — Конечно, но вполне умеренную. — А это… официально? — Предъявим лицензию и выпишем квитанцию. — Приезжайте. Он назвал адрес. Соседка напомнила, что завтра утром надо ехать в аэропорт встречать дочку, и велела выпить еще чашку кофе. Опять звонили с работы, предлагая помощь. Завлаб звонил уже в третий раз. Но Лузгину хотелось одного: сидеть в изголовье жены. …Ирина умерла. Марк Аврелий говорил, что умерший либо ничего не чувствует, либо чувствует иначе. В первом случае человеку все равно, во втором случае он жив. Ирина ничего не чувствует, ей все равно… И в Лузгина, верящего в логику и науку, прострельно впилась мысль: Богом наказана не Ирина, Богом наказан он за измену жене, за равнодушие к ней и за то, что дело ставил выше отношений с Ириной. Лузгин вскинул голову: — Как тихо… Он подошел к проигрывателю, сунул кассету и зафиксировал слабенький звук: концерт для арфы и флейты Моцарта. И стало еще тяжелее, потому что музыка потянула душу прямо-таки физически, как бесконечно ноющая струна; стало как в крематории. Но приехала коммерческая похоронная фирма. Деловые молодые люди с новенькими белыми носилками и мешком-пакетом черного пластика. Они заполнили какие-то бумаги, получили деньги, выписали квитанцию. И начали творить страшное — они уносили Ирину. Лузгин сделал инстинктивное движение, чтобы им помешать… Умереть — это навсегда покинуть родной дом. К концу рабочего дня уплотнялся смог за окном, уплотнялся воздух в кабинете и, казалось, уплотнились мозги в голове. Смог за окном — из-за автомобилей, воздух в кабинете — из-за малой кубатуры, мозги в голове — из-за нудного перемалывания мыслей о смерти Лузгиной и украденного осмия. Задача для сыщика вроде Шерлока Холмса. Но Шерлок Холмс был не сыщиком, а психоаналитиком. Леденцов пришел оттуда, от автомобилей и смога. Куртка из какого-то брезента нараспашку, короткие волосы — рыжеватым дыбом. — Сергей Георгиевич, рабочий день кончился час назад. Предлагаю освежиться пивком. — Где? — В баре напротив; там тихо, прохладно и нет мордатобритых… Майор оказался прав — ни шума, ни новых русских. Они сели в полутемный угол за столик на двоих. Музыка звучала ненавязчиво и неизвестно откуда. — Сергей Георгиевич, я пришел с версией. — Версией чего? — Кражи осмия и убийства Лузгиной. — В убийстве не сомневаешься? — Хорошо продуманное и труднодоказуемое. Леденцов насчет бара схитрил. Да, тихо и прохладно, но его тут знали: заказ нужно было принести самому — их же обслуживал лично бармен. Два бокала и две бутылки пива. Рябинин смотрел на темное запотевшее стекло с сомнением: от пива у него тяжелела и без того тяжелая голова. — Боря, а если я вместо пива выпью бокал сухого и чашку кофе? Леденцов кивнул. Бармен спросил Рябинина: — «Тбилисури», «Цинандали» или «Ахашени»? — На ваше усмотрение. — А кофе у нас «Лефбергс Лила». Рябинин никак не выказал понимания, а бармен объяснил: — Эта фирма поставляет кофе шведскому королевскому двору. Майор понимающее высказал: — Миша, забери-ка свое пиво и неси бутылку вина плюс кофе со шведского двора. — У меня будет изжога, — вспомнил Рябинин. — Да и кто пьет сухое с кофе? — удивился майор. — Миша, неси по рюмке коньяка и кофе… Коньяк оказался хорошим, с внутренним трепетом. Кофе сохраняло аромат; у порошкового его хватало на те секунды, пока заливался кипяток. Когда потеплело в душе, Рябинин предложил: — Выкладывай версию. — Сергей Георгиевич, осмий и любовь. Следите за моей мыслью. Согласны, что Лузгина была убита? — А ты в этом не сомневаешься? — Ни на миллиметр. Лузгиной, видимо, был ночной звонок с советом глянуть в окно, глянула, а там лицо погибшего мужа, больное сердце, инфаркт, смерть. Согласны? — Да. — В чьих интересах эта смерть? Женщины, которая ухлестывает за Лузгиным. — Эльга? — Именно, больше некому. — Хочешь сказать, что она держала ночью нитку с шариком? — Почему… Могла нанять, кого-то попросить… — Боря, пробельчик. Где Эльга могла взять фотографию первого мужа Лузгиной? — А тут выйдем на осмий. Фотографию дал сам Лузгин. — Думаешь, он хотел избавиться от жены? — Да. И осмий взял он. Отменная упаковка: жены нет, красивая девица есть, богатство, то бишь осмий, есть. Думаю, в ближайшее время они намылятся за рубеж. Рябинин допил коньяк. И впервые мысленно ополчился на информацию — хлеб следователя. Информация губит интуицию. Для последней достаточно намека, для информации подавай факты. Леденцов ошибался, потому что был завален ими, фактами. И Рябинин сказал: — Боря, твоя версия неустойчива, как клиент вытрезвителя. Укажу на некоторые неувязки. Похож Лузгин на вора? Разве Лузгину нельзя было избавиться от жены более простым способом? Разве Лузгин не понимает, что его уход из института вызовет подозрение, уж не говоря про заграницу? Майор пил кофе из маленькой чашечки, но фыркал так, словно плыл. Не понравились ему слова следователя. Он, конечно, знал, что версия обсуждаема, что версия всего лишь наметка… И все-таки фыркал. Где он для этого столько жидкости нашел? — Сергей Георгиевич, у вас есть другая версия? — Нет. — Критиковать-то легко… — Версии нет, потому что она мне ни к чему. — Ну да, вы сразу, при помощи интуиции… — Ага. — Что «ага»? — Я знаю, кто украл осмий. Майор допил кофе, фыркнул в последний раз и неодобрительно уставился на следователя нагловатым взглядом. Ждал. Но Рябинин кофе не допил, поэтому молчал. Леденцов не выдержал: — Я использовал факты, а вы, небось, интуицию? — Нет, логику. — И кто украл осмий? — Аржанников. — Этот недотепа? — не поверил майор. Рябинин промолчал, давая информации время уложиться в сознании Леденцова. Она уложилась мгновенно. — Он оставил отпечатки пальцев? — Как раз он не оставил отпечатков пальцев. — Ну и что? — Все оставили, а он нет. Рябинин тихонько ликовал, майор тихонько злился. Но они слишком долго знали друг друга, чтобы тихая злость перешла в шумную. Рябинин согнал с лица самодовольную улыбку и перестал томить оперативника: — Площадь для отпечатков достаточная: два крупных ключа, две бирки, ручка дверцы сейфа, сама дверца… В сейф ходили все по несколько раз. Чудесные отпечатки завлаба и Лузгина. Даже отпечатки Эльги, которая ходила единожды за папкой. Нет отпечатков Аржанникова. Почему? — Стер? — Стирая свои, он стер бы и все остальные. — Как же? — Смазал пальцы специальной пастой, которая нивелирует папиллярные линии. Майор долго и молча смотрел на следователя; размышлял ли он о логичности ума Рябинина, или о судьбе Аржанникова, или о жизненности самой версии, или о причастности осмия к смерти Лузгиной? Оказалось, ни о чем подобном Леденцов не думал. Улыбнувшись хитро, майор сказал: — Сергей Георгиевич, бармен нас не поймет, если мы не закажем по второй рюмке. «Замначальника отдела уголовного розыска РУВД майору Леденцову Б. Т. Оперативная справка. Аржанников Игорь Иосифович, 33 года, не женат, проживает один, недавно потерял мать. Среднего роста, полноват, ходит неспешно, вперевалочку. Вокруг глаз характерные морщинки-бороздки. За модой не следит, одевается равнодушно и подчас неряшливо. Малоразговорчив. Лицо обиженного юноши. Любит повиноваться. Активных действий избегает. Имеет комплекс неполноценности. Работает в научно-исследовательском институте «Кремень», числится в должности младшего научного сотрудника в лаборатории. Сделать карьеру не стремится, в делах инертен, утром опаздывает. Однако пишет диссертацию, и уже не первый год. Есть информация, что в настоящее время Аржанников нанял дописывать диссертацию спившегося доктора наук не бесплатно — бутылка водки за страницу текста. В годы, когда институт не финансировался, пробовал заняться разнообразным модным бизнесом. Делал кукол Барби, но они не покупались, потому что смахивали на матрешек. Затем основал фирму по производству снаряжения для поисков кладов; фирма развалилась, как нерентабельная. Также пробовал зарабатывать модными наколками на теле клиентов классических картин, соборов, церквей и тому подобное, но вынужден был прекратить после того, как у одной клиентки произошло заражение крови. Теперь Аржанников не верит ни в капитализм, ни в СМИ, ни государственным деятелям. Ругает коммунистов и советскую власть за то, что сделали его честным и не научили воровать: когда все воруют, ему трудно жить. Однако мечтает разбогатеть и жить по-американски. В одной из комнат двухкомнатной квартиры делает второй туалет и вторую ванну в форме гигантского унитаза. О больной матери заботился до самой ее смерти: приезжал к ней в свой обеденный перерыв, снабжал фруктами и соками, пригласил для лечения известную целительницу Ираиду. Выпивает бессистемно, редко, но может напиться до потери обуви. Два года назад, оставшись после работы в помещении лаборатории вместе с охранником и выпив на двоих 3 (три) семисотграммовых бутылки водки, жарил шашлыки в муфельной печи. Возникший пожар потушил дистиллированной водой. Аржанников три года сожительствовал с аспиранткой экономического факультета университета, которая один сезон была объявлена «Мисс города». Чтобы сойтись с ней, Аржанников выдал себя за доктора физико-математических наук. Поскольку умерший отец оставил ему крупную сумму денег, то Аржанников для поддержания вида хорошо обеспеченного ученого шиковал вплоть до посещения с аспиранткой стрип-бара, где заказывал обнаженный танец на своем столике за двести долларов. Эта связь кончилась, когда иссякло отцово наследство. Затем Аржанников сожительствовал с продавщицей ларька «Горячие беляши», называя ее «женщиной с тонкими лодыжками». Разошелся, когда установил, что у нее силиконовая грудь. Влюблен в секретаршу Эльгу Вольпе, систематически пьет кофе в ее приемной, но без взаимности. Эльга положила глаз на старшего научного сотрудника Лузгина». Следователь Рябинин прижал трубку к уху, вслушиваясь в слова прокурора. Слов-то несколько, как в телеграмме, — труп на Троицком кладбище. А если сказать прокурору, что по местам происшествий уместнее гонять молодых следователей, а не пятидесятилетних? Но прокурор сообщил, что машина ждет. Оставалось взять следственный портфель да плащ на случай дождя. Не физические нагрузки и не суета пугали Рябинина — оперативную работу не любил с молодости. Ему положено думать, распутывать, догадываться. Уголовное дело без тайны — что книга без смысла. Он не читал и не смотрел триллеры с боевиками, выбирая психологические детективы. Водитель подъехал к церквушке. Ему объяснили, что к месту происшествия прямой автомобильной дороги нет и лучше кладбище обогнуть со стороны пустыря. Со стороны пустыря искать не пришлось: у ограды стояли люди и машина «скорой помощи». Главное, у ограды стоял майор Леденцов, который распахнул высокую калитку, видимо, обычно запертую на цепь. — Разве не труп? — удивился Рябинин «скорой помощи», которая у мертвых тел обычно не задерживалась. — Сейчас узнаем, — спокойно отозвался Леденцов. Чего там узнавать, если тело женщины боком втиснуто в просевшую щель меж двух могильных плит, словно его хотели похоронить? Криминалист сфотографировал позу и окрестные места. — Труп придется вытащить, — предложил судмедэксперт. Это было не просто, поскольку голова с половиной туловища оказались в темном провале под плитой. Пошли за рабочими и ломами. Кривые кресты, ямы вместо надгробий, могильные холмики. Почему у бандитов проблемы с телами убитых? Вези труп сюда и прячь. Хоть в пустоту под памятник засунь, хоть подзахорони в любую старую могилку, хоть попроси этого длинного рабочего выкопать яму. Искать на этом запущенном куске кладбища никто не догадается. Подошел молодой и не по годам вальяжный человек, с которым следователю встречаться приходилось — директор кладбища. Улыбнулся он почти извиняюще: — Какое-то недоразумение… — Ага, труп, — поддакнул Рябинин. — Не пойму, в чем дело. — Господин директор, у меня философский вопрос. — Да-да, слушаю. — Умершие люди — спокойные? — Естественно, — удивился директор. — Почему в тихом месте, где одни покойники, столько безобразий? Похоронная мафия, пьянство, вандализм с памятниками, бомжи… — Убийства у нас давно не было, — оправдался директор. — А это? — Леденцов кивнул на торчащие женские ноги. Подальше, у южных ворот, темнела похоронная процессия. Рябинина удивил автобус, чем-то похожий на муравьиное жилище: в одну дверь люди входили, из другой выходили. Беспрерывно. Он спросил у директора: — Что это? — Автобус-буфет. — Торгует? — Поминки. — Не понял… — Поминающих много, в квартире не соберешь. Придумана такая форма: человек входит в автобус, принимает сто граммов с бутербродом и выходит. — А если захочет двести граммов? — Идет вторично. — Скоро поминать станут прямо в моргах, — решил следователь. Труп высвободили. Женщина. Что-то нестандартное и необычное было в ее одежде. И прежде чем мозг превратил увиденное в информацию, Рябинин глянул в лицо покойной. Великоватый нос, заостренный смертью… — Визуально никаких ран и никакой крови, — сказал судмедэксперт, приготовившись их искать. — Она умерла от сердечной недостаточности, — тихо подсказал Рябинин. — Самонадеянное заявление, — удивился судмедэксперт, привыкший к скромности следователя. — Сергей Георгиевич, мистика! — вскрикнул майор. — Может быть, вы скажете и время смерти? — все-таки обиделся судмедэксперт за легкомысленное вторжение следователя в область медицины. — Я вам даже скажу ее имя: Ирина Владимировна Лузгина. К моргу подъехало такси. Из него вышла женщина, на которую прохожие оглянулись. Вроде бы ничего особенного: девицы одеваются экстравагантнее. Непонятно каким образом, но ее одежда и фигура казались производными от этого мрачного заведения. Тускло-матовые щеки. Чернота глаз, бровей, ресниц и подглазья сливались в иконную суровость. Темные очки-банки выпирали с лица как фары. Черная плоская шляпа, из-под которой торчали светло-пепельные кудряшки. Длинный темно-синий пиджак и брюки. Кто она, прилетела с обратной стороны Луны? Или агент по страхованию трупов? Женщина прошла к секционному залу. Прежде чем открыть дверь, она достала из сумки платок, смочила его духами, приложила к носу и вошла. Слишком ярко для такого заведения. Наверное, от белого кафеля стен и лежаков. Два трупа. На одного она еще взглянула; от второго, кроваво-растерзанного, поспешно отвела глаза. В конце зала, у столика ее ждал высокий крепкий парень в зеленом халате. Они улыбнулись друг другу. — Наконец заглянула, — прогудел санитар. — По делу. — Ты без дела шагу не ступишь. — Зато получила лицензию. Теперь я директор. — Обмоем? — Ты водочки уже вдел… — Я водку не пью. — А факел изо рта? — Принял пять бутылок пива. Угостил бы тебя кофе, да комната патологоанатомов занята. — Врачами? — Черепом. Приготовлен экспертами для совмещения с фотографией погибшего. Женщина подергала носом. В морге витал сладковатый запах лекарств и несвежего мяса, который не заглушил бы никакой кофе. Парень пододвинул ей стул, но она осталась стоять: ей казалось, что покойники не только лежат на топчанах, но и, при случае, сидят на стульях. — Покойников глянешь? — спросил он. — Что в них интересного? — Вон баба лежит, изглоданная маньяком. Сосок откушен. — А тот, развороченный? — Взрывпакет в парадном. Женщина выждала паузу. Он догадался, что за молчанием последует что-то важное. Она вздохнула: — Ноздря, дело приобретает крутизну. — Почему? — Потому что в чистом виде идеи не реализуются. — Идеи для слабаков, для сильных власть. Он довольно ухмыльнулся, и женщина заметила, что при улыбке у него не только раздвигаются губы, а и слегка расширяются полувывернутые ноздри. — Товар взят. — Клево, — обрадовался Ноздря. — Но есть проблема. — Со сбытом? — Нет, клиент товар не отдает. — Почему? — Задумал сам разжиреть. Ноздря присвистнул. Его лицо переменилось, но в нем было не желание действовать, не раздумье и не обида — жестокость застыла, как серая грязь от мороза. Он задышал тяжело, приоткрыв рот. Женщина увидела щели меж его зубов и только теперь приметила бородавку, как раз на подбородке. — Дай его адрес. Она протянула заготовленную бумажку. — Только, думаю, товар он дома не держит. — Я из него душу вытрясу, — заверил Ноздря. Они постояли молча. Ноздря ухмыльнулся. — А плата? — Потом. — Аванс получу сейчас… Он сунул руку под ее пиджак и от нащупанного чмокнул губами. — Ноздря, люди зайдут… — Сюда живые люди не ходят. Одним скорым движением он скинул халат и набросил на топчан. Вторым движением сдернул ее брюки, обнажив женские бедра, которые оказались белее кафеля. — Не рви трусики, — шепнула она, уже поднятая и распластанная на лежаке. Через топчан лежал труп дамы с откусанным соском; ее голова, повернутая к ним, смотрела на пульсирующую пару с потусторонним интересом. История с трупом Лузгиной ошарашила: такого в практике следователя еще не случалось. И мучил не сам факт, а две версии, обе невероятные и поэтому неприемлемые: жену выбросил муж либо труп выкрали из морга? Но зачем? После беседы с Лузгиным Рябинин нащупал версию третью: работала частная фирма. То ли у них транспорт сломался, то ли богатый клиент подвернулся… Оставленные фирмой документы были безлики: ни телефонов, ни адресов. Майор обещал их найти и всех перестрелять… Лузгин сидел перед следователем скованно, вернее, безучастно. Рябинин спросил: — Похоронили? — Да. — Чувство утраты, — забормотал Рябинин, не зная, как выразить соболезнование. — Хуже. — Что «хуже»? — Кроме чувства утраты — тяжелейший гнет вины. — Вас же не было в городе… — Знаете выражение «ушел в науку»? От кого ушел? От детей, от жены, от близких? Я ушел в науку, а теперь она ушла от меня. Дело ли допрашивать человека в горе? А надо подойти к причине смерти не испугав и не заронив подозрений. — Виталий Витальевич, у вашей жены были враги? — А при чем здесь враги? Ее же не застрелили. — Обычный дежурный вопрос, — выкрутился следователь. — У домохозяек врагов не бывает. Рано с ним говорить об убийстве, да еще не совсем ясном. Эти вопросы на потом. На прокуратуре висит не глухое убийство Лузгиной, а глухое хищение осмия. — Виталий Витальевич, в краже кого-нибудь подозреваете? — Нет. — Например, завлаба… — Знаете, какая у него кличка? — Какая? — Барин. Для серьезной кражи он слишком ленив. — Секретарь Эльга Вольпе… — Она в этот день открывала сейф всего один раз. — Могла взять. — Как вы себе это представляете? В одной руке синяя папка, в другой десять металлических капсул? И куда их? С зарубежьем изредка контактируют только завлаб да я. Рябинину хотелось обозначить прекрасный вариант, если включить в него любовь: капсулы секретарша передает ему, Лузгину, как человеку, в которого влюблена и который изредка контачит с зарубежьем. Но и для этого вопроса время еще не приспело. — Виталий Витальевич, а Игоря Аржанникова подозреваете? Лузгин молчал, видимо, подбирая слова. Он даже поискал дело для рук: задумчиво пошевелил пальцами прическу. — Подозреваете, — обрадовался Рябинин совпадению своего вывода с мыслями ученого. — Нет. — Почему же замялись? — Игорь — неординарный человек. — Говорят, что инертен, неумеха… — Сергей Георгиевич, иногда мне кажется, что неумехи — это гении. Не стал бы Господь или Природа создавать человека, ничем не наделив! Должна же энергия появиться. Он не может делать то, что делают все, но, возможно, он умеет делать то, что не умеет никто? — Ваше руководство о нем иного мнения. — Я говорю о нем не как о работнике, а как о хорошем человеке. — Хороший… Значит, какой? Рябинин спохватился: ему следовало унять свою прыть. Он знал за собой слабость: вместо поиска улик — изучать человека и жизнь. Что хорошо для ученого, то не годится для следователя. — При совместной выпивке хороший человек стремится заплатить первым, плохой — вообще не платить, — улыбнулся Лузгин. — Принято, а еще? — Чтобы подзаработать, Игорь устроился охранником в музей. В выходные дни музей не работал, а люди приехали, даже с других городов. Аржанников отключил сигнализацию, запустил народ, и два дня музей работал бесплатно. В понедельник его уволили. — Да, это поступок. — Когда проматывал отцовы деньги… Однажды стоял в очереди, чтобы купить копченых колбас, балыков, икры… А впереди старушки брали по двести-триста граммов докторской. Подошла очередь — он взял триста граммов докторской. Его дама решила, что Игорь спятил. А он постеснялся кичиться своей сытостью. Когда человек характеризует другого человека, то он прежде всего характеризует себя. Но Лузгин не только характеризовал. Взгляд ученого не был ни пронзительным, ни упорным. Рябинин поправил очки: взгляд Лузгина неприятный… Но чем, почему? Спокойные серые глаза. Подтянут и корректен, как образцовый офицер. Гордыня: нет, не у Лузгина, а у него, у следователя — изучать человека он считал своей прерогативой. Но серые глаза изучали его, Рябинина. — Виталий Витальевич, вы рассказали об Аржанникове как о человеке. А что он за работник? — Нет плохих работников. — Да ну? — удивился Рябинин, не ожидая такой глупости от ученого. — Нет плохих работников — есть люди, которым неинтересно жить, — уточнил Лузгин. Рябинин еще раз удивился, теперь глубине сказанного. И смотрел на ученого, требуя продолжения мысли. Оно последовало: — Человек, которому интересно жить, всегда самодостаточен. Он находит мир интересным. С ним и людям интересно. — Виталий Витальевич, а интерес к жизни от чего зависит? — От ума. — Дураки несчастны? — Разумеется, потому что их интерес дальше денег, секса и водки не простирается. — Выходит, все ученые счастливы? — С чего вы решили? — Ученые, умные… — У многих ученых вместо ума так называемый интеллектуальный потенциал. — Для России он и нужен… — В России нужны прежде всего два учреждения, или два центра, или два министерства — антихамское и антидурацкое. Рябинин понял, что сейчас он сорвется и ринется в беседу, как жаждущий воды к отысканному источнику. Ему надоели разговоры о статьях Уголовного кодекса и уликах, о мафии и криминальных авторитетах, об отпечатках пальцев и следах спермы… Еще сильнее, прямо-таки набили оскомину люди, презиравшие все то, что не имело конкретики и не приносило пользы. А тут — об уме, о котором у следователя было вопросов больше, чем страниц в деле о хищения осмия. Звонил телефон. Правильно звонил, потому что зарплату Рябинин получал не за разговоры об уме, а за расследование кражи осмия. Скорее всего, звонил капитан Оладько, который по поручению следователя делал обыск у Аржанникова. Но звонил майор. Рябинин его предупредил: — Боря, если у тебя хохма насчет трупа, то звони прокурору и скажи, что Рябинин ехать не может из-за приступа старческого маразма. — Сергей Георгиевич, нет у меня трупа. — Боря, если надо ехать на место происшествия, то скажи прокурору, что Рябинин заболел. — Нет для вас места происшествия. — Тогда чего звонишь? — Сообщить, что вы первоклассный следователь. — Нашли осмий? — Нет. — В чем же моя первоклассность? — Аржанников сбежал. Обменять полусотенную долларовую купюру Ацетон попросил незнакомую девицу: их бы с Колей Большим могли заподозрить в нехорошем. Да и заказчик у этой дамочки, дерьма ей в мякоть, был в виду фокуса. Они с Коляном сидели на краю свежевырытой могилы, которая использовалась ими вместо холодильника: там, на дне, лежала сетка с водкой и закуской, поднимаемая при помощи веревки. Пить пока не хотелось. — Привидение привиделось, — сообщил Ацетон. — Во сне? — усомнился Колян, потому что ночь они провели вместе, оттягиваясь неторопливо. — Зачем во сне. Шагало с плиты на крест, с креста на плиту. — И какое оно? — Чучелоподобное. — Небось от страха присел? — Прогнал. — Как? — не поверил Колян. — Обозвал привидение козлом. Оно обиделось и ускакало. Утро разгоралось. На кустах просохла роса. Ацетон не мог сообразить, чего ему хочется. Не водки — ночью пили, не колбасы — ночью жевали. Чего-то легкого, освежающего, но с алкоголем. И он вспомнил мудрую телевизионную рекламу, которая советовала молодежи начинать день с бутылочки пива. Он уже хотел поделиться мыслью с другом, когда увидел… — Колян, вот оно! — Кто? — Чучелоподобное. Оно смотрело на них из-за куста. Скорее, гномоподобное. Приземистая полноватая фигура в стеганой куртке, русских сапогах, с рюкзаком в руке и вязаной шапочке с кисточкой. Крупный гном не уходил, разглядывая их круглыми испуганными глазами. Колян не утерпел: — Чего вылупился? Гном хлопнул глазами и подошел к ним, став молча и как-то вопросительно. Ацетон догадался: мужик собирает бутылки, в которых они сами теперь не нуждались. Он показал ему на пустые посудины, опорожненные ими за ночь. — Бери. — Мне не нужны, — тихо отказался гном. — А чего тебе нужно? — К вам. — Выпить, что ли, хочешь? — Нет. — Тогда какого хрена? — К вам. Бомжи переглянулись. Мужик сбежал из психушки. Впрочем, сильно они не удивились: на кладбище какого только народу не бывает. Прошлым летом жил парень, сбежавший от алиментов; баба одна пряталась от мужа пару недель; бизнесмен от кредиторов хоронился; какой-то депутат ночевал в ацетоновском склепе, хоронясь от киллеров… Колян спросил гнома по существу: — В лес, что ли, собрался? — Нет. — На Крайний Север? — Нет. — Куда же? — К вам. Бомжи вновь переглянулись. Ацетон стал закипать: — Ты, мать твою в досочку, или говори, или отваливай. — Бомжевать хочу, — признался гном. Его слова вызвали задумчивое молчание. В бомжи не вступают — это не школа, не курсы и даже не институт. Бомжом добровольно не становятся, бомжом делают обстоятельства. — Почему к нам? — спросил Ацетон. — А куда еще? — Допустим, на свалку. — Там отбросы калорийные, — поддержал Колян. — Что отбросы, — не согласился Ацетон. — Туда однажды свалили целую фуру паленой водки. — Лучше к вам, — печально подтвердил гном. Опять вышло задумчивое молчание. После ночной выпивки бомжи пришли в себя, а на трезвую голову разговор у них не получался. Колян ткнул носком рюкзак гнома: — Что в нем? — Одежда… И пиво. — С пива бы и начинал, — укорил Ацетон. Гостя усадили рядом, на край могилы. Шесть бутылок, на каждого по две, холодное, видимо, только что купленное. Гном сдернул шапочку и гномистый вид потерял, открыл белесую щетку волос. Круглые глаза поглядывали на дно могилы с опаской. Запив тоску души первой бутылкой, Ацетон заговорил о главном: — Ну, за какое место жизнь тебя укусила? — Бомбу я взорвал, — не очень уверенно признался гость. — Где? — Под столом своего начальника. — И что за контора? — Всякая химия. — Убил? — Не знаю, я сбежал. — Алхимик, куртку-то сними, печет, — посоветовал Ацетон. Гость послушался, оказавшись в потертом светло-зеленом свитере. Выпили по второй бутылке пива. — Где же ты бомбу взял? — усомнился Коля Большой. — Сам сделал. — Не гони пургу. Сам… — Не настоящую. Взял банку из-под кофе, насыпал в нее пороху из охотничьих патронов, наскреб туда спичечных головок, запаковал и поджег фитиль, пропитанный бензином. Пыхнуло на всю контору. — Ну, а начальник? — Заорал, а я смылся. — Начальник-то чем тебе насолил? Резким жестом, а потом и словами этот вопрос Ацетон отвел как глупый. Все начальники делают подчиненным гадости, все начальники достойны своей бомбы. Пиво промыло мозги, и наконец-то Ацетон начал мыслить здраво: потянул за веревку. Сетка с бутылками показалась из могилы, как трал с рыбой. Колян разлил водку, и, когда выпили, Ацетон разрешил: — Алхимик, можешь с нами кантоваться. Тонкие морщинки-бороздки вокруг глаз алхимика задрожали довольной рябью. Первую бутылку выпили быстро, вторую бутылку выпили весело, а после третьей бутылки Коля Большой свалился в могилу, но до дна не долетел, потому что большой — застрял поперек. Из-за этого происшествия четвертую бутылку решили не начинать, а послали Алхимика, как молодого и вновь прибывшего, за пивом. Когда он скрылся на кладбищенских дорожках, Ацетон спросил: — Колян, а не подосланный ли это мент? — С чего ты взял? — Водку халявную жрет и не поперхнется. В кладбищенской бухгалтерии по заданию милиции работала бригада из контрольно-ревизионного управления. Леденцов решал с ними кое-какие вопросы, и уж коли здесь оказался, то грех было не пройтись по кладбищу, которое досаждало РУВД. Они с Оладько двинулись по самому печальному для людей месту. — Обыск у Аржанникова ничего не дал? — спросил Леденцов. — Пусто. — Родственники у него есть? — Никого. — Куда же он побежит? — Думаю, товарищ майор, с таким товаром, как осмий, двинет ближе к границе. Они шли по старой территории, где могилы чуть ли не касались друг друга. Леденцов удивлялся, как это кладбищенское начальство разрешает подзахоранивать? Как… За взятки. Тут, кроме директора, есть и начальники участков, и бригадир землекопов, и смотрители… Да и правила резиновые: чтобы подзахоронить, нужна двадцатилетняя давность покойного и санитарная норма не менее двух метров. — Товарищ майор, расчлените л я-то мы взяли здесь… — Я думал, что в пивной. — Нет, пришел на похороны убитой жены. — Надо же. Раскаяние, любовь, совесть? — Ни то, ни другое. Знаете теперешнюю моду: поминать во время похорон? Он и пришел выпить. Леденцов сейчас не понимал, чем кладбище пугает людей. Тишина такая, что и города не слышно. Деревья, кусты и цветы как в хорошем парке. Запах цветов, нет, запах сирени, придающий воздуху некоторую парфюмерность. И главное — покой, который охватывает тело, стоит сюда ступить. Наверное, зря люди боятся смерти; смерть — это всего лишь покой. — Виктор, директор кладбища мне взятку предлагал, — усмехнулся Леденцов. — Сколько? — Четыре. — Тысячи долларов? — Четыре метра земли. — Зачем? — не смог догадаться Оладько. — Для моей могилы. В красивом сухом месте. Видимо, привлекательны только старые и старинные кладбища. Леденцов вспомнил новое, что в семи километрах от города. Главное впечатление — пустота. Кладбище голое: ни памятников, ни деревьев, да и крестов мало — все бетонные кубики с фамилиями. Земля глинистая, каменная. Могилы роют и закапывают экскаватором. — А это что? — Леденцов остановился не то у лаза, не то у провала, прикрытого каменной плитой. — Графский склеп, товарищ майор. Здесь бомж Ацетон живет. Тот, который нашел трупик младенца. Леденцов заглянул, увидел лишь край гроба. Всмотреться не дал дух, шарахнувший в лицо, как пары серы из вулкана. Пахло гниющим тряпьем, луком и водочным перегаром, хотя в склепе никого не было. — Капитан, разрешаешь жить в могиле? — Ацетон безобиден. — А статья двести сорок четыре Уголовного кодекса? Осквернение мест захоронения… — Ацетон не ломал, а вселился в уже, так сказать, оскверненную. — На кладбище не один Ацетон. — Все у меня на учете. — А на что они живут? — Бутылки пустые сдают… Ребята спокойные. Насчет безобидности бомжей Леденцов сомневался. Пьяницы не могут быть безобидными — долго или скоро они совершают преступление. Своим образом жизни влияют на слабые натуры и вовлекают молодежь. А сколько причиняют горя? Вчера Рябинин выезжал на самоубийство. Женщина повесилась от безысходности: муж бросил ее с тремя детьми и ушел бомжевать. Трудно кормить семью, и он нашел выход в свободе от семьи; она выхода не нашла, и тем более не оказалось выхода у детей. Капитан остановился, чем и придержал Леденцова: — Вот могила Лузгиной, товарищ майор. — Простой холмик? — Муж заказал барельеф. У могилы стояла женщина с букетом цветов. Ее одиночество и скорбность мешали им подойти к могиле. Они переминались в стороне, разглядывая женщину. Светловолоса, молода или моложава, одежда скрыта под плащом-накидкой салатного цвета. — Кто она? — спросил Леденцов. — Людмила Слепцова, подруга Лузгиной. — Тогда подойдем, — решил майор. Они обогнули ряд свежих захоронений и приблизились к могиле. Глянув на милиционеров, женщина положила цветы на еще не высохший холмик и пошла к воротам кладбища. — Даже не кивнула, а ведь меня знает, — обиделся капитан. — Где-то я видел ее, — задумался Леденцов. — Наверное, допрашивали. — Допрашивал Рябинин. — Значит, видели на похоронах. — Я не был на похоронах. — Тогда где же? — Вот и думаю: где же? Когда они возвращались к кладбищенской конторе, Оладько догадался: — В бизнес-центре, товарищ майор, куда мы ходим обедать. — Она там тоже обедает? — Работает референтом. — Значит, там, — согласился майор. Они зашли выпить по чашке кофе: считалось, что здесь оно как в Турции. Для желающих предлагали и по-гречески — крохотную чашечку крепчайшего кофе в один глоток следовало запить холодной водой. Официант, с внешностью музыканта филармонии и манерами полового из трактира, объяснил, что глупо приходить в кафе и занимать столик ради пары чашек кофе. — Виталий Витальевич, я впервые с вами, так сказать, в питейном заведении, — сказала Эльга. Ее глаза сияли зеленой радостью. Лузгин вспомнил выражение «тоска зеленая». Пожалуйста, вот радость зеленая. Редкие посетители кафе на Эльгу поглядывали. Еще бы: глаза не просто зеленые, а большие, как ожившие изумруды. Лузгин вдруг нашел в ней сходство с березой из-за сочетания зеленого с белым и светло-пепельных волос с зеленью глаз. — Виталий Витальевич, теперь вы свободны, — фальшивым голосом объявила Эльга. — Не прошло и сорока дней, — укорил он. — Я так, вообще… — И свободен для чего? — Хотя бы для Америки. — Эльга, я не способен бросить Россию. — Россия — это страна дураков, — выпалила она. — Ага, а мозгов из нее утекает столько, что всему капитализму хватает. — Вы же сами поносили теперешних политиков… — За дело. Чтобы завоевать симпатии граждан, горе-демократы обратились к человеческим инстинктам: религии, национальному достоинству, алкоголю и сексу. Дорогая, но демократы — это еще не Россия. Им принесли крабовый салат в вазочках, украшенный веточками петрушки. Свиной лангет был постным и белым, как куриное мясо. Апельсиновый сок в узких бокалах оказался почему-то тоже белым, под цвет лангета. Лузгин натянуто улыбнулся и приглушил голос: — Эльга, осмий не у тебя ли? — С чего вы так решили? — вспыхнула она, вернее, зелень глаз просекла мгновенная металлическая искра. — В Америку же надо с чем-то приехать… — У меня есть с чем приехать и без осмия. — С теми же? — С вами. Лузгин вздохнул. К его крепкому волевому лицу вздохи не шли. Но на маленькой эстраде квартет заиграл Гайдна… Эльга вдруг увидела, как звуки музыки окончательно смяли его лицо, сделав почти неузнаваемым. И она поняла другое: любил он жену или не любил, но горе у него истинное. — Виталий Витальевич, вы не должны сильно переживать. — Почему? — Всем известно, что отношения с женой были прохладными. — Я жалел ее. — Это же не любовь. — Не уверен, что любовь выше жалости. Официант принес кофе. От этого ли напитка, от того ли, что волна жалости схлынула, но к лицу ученого возвращалась сила. Даже на лоб легла поперечная волевая морщинка. И Эльга вспомнила, может быть, не к месту: — Виталий Витальевич, вас в лаборатории считают злым… — Правильно считают. — Вы — злой? — Они не понимают, от чего моя злость. — А от чего? — От бессилия: не могу повлиять на ход работы, на завлаба, на жизнь и на мир. — А если влиять не злобой, а добротой? — Слишком много глупости, она доброте не поддается. Лузгин спохватился: разве этих слов ждала от него девушка? Разве он имел за душой те слова, которые она ждала? И вообще, знает ли он эти слова? Смысл своей жизни он свел к работе: любимой, интересной, сжигающей… Но иногда приходило ощущение какой-то потери: не существует ли, кроме работы, еще что-то неуловимое, им упускаемое? — Мне кажется, он погибнет, — сказала Эльга. — Кто? — Игорь. Лузгин только подивился женской логике, от доброты и глупости перешедшей к Аржанникову. Впрочем, доброта и жалость из одного гнезда. — Парень он неплохой, но имеет, я бы сказал, дамский недостаток: полно гонора и никакой гордости. — Все хотел разбогатеть… — Он и разбогатеть хотел не по-мужски. — А как это… разбогатеть по-мужски? — Мой приятель, кандидат наук, окончил курсы шоферов, взял тысячу долларов кредита, купил самосвал, поработал, отдал долг, купил тридцать соток земли, купил лес на корню, сам повалил, перевез и сам построил дом. — Разве это разбогател? — Конечно, проще украсть осмий. — Вы думаете… Но тут официант принес по второй чашке кофе. Лузгин показал ему на пустые подсвечники: — Гайдна надо играть при свечах. — Зажигали, но пожарные пресекли. Глаза Эльги не то чтобы затуманились, но радостный блеск утратили. Разговор с Лузгиным показался ей тяжеловатым. Эльга понимала: у человека только что умерла жена, но ведь она хотела помочь развеять его настроение. Не удалось. Она давно заметила, что с умными людьми труднее, чем с дураками; с бездельниками веселее, чем с деловитыми. — Виталий Витальевич, вы знаете, в чем смысл жизни? — Знаю. — Его серые спокойные глаза не улыбнулись. — В чем? — В счастье. Только не спрашивай, в чем счастье. Она не спросила, потому что знала — счастье в любви. Лузгин, подавляя какое-то тайное желание, погладил ее по щеке, которая покраснела, словно он ее обжег: — Кому-то ты достанешься… — Никому. — А как же?.. — Вам достанусь. — Эльга, я должен признаться, у меня есть женщина. — Виталий Витальевич, я вашу жену переждала, я и эту женщину пережду. — Время уходит… — Ничего, я молодая. Доллары, блин, кончились. Тут такой винт: проесть, скажем, миллион не получится, а пропить миллион каждый сумеет. Выковырнув из глины затоптанные две бутылки пива, они выпили их с каким-то облегчением. Пиво и жара сморили. Работы не предвиделось. Ацетон с Колей Большим спустились в склеп и проспали до вечера. К семи Алхимик обещал где-то раздобыть деньжат. Выспавшись, они сходили к часовне, где была колонка. Водички попили, рожи помыли и пошли домой, то есть в графский склеп. Если к делу подходить жизненно, то выпивка была: в углу, в ворохе прошлогодних листьев стояла припасенная банка с жидкостью состава неизвестного, но хорошо дурящего. Да не хотелось — избаловались они на долларовой водке. Ацетону показалось, что Алхимик надел черные очки со шляпкой и ждет их у склепа. Колян шепнул со своей высоты: — Она, баруха… — Если что, то погасимся. Бомжи опасались, что баба пришла отобрать доллары: могилу копаешь, глина, семь потов сойдет, а заработаешь на бутылку. А тут шарик подергал за нитку — и в дамках. — Привет, ребятишки, — глуховато бросила она. — Угу, — ответил Колян, как более вежливый. — В гости не приглашаете, кофе не предлагаете… — Кофеварка сломалась, — парировал Ацетон. — Скучаете? — Зачем… Могилы рыть надо. — Давайте присядем. Все трое опустились на упавший обелиск. Поскольку он был короток, то Ацетон, сидевший в середине, оказался рядом с женщиной так плотно, что меж палец не просунуть. Того и гляди ее чернострельчатые ресницы заденут его нос. — Ребята, что такое капитализм, вы, конечно, знаете? — Слыхали, — подтвердил Колян. — Социализм — это когда воруют у государства, а капитализм — друг у друга, — разъяснил Ацетон. — Значит, рыночные отношения понимаете? — Бутылки сдаем, — доказал Ацетон. — Предлагаю стать бизнесменами. — На бутылках? — На долларах. Бомжи переглянулись и вновь уставились на дамочку. Шляпа прикрывала ее голову. Темные суровые брови, темно-синие веки, черные круги под глазами… И еще неизвестно, что под стеклами очков, которые что сажа. — Шарики, что ли, опять запускать? — догадался Ацетон. — Нет, натуральный бизнес. — Дамочка, дерьма вам в мякоть, — не вытерпел Ацетон. — Вы по-русски говорите? Она усмехнулась черными липкими губами, сделала шаг назад, оглядела Ацетона и спросила: — Другая одежда есть? — Найдется. Он нырнул в склеп и вынес пиджак цвета столетней могильной плиты, проросшей железистым мхом. Надетый пиджак стоял торчком, напоминая кольчугу. Дама кивнула, бросив Коляну уже на ходу: — Вернется через часик. Бомжи послушались не потому, что боялись, и не потому, что нравилась эта навороченная тетка, — подчиняются тем, у кого есть доллары. Оставив Коляна, они вышли к воротам кладбища, где стоял синий автомобиль. Ацетон не разбирался в моделях, но иностранная, буквы на капоте кривые, не наши. — Садитесь, — велела дама. Он влез на заднее сиденье. За рулем ждал парень, видимо, здоровенный, потому что голова что глобус. Дама села рядом с ним, и машина поехала. Ацетон понял правила игры: что-то вроде ехали на дело. Поэтому не спрашивал. Автомобиль бежал по городу. Ацетону, не бывавшему в центре сто лет, хотелось смотреть в окошко, коли представилась такая возможность. Не мешали пугливые сомнения: куда везут, зачем везут? Взять с него нечего, но вспоминалась история, которую вычитал Колян: нутрий кормили человечьим мясом. Не везут ли его на мясо? Вряд ли. Жиру в нем нет, да и мяса немного, пропитанного алкоголем. Нутрии жрать не станут. И уж если на мясо, то выгоднее взять Колю Большого, он в два раза тяжелее. Машина остановилась. Они вышли. Водила оказался чуть пониже Коли Большого, но вдвое шире. Лицо угрюмое, словно не иномаркой рулил, а трактор пригнал. Ацетона удивил его крупный нос с широко приоткрытыми ноздрями: родился так или нос кто-то хотел вывернуть наизнанку? — Идите, — приказала дама, оставшись у машины. Ацетон пошел за ноздреватым к входу, похожему на царские врата. Раззолоченные буквы горели: «Ночи Клеопатры». Ресторан, мать его в досочку. — А кто такая Клеопатра? — рискнул на вопрос Ацетон. — Египетская прошмандовка, — буркнул парень. Охранник уставился на Ацетона, как на бродячую собаку, решившую выпить и закусить в первоклассном ресторане. Ноздреватый ему что-то шепнул, и охранник отвернулся. Ацетону пришла приятная мысль: его хотят угостить за культурным столиком. Почему же не взяли Колю Большого? Они прошли три полупустых зала… Дерьма им в мякоть! В первом зале играл фонтанчик с рыбками… Мебель гнутая-изогнутая… Люстры на потолке и как бы люстра на каждом столике в виде хрустальных бокалов… Открытые мраморные печки без заслонок — зовутся каминами… Пальмы вдоль стен, правда, без кокосов… Оркестр играет, человек шесть парней… Запах духов, фруктов и вина… Официантки прозрачные, одетые в марлю… Ацетон едва поспевал за ноздреватым, поэтому блюда не разглядел. Наверняка все мясное да рыбное. Господи, про рай мечтают… Вот он, рай и зовется «Ночи Клеопатры». Ноздреватый толкнул неказистую дверь, и они вошли. Ацетон, умей он это делать, перекрестился бы. Небольшая комната была обита черной блескучей материей. Она мерцала от четырех свечей, стоявших по углам четырехугольной подставы. А на подставе высился гроб, без крышки, пустой, тоже обитый черной блескучей тканью. Первой Ацетоновой мыслью была неприятная: его сейчас схватят и в этот гроб уложат, так сказать, на съедение нутриям. Вторая мысль посветлее: в этом гробу спит египетская Клеопатра, как он спит в своем гробу в склепе. — Смотри, — потребовал парень. — Смотрю. — Что видишь? — Чего… Гроб. — Нет, не гроб. — А что же? — Пойдем. Тем же ходом они вернулись и сели в машину. — Подкинем его до кладбища, — приказала мадам. Ехали молча. Ацетон наконец-то сообразил: хотят купить его гроб. Для ресторана. Вполне возможно, что там не одна Клеопатра, а две. Но он слегка обиделся: привести в ресторан и не налить стакан водки… Поэтому он еще подумает насчет продажи своего ложа. Дама молчание прервала: — Видел? — Видел, — согласился Ацетон. — Что видел? — Гроб. — Нет, ты не гроб видел. — А что я видел? — Бизнес. Ацетон молчал, потому что бизнеса не видел. Ноздреватый включил музыку, тихую, как бормотание батюшки в церкви. Да еще приятно покачивало: Ацетон забыл, когда ездил на легковушках. Но от него ждали вопросов: — Бизнеса я не видал. — Ацетон, — проникновенно заговорила дама, — о новых русских слыхал? — Которые зажрались? — Именно, зажрались и требуют остренького. Бои без правил, стриптиз, бои в грязи, женский бокс, охота на людей… Теперь догадался, зачем гроб в ресторане? — Не догадался. — Подумай, у тебя лоб до макушки. — Туда кладут, чтобы протрезвел? — Уже горячее. И хотя лоб до макушки, Ацетон молчал, не в силах довести догадку до конца. Дают в гробу еще выпить? Какой в этом интерес, да и неудобно. Ацетон признался: — Не знаю. — Они в гробу фотографируются. — Зачем? — Такой прикол. Со свечкой в руке, в гробу, в ресторане «Ночи Клеопатры». Потом гостям показывают, знакомым, ржут. Директору ресторана хороший навар. — С чего навар-то? — Бизнесмены за эти фотки по сто баксов платят. — Вот теперь все понял, — заверил Ацетон. Что он и сразу предполагал: хотят купить у него гроб и поставить в ресторане второй. Хорошо, что смекнул, поскольку тут главное не промахнуться. Ацетон даже вспотел… Сколько запрашивать: много — купят у гробовщиков, мало — продешевишь. Требовалась разведка. — Сколько вы дадите? — За что? — вроде бы удивилась дама. — За мой гроб. — Покупать его не собираемся. — Тогда чего? — Предлагаем возить клиентов к тебе. — Куда? — не понял Ацетон. — В склеп. — Фотографироваться? — Нет, трахаться. — Это в каком смысле? — Да в прямом, дурак, — произнес ноздреватый. Сглаживая «дурака», мадам смягчила голос: — Ацетон, голубчик, клевая услуга: трахаться после полуночи на кладбище, в графском склепе, в гробу. К нам очередь будет стоять. Мы привозим, ты принимаешь. Бомж многое повидал. Семейные дрязги, битье, ментовку, вытрезвители, колонию… И опустился на самое дно — в склеп. И вдруг это дно оказалось престижным местечком. Не понимал Ацетон рыночных отношений. — Чего молчишь, пень? — спросил ноздреватый. — От чурки слышу, — взъярился бомж, потому что просителю нечего хвост выгибать. — Тише, — успокоила дама. — Ацетон, давай ответ. — А что я буду с этого иметь? — Десять процентов. — Это, значит, сколько? — Думаю, долларов двадцать с пары. Ацетон не поверил, но они подкатили к кладбищенским воротам. Мадам сказала ему на прощанье: — Только ты приберись. Хоть и склеп, а все-таки… Избавься от могильного запаха. Он хотел объяснить, что запах не могильный, а от носков, но парень рыкнул из-за баранки: — Пусть яснее проблеет свое согласие. — Мы ему поможем, — заверила мадам и протянула пятидесятидолларовую купюру. — Это аванс. Кто откажется от аванса? Только покойник. Иногда Рябинину казалось, что он попал в беличье колесо: работает с утра до вечера, а как лежало в сейфе шестнадцать уголовных дел, так и лежат. Нет, не лежат, а прибывают. Как им не лежать… Допросить по одному свидетелю — шестнадцать человек, сделать по одному звонку — шестнадцать звонков, написать по одному запросу — шестнадцать запросов… А разве любое дело требует одного свидетеля, одного звонка и одного запроса? Вот запросил он о существовании в городе коммерческих ритуальных услуг — ни ответа, ни привета. Надо поручить Леденцову — отыскать оперативным путем… Дверь распахнулась, и он, мысленно упомянутый майор, вошел в кабинет. Его лапистое рукопожатие, как всегда, было безжалостным: лапистое, короче. — Есть информация? — спросил Рябинин. — О чем? — А то не знаешь, о чем: об Ираиде, о пропавшем осмии, о сбежавшем Аржанникове, о смерти Лузгиной… — Работаем, Сергей Георгиевич. — Ну и?.. — Сперва бы угостили виагрой. — Чем? — Чашкой виагры. А что? — Боря, кофе называется «Милагро», а не виагра. — Все равно, я бы погрелся. Следователь включил кофеварку и достал банку с кофе. Он уже видел, что срочной информации у майора нет. И все-таки Рябинин чего-то ждал, потому что сам днями сидел в четырех стенах, а майор пришел из гущи жизни. — Сергей Георгиевич, по-моему, все эпизоды переплетены. — Похоже. — Поэтому ищу те веревочки, которые их связывают. — Мы вместе должны искать. — Слишком тонки, как бы не оборвать. — Боишься, что я оборву? — Сергей Георгиевич, следователь работает открыто. А кто такой оперативник? Хамелеон. Этот хамелеон крадется к насекомому медленно и незаметно. Если хамелеона заметили, то он уже не жилец, потому что не умеет маскироваться. Хамелеон, работает открыто… Рябинин подумал, что главное не в этом, а в цели — оба борются с преступностью. Нет, пожалуй, главное в другом — работают, не жалея ни времени, ни своих сил, ни здоровья. Боря даже не имеет семьи. Короче, фанатики. И Рябинин испугался: фанатик, как правило, ограниченный человек. Фанатизм — всегда ограниченность. Выходит, что хороший следователь — это ограниченный фанатик? — Сергей Георгиевич, по району ходят слухи, — сообщил майор, потому что совсем без информации прийти он не мог. — Мужик сковородкой системы «тефаль» убил жену. И еще не пойман. — Новость какая… — А жена беременна, семь или восемь месяцев. — Ну и что? — Ее похоронили. — Не тяни. — А она в могиле родила живого младенца. — Эту байку я слышал давно: ребенок вырос, раскопал могилу и пошел искать убийцу матери. Рябинин налил по второй порции. Слабый аромат пропадал скорее, чем успеешь поднести чашку к губам. Знакомый адвокат обещал привезти кофе «Пуэрто-Рико», выращенное в Пуэрто-Рико и обжаренное в Италии. — Эта не та байка, Сергей Георгиевич. Отец-убийца теперь ищет могилу жены, чтобы вытащить живого младенца. — Разновидность той. — Дело в том, что отца видели на кладбище. Здоровенный мужик, с острым носом, рыжей бородой и с лопатой. — Задержали бы. — Поручил Оладько. Леденцов улыбнулся. — Сергей Георгиевич, бомж Ацетон теперь ходит в пиджаке. — Хорошо, — похвалил Рябинин, зная, что сообщается это неспроста, как и рождение младенца в могиле. — В его склепе пахнет дезодорантом. — Приобщается к культуре. — Ночью приходят парочки, которые углубляются к центру кладбища и пропадают. — Как пропадают? — Исчезают. — Это мистика, — объяснил Рябинин насмешливым бровям оперативника. — Главное, Ацетон с Колей Большим бутылки не собирают, а свои выбрасывают и ежедневно пьют коньяк. — Вот это уже опасно. — И у того, и у другого люди видели доллары. Рябинин знал, что в этом разговоре юмора нет. Майор давал ему оперативную информацию для сплетения всех частностей воедино. Но из всего сказанного царапнули доллары. В русском государстве ходили чужие деньги, вытесняя свои. Цены в долларах, услуги в долларах, фирмы зарплаты платили долларами… У бомжей доллары… — Боря, Наполеон нас не захватил? — Не захватил, Сергей Георгиевич. — А Гитлер? — И Гитлер не захватил. — Боря, нас захватят американцы. — Ядерным превосходством? — Нет, разбросают над Россией доллары. К полуночи все три зала ресторана «Ночи Клеопатры» наполнились невидимой упругой энергией. Всем посетителям, да и просто входящему свежему человеку, хотелось пить, петь, танцевать и хохотать. Кроме одной пары, явно не ресторанного вида. Скорее всего, иногородние. Официант на них косился: с восьми вечера мусолят бутылку сухого вина и какой-то салат. Молодой человек как раз поманил. — А есть в ресторане что-нибудь особенное?.. Официант осмотрел его скромненький костюм — не с чужого ли плеча? — Есть жареные свиные уши с горохом. — Шутите? — вспыхнула девушка. Чего пыхать? На ней платье ниже колен и поверху вязаная кофточка… Почему их пустили в престижный ресторан? И без того голосу вязкому, официант добавил тембра: — Мадам, свиные ухи, то есть уши с горохом, едали рыцари в замках. — Хочется экзотики, — объяснил парнишка. — Есть морепродукты, запеченные в банановом листе… — А еще что? — Шеф-повар может на заказ сделать страусиный бульон. — Из перьев? — удивилась девушка. — Не из перьев, а из мяса страуса. Восемьдесят долларов порция. Молодые люди переглянулись. Официант был доволен: он знал, что разговоры об экзотике кончились. Но парень настаивал: — Экзотика не в блюдах… — А в чем? — Говорят, у вас есть сеансы любви и мистики… Официант задумался: уж слишком хило они выглядели для сеанса любви и мистики. В конце концов, этот вопрос решает не он. Официант кивнул и поманил парня, одного, с собой. Привел в помещение, напоминавшее что-то вроде комнаты отдыха: диваны, камин, мраморный столик, зажатый двумя бархатными креслами. На диване сидел широкоплечий молодой мужчина в бордовом пиджаке под цвет кресел. Что-то ему шепнув, официант удалился. Мужчина пересел за мраморный столик и приказным жестом велел молодому человеку устроиться за столиком. Тем же жестом была налита рюмка коньяка с информацией: — За счет заведения. — Я насчет мистики… — Это стоит триста долларов. — Что «это»? — Пей. Траханье. Молодой человек выпил: — Траханье с кем? — С кем хочешь. — Тогда за что деньги? Мужчина в бордовом пиджаке хохотнул, отчего нос его расширил ноздри, словно смех попытался их вывернуть. Он проглотил свой коньяк, и гостю показалось, что напиток ушел не в горло, а в нос. — Деньги, парень, не за траханье, а за прибамбасы. Ночью, на Троицком кладбище, в склепе, в гробу. Как? — Клево, — подтвердил гость. — Договорились? — Да. — Давай баксы. Молодой человек отдал доллары с такой легкостью, будто приготовил их загодя. Хозяин комнаты отдыха пересчитал купюры и дал последние указания: — Ровно в полночь сядь с девицей в синюю иномарку. С водителем не разговаривать. Он довезет до ворот Троицкого кладбища и там передаст гражданину по имени Ацетон. Тот приведет на место. Вопросов ему тоже не задавать. — А что… там? — Молодой человек решил хотя бы сейчас задать вопрос. — Ацетон скажет. Разговор окончился. Молодой человек сходил за подругой, и, дождавшись полуночи, они вышли. Синяя иномарка стояла наготове, уже с водителем. Как и было приказано, они сели и не проронили ни слова. Когда шофер их довез и подвел к гражданину Ацетону, клиенту показалось, что у водителя ноздри тоже крупные, как две воронки. Но он, водитель, уже исчез. Они пошли за Ацетоном. Выросшая трава хлестала по ногам, обломки плит и крестов выворачивали ноги, тени от памятников пугали, невысокие оградки впивались в колени, шмыгали кошки… Ацетон шел без фонаря, уверенно и скоро. Они поспевали, падая и вставая… Ацетон стал, словно лбом налетел на крест: — Пришли. — Где? — удивилась девушка. Ацетон показал на лаз, походивший на берлогу медведя, и протянул спички. — Туда лезть? — Склеп графа, титул фон и так далее. Через полчаса вернусь. Вы гроб-то не очень долбите… И он пропал за памятником, словно сам сел на постамент. Парень зажег спичку и полез в склеп. Запах дезодоранта, сырости и человеческого пота прилип к лицу. Каменные стены в плесени. Пол скользкий. Гроб был страшен тем, что пустовал, словно покойник только что вышел и сейчас вернется… — Зажги фонарь, — не выдержала девушка. Он включил, отдал ей и начал что-то делать под гробом— она светила. Встав, молодой человек приказал: — Ложись, Татьяна, в гроб. — Зачем? — Начнем трахаться. — Оплеуху не хочешь, товарищ лейтенант? — А знаешь, в этом что-то есть. Спросят меня внуки про службу… Что скажу: погони, слежка, стрельба… Неинтересно. Но был один эпизод: ночью, на Троицком кладбище, в склепе, занимался любовью в гробу. Ведь не поверят. — Фотографируй, — вспомнила она. Он сделал несколько фотографий, и от вспышек круглый лаз стал походить на пробуждающийся вулкан. — Разговоры записал? — спросила девушка. — И в ресторане с Ноздрей, и с Ацетоном. — А твои мысли о любви со мной в гробу тоже сейчас записались? Жизнь бомжей изменилась в лучшую сторону: не быль, а сказка. Ночью они принимали парочки, первую половину дня выпивали, вторую половину — спали. Ацетону казалось, что он в космосе, — летит вне времени, пространства и посторонних личностей. Правда, Коля Большой рядом. А где Алхимик, хрен его знает — выпьет и смоется. Как-то днем в этом космосе личность все-таки обозначилась, да не простая, а участковая, которая спросила: — С какой радости запои? — В телевизоре тоже все пьют, — сказал Колян. — Там искусство. — В России пьют из-за морозов, — объяснил Ацетон. — В России пьют беспричинно, — добавил Колян. — Ребята, вы пьете не только беспричинно, но и беспробудно, — возразил участковый. — Ученые нашли причину: пьянство из-за кофе, — вспомнил Колян читанную на стенде газету. — Как это — из-за кофе? — не поверил участковый. — Из-за растворимого, — растолковал ему Колян. — Пьют, потому что дураки, — указал иную причину капитан. — Так уж все и дураки? — не согласился Ацетон. — А которые не дураки, так те не пьют. Предупредил он их сурово и в последний раз. Обещал лишить жилплощади, то есть графского склепа. Но Ацетон теперь ничего не боялся, потому что мир заволокла розовая дымка. Деревья стояли розоватые, кресты покраснели, даже куполок церквушки казался подсвеченным лампочками. Новый мир Ацетону нравился. Он теперь не копал могил и не чинил оградок. Вся его работа — встретить парочку и проводить. В магазин за напитками ходил Колян. Правда, случались и казусы: Ацетон видел гроб, летящий над могилами, пустой, розового цвета. И обратил внимание Коляна, но тот сказал, что это не гроб розовый, а ворона черная. Днем, на стыке когда проснулись, а за водкой еще не сбегали и когда для Ацетона розового цвета в воздухе было чуть-чуть, у склепа возник солидный мужик, крупногабаритный, рыжая борода веником, длинный нос, как у Буратино. В руке лопата плюс какой-то приборчик. — Здорово, мужики! Бомжи не ответили. Типичный клиент, а в работе они сейчас не нуждались. Из вежливости Ацетон спросил: — Оградку надо подправить? — Нет. — Скамейку врыть или столик? — Нет. — Цветочки посадить? — У меня, мужики, дело серьезное. Я из общества изучения потусторонних явлений. — Тогда садись рядом. Рыжебородый сел на плиту и оперся на лопату. Нос длинный, взгляд неприятный, голос ржавый. Оно и понятно, коли потусторонние явления. — Ребята, читали, как одна женщина родила в гробу? — В каком гробу? — забеспокоился Ацетон за свой гроб. — Похоронили беременную, она и родила там пацана. — Ну? — заинтересовался Колян. — Говорят, скребется, хочет вылезти. — Пусть вылезает, — покладисто решил Ацетон. — Это дьявол! — осадил его рыжебородый. — Точно уж не человек, — согласился Колян. Ацетону такой, расклад не понравился. Лишний шум. Понаедут комиссии, милиция, туристы… Может повлиять на их бизнес в склепе. Как бы предотвратить?.. Ацетон придумал только один способ: когда этот заживо рожденный парень покажется из могилы, огреть его по башке лопатой. — А мы при чем? — спросил Колян. — Общество потусторонних явлений поручило мне найти эту могилу. — Врешь, маму твою в досочку, — беззлобно, для порядка осадил его Ацетон. — Все могилы в кладбищенской конторе на учете. Пойди да спроси. — Муж этой умершей бабы могилу замаскировал. — Чем замаскировал? — Каменные плиты для имени умершего делают маленькие, стандартные. Он взял да и переставил на другую могилу. Пойми теперь, где его жена лежит. Коля Большой молчал. Не нравился ему рыжебородый, что-то в нем было ненатуральное, словно сбежал из цирка да не успел переодеться. Не совсем по душе были ему и последние дни. Оно приятно: баксы, водка, бизнес… Но тревога пощипывала душу. Его дело круглое катить, плоское нести, кубическое кантовать. Работы плотницкие, столярные, земляные. А с этим бизнесом и не запороть бы косяка на свою голову. — От нас-то чего хочешь? — спросил Ацетон. — Найдите могилу. — Тут их знаешь сколько? Больше, чем кочек на болоте. — Пятьсот баксов. — Что «пятьсот баксов»? — Дам за работу. Бомжи глянули на гостя. Голова сверху прикрыта соломенной шляпой, лицо снизу закрыто бородой, а меж ними непомерный нос. Щеки бурые, дыхание тяжелое, глазки злые. Но предлагает хорошие деньги. — Нужна какая-то привязочка, — заметил Ацетон. — Есть: муж ночует у могилы жены. — Если ночует, то и живет на кладбище. — Живет, — согласился рыжебородый. — Кроме нас никто тут не живет, — поправил его Ацетон. — Небольшого роста, пухлый, у глаз круги, на сову похож… — Дядя, — заговорил Колян уже недовольно, — это никакой не муж, это Алхимик. — Где он? — Рыжебородый задрожал бородой. — В церкви или у часовни болтается, — буркнул Ацетон. Предложение их не заинтересовало, поскольку деньги были, а думать о завтрашнем дне или о будущем бомжи не привыкли. У рыжебородого тоже интерес к ним пропал. Он ушел со своей лопатой. Колян отправился в магазин. Ацетон подмел гроб и попрыскал в склепе дезодорантом. Затем они выпили, так сказать, предварительно, до основательной ночной выпивки. Колян лег вздремнуть, а Ацетон решил до начала работы побродить по кладбищу. Оно опустело. Кладбищенские тени густы и причудливы, может быть потому, что кресты с памятниками стоят часто, застя друг друга. Да еще березовые кроны закрывают идущую белую ночь — могилы как бы припорошены рассеянным светом. Наверное, белым, но для Ацетона он после выпитого порозовел… Щелкала какая-то птица. Нет, дятел стучит по дереву, да низко, над самой землей. А дерево-то того, застонало… Еще удар, как доской по глухой кости… В кустах… — Где могила? — Не скажу. Кто говорит, с кем говорит, зачем говорит?.. В розовом тумане не кресты с памятниками беседуют. Это еще хорошо. Вот под утро, когда глаза застелет черный туман, то не дятлы застучат, а тигры зарыкают. Следователь вошел в свой кабинет без пятнадцати минут девять — телефон звонил. Давно, лет десять назад, Рябинина посетила философско-практичная мысль: когда человеку надо умирать? Нет, не когда подступила старость или болезни, не когда одолели бедность или пороки. Умирать надо тогда, когда в твоей жизни начинает все повторяться. Когда пошел неинтересный, пустой ход жизни. Телефон звонил… Но Рябинин не умер, хотя повторяемость событий как бы уплотнялась. Все реже бывало новенькое, все чаще происходило старенькое. Это в пятьдесят. Что же будет в шестьдесят? Мир ему покажется лавкой старьевщика? Рябинин снял трубку и перебил голос майора: — Знаю. — Что знаете, Сергей Георгиевич? — Почему звонишь. — И почему? — Труп. — Допустим, нетрудно догадаться по раннему звонку… — Знаю, где. На Троицком кладбище. — Естественно, криминогенное место… — Боря, я даже знаю, чей труп. — Сергей Георгиевич, этого и я не знаю: труп завален мусором и картонками. Одни ноги торчат. Они помолчали. Майор не решался спрашивать — уж больно все походило на неуместную игру; следователь не решался высказать то, до чего дошел интуицией и размышлениями. Любопытство у Леденцова пересилило: — Ну и кто это, Сергей Георгиевич? — Аржанников. — Машина, наверное, уже у прокуратуры… Труп был завален мусором и картонками. Точнее, присыпан прелой листвой и сверху положены две картонные коробки из-под каких-то заокеанских фруктов. В межмогилье, под кустом цветущей сирени, в уже широких лопухах. Тело освободили. — Аржанников, — печально изумился майор. Судмедэксперт уже колдовал. Рябинину не хотелось писать протокол осмотра, потому что все повторялось, все одно и то же: одежда, трупные пятна, правильное телосложение, кости черепа на ощупь целы… Нет, кости черепа на ощупь целы не были. Судмедэксперт сообщил: — Смерть наступила от повреждений головного мозга. Сильные удары тупым предметом. Подробности после вскрытия. — Но убили не здесь, — сказал криминалист. Убили в десяти метрах отсюда, о чем говорили хорошо видимые следы волочения. Криминалист фотографировал, щелкая беспрерывно: общий вид кладбища, труп, след от его волочения, утоптанный кусок земли, где били… В конце концов из травы вытянул то, чем били. — Бейсбольная бита, — удивился майор. — Значит, орудовал спортсмен, — решил криминалист. — Ничего не значит, — возразил Рябинин. — Иначе была бы цепь, палка, скалка… — Вот именно, а берут бейсбольную биту. — И почему же? — не сдавался криминалист. — Носят американские магазины русские названия? — Вряд ли. — А пойдите на наш главный проспект: на всех вывесках английские буквы. Криминалист глянул на майора, требуя поддержки — он не понимал следователя прокуратуры. Леденцов деланно улыбнулся: мол, понял, но объяснять не стану. Не выдержал судмедэксперт и на правах ровесника следователя вмешался: — При чем тут американские магазины? — Мы перенимаем все американское: еду, одежду, напитки, искусство… А чем в американских фильмах бандиты убивают? Бейсбольными битами. А вы говорите, скалка… Наш отечественный подонок хочет быть модненьким. Они бы еще поговорили, но на безлюдном кладбище сложилась мини-толпа. Слух о трупе добежал до церквушки, где всегда был народ. Теперь он перетек сюда. Рябинина давно удивляло трепетное внимание людей ко всякой гадости: криминалу, проституткам, сплетням об артистах, монстрам, извращенцам… Любопытство, пресность собственной жизни, необычность увиденного?.. В конце концов он пришел к выводу, что в основе влечения к плохому лежит подсознательное удовлетворение: ага, есть ситуации тяжелее моей и есть люди хуже меня. Может быть, даже чувство превосходства. Майор привел бомжа, которого Рябинин помнил. Что-то в этом худеньком мужичке изменилось. Лицо поглупело, и казалось, что его опалило сильное пламя; не только лицо, но прошлось и по лысине, сделав ее тоже красной. — Свидетель, видел избиение, — сообщил Леденцов. — Не видел, — сипло возразил Ацетон. — Сам же сказал, что находился рядом… — Слышал. — Что слышали? — потребовал Рябинин. — Один спрашивал: «Где могила?» Второй отвечал: «Не скажу». А потом мне, как по ушам: хряк-хряк-хряк… — Что дальше? — Ушел я в другом направлении. — Что, по-вашему, между ними было? — Один другого метелил. Ацетон даже изложил свою версию: мужик с рыжей бородой метелил Алхимика, поскольку вечером искал его. Рябинин с версией согласился. Неожиданно и ниоткуда заморосил дождик, бескапельный, словно оседал туман. Мертвое тело накрыли полиэтиленовой пленкой. Рябинин отошел под ель, росшую за оградой, но распростертую над куском кладбища. Под ель встал и Леденцов. — Протокол дописали, Сергей Георгиевич? — Что там писать, когда и так все ясно. — Неужели? — Осталось только арестовать. Догадался, кого? — Ноздрю? — Да, наклеил бороду да приделал нос, чтобы скрыть ноздри. — По носу я и догадался. Но все остальное в тумане: зачем Ноздре убивать Аржанникова, где осмий, кто убил Лузгину?.. Мелкий дождь, на свободном пространстве почти неощутимый, осел на еловые ветки и падал редкими тяжелыми каплями, как крыша протекала. — Боря, Ноздря убил Аржанникова, потому что тот не показал могилы матери. — А зачем ему это? — Осмий там, в могиле. Майор был не из тех, кто съедал любую информацию. Он думал и наверняка к чему-то пришел, но себя перепроверил: — Хотите сказать, что Аржанников спрятал осмий в могилу? — Спрятал в гроб матери перед похоронами. — Ноздря мог найти могилу по фамилии… — У нее другая фамилия, а светиться в конторе он не решился. Приехала труповозка. Они вышли из-под ели, где продолжало капать, хотя никакого дождика уже не было. Рябинин подумал, что для него посещение кладбища — что выезд за город: вот под елкой постоял, цветы увидел… — Сергей Георгиевич, получается, преступление раскрыто? — Боря, версия, как и уравнение, должна удовлетворять всем значениям. А я, например, не знаю, кто и за что убил Лузгину. — Спишем на естественную смерть. — Ага, и мать Аржанникова спишем на естественную. Не многовато ли: три трупа? — Сергей Георгиевич, больше их не будет. — Уверен? — А что? — Боря, последи за Эльгой, беспокоюсь я за нее. После похорон Аржанникова поминок не было. Устраивать их в лаборатории сочли неудобным — убитого подозревали в краже осмия: прокуратура намеревалась эксгумировать труп его матери. А родственников у Игоря не осталось. После кладбища Эльга ускользнула от сотрудников и в институт сразу не поехала. Она шла по улице и ей казалось, что в городе так же пусто, как в ее душе. Лузгина на несколько дней услали в командировку. Игорь, которого она ласково презирала, оказалось, в ее жизни занимал какое-то место. И теперь вокруг стало пустовато, словно разрядился воздух. Укол совести… Ей казалось, что она каким-то образом повинна в смерти Игоря. Но каким? Хотелось найти истоки этой вины и успокоиться; она нашла, не успокоившись, — виновата в том, что скрыла от следователя просьбу Ираиды украсть осмий. Сказав, возможно, спасла бы Игоря. И не с кем посоветоваться. Был бы Виталий Витальевич… Эльгу тянули за рубеж не политические мотивы и не тамошняя комфортность — она не любила российских мужчин. Да мужчин и не было — сплошные мужики. Работают спустя рукава, пьют, без мата не говорят, неряшливы, воспитанием детей не занимаются, за женщинами ухаживать не умеют. Замужние подруги не могли похвастаться семейным счастьем, и что удивляло, они никогда не говорили о любви. До замужества — любовь, после замужества — семейная жизни. Нет, один мужчина в мире есть, но он в командировке. Она дождется его. Потом переждет его тоску по жене, потому что жена — это прошлое. А прошлое необратимо. Эльга не поняла, осознанно ли стремилась сюда или ноги бездумно принесли… Кафе, где она была с Лузгиным. Она вошла так, словно надеялась увидеть Виталия Витальевича. Сегодня народу собралось больше. Из-за чашки кофе не стоило садиться за столик, но бар отсутствовал. Нет, стоило: она хотела ощутить то волшебное состояние, которое пережила здесь с Лузгиным. Один свободный столик нашелся. Она села и заказала чашку кофе. В одиночестве Эльга пробыла несколько секунд: напротив опустился парень с тяжелым лицом и тяжелым взглядом. Заказывал он долго: мясо, водку, пиво… Эльга смотрела на пустые подсвечники, в которых зажигать свечи запрещали пожарные. В этом кафе они с Лузгиным ели салат из крабов и свиной лангет. Принесли заказы. — Ну, будем знакомиться? — предложил парень. — Не будем. — И компанию мне не составишь? — Не составлю. На свою удачу она увидела, как освободился именно тот столик, где они сидели с Виталием Витальевичем. Эльга вскочила, подошла к официанту и попросила разрешения пересесть за него. Официант кивнул. Она вернулась, чтобы взять сумочку и кофе. — Дерьма-пирога, — попрощался с ней парень, ухмыльнувшись не только губами, а и широкими ноздрями. Эльга села за пустой столик и принялась за кофе. Она подождет. Сорок дней кончаются. Лузгин наверняка срок продлит, может быть, до года. Но она подождет. Потому что его жена ушла в прошлое. То, что было давно, то было давно; то, что было очень давно, того не было. Кофе сегодня необычное — голова закружилась. От похорон, от мыслей, от волнения. Эльга поскорее допила чашку и хотела уходить, но вышли музыканты — будут играть Гайдна. Нельзя уходить, да и не хотелось… Она вспомнила, что Лузгин упоминал женщину, которая у. него якобы есть. Врунишка. Она эту соперницу высветила бы интуицией, как радар засекает вражеский самолет. Если и была женщина, то давно. То, что было давно, то было давно; то, что было очень давно, того не было. Оркестрик заиграл. Но что? Это не Гайдн, это блатная «Мурка». Эльга подозвала официанта: — Почему они играют блатные песни? — Они играют «Лунный свет» Дебюсси. Эльга до рези распахнула глаза — музыканты приплясывали. Или шатались? И подсвечники шатаются. Смешное кофе. От смеха ноги не держат. От этого дурацкого смеха даже затошнило и все кафе завертелось. Эльга глянула на того парня, от которого она пересела, — у него вместо растопыренного носа рос хобот… Она попробовала встать. Ноги подогнулись. Чтобы удержаться, Эльга схватилась за сумочку… Сперва тело вновь осело на стул, а затем плотный туман стукнул в голову с такой силой, что Эльга свалилась на пол, словно ее ударили в темечко. Она не поняла, что с ней, сколько прошло времени, где она и очнулась ли. Топчан, покрытый белой простыней, на котором она лежит. Над ней склонились двое: мужчина в милицейской форме и женщина в белом халате. — Говорить можете? — спросила женщина. — Да. — И Эльга села. — Где я? — В вытрезвителе. — Что со мной? — Многовато приняла наркоты, — усмехнулся милиционер. — Я вообще не принимала. — Анализ крови показал. Эльга спустила ноги на пол и сделала рывок, намереваясь встать. Милиционер удивился: — Куда? — Домой. — Нет, гражданка, не домой, а в ИВС. — Что такое ИВС? — Изолятор временного содержания. — Изолятор… Это больница? — Это камера для заключенного. Тюрьма, короче. Видимо, Эльгино лицо так исказилось, что женщина в белом халате бросила скороговоркой: — Девушка, успокойся, говори правду, и там разберутся. — Какую говорить правду? Милиционер встал, посчитав разговор оконченным, и чтобы подтвердить это, да и правду обозначить, сказал резко: — В твой сумочке обнаружен героин и психотропы. Рябинин вызвал в качестве свидетеля девицу, ехавшую в автомобиле со знакомым, который сбил человека. Девица по повестке не явилась. Следователь задумался: нет, не над тем, что не пришла — дело обычное, — а над своим возрастом. Все чаще он упирался в собственное непонимание — себя, разговорных выражений, людских поступков… Девица ехала в автомобиле «ягуар ХК8». Что за машина, откуда, чья? Гоночная, что ли? Почему милицейское дело передали в прокуратуру — из-за редкой марки автомобиля? И кстати, что такое платок бандана? И уж совсем поставила в тупик официальная бумага, которая пришла вместо свидетельницы. Рябинин перечитал еще раз, третий: «… нет возможности явиться в прокуратуру, поскольку она будет пробоваться на участие в международном компьютерном ток-шоу пользователей глобальной сети элитного ин-тернет-мега-клуба». Во! Свободная минута! При полном-то сейфе уголовных дел? Свободная минута не у следователя — свободная минута у души. Рябинин позвонил майору: — Боря, я устарел. — Постарели? — Именно, устарел. Спрашиваю у разбитной девицы ее домашний адрес. А она мне «дабл-ю, дабл-ю, ру». — Вышпандоривалась. — Боря, я не умею работать на компьютере. — Потому что у вас его нет. — Боря, у меня впечатление, что теперь растят хлеб, несут яйца, строят дома и воспитывают детей компьютеры. — Не знаю насчет яиц, а розыском занимаемся мы, живые оперативники. Рябинин помолчал и признался: — Непонимание реалий жизни делает меня неубедительным. Воришке не смог объяснить, что «работать» и «заниматься бизнесом» не одно и то же. — И не объясните, потому что никто не хочет работать, а все хотят заниматься бизнесом. Рябинин приглушил голос почти до шепота: — Боря, только тебе признаюсь… В сексе совсем запутался. Вчера видел передачу. Нормальная с виду девушка, даже симпатичная, на всю страну рассказывала про свои ночные оргазмы. Как же она утром выйдет на улицу? Леденцов расхохотался. Было над чем: пяти десятилетний старший следователь прокуратуры — наивный человек. Над наивностью смеялись как над глупостью. Блатные звали их коротким словом — лох. И обирали с радостью. Один Рябинин восхищался наивностью, потому что наивность — это умение видеть мир прекрасным. — Сергей Георгиевич, она не только выйдет утром на улицу, но после этой передачи за ней потянется хвост мужиков. Неужели вы такого никогда не видели? — Видел, у собак. Леденцов опять хохотнул и следователя успокоил: — Лишь бы ваша старомодность не сказывалась на работе. — Сказывается, Боря. — В чем? — Мы с тобой даже трупы не смогли посчитать: их же четыре. — Откуда? Аржанников, его мать, жена Лузгина. — А младенец на кладбище? — К делу о хищении осмия отношения не имеет, рецидив сумасшедшей женщины… — Боря, именно четвертого трупа мне и не хватало. — Для чего? — Для того, чтобы сложилось уравнение. — Теперь сложилось? — Думаю, на сто процентов. Майор ждал продолжения, потому что информация для них имела не совсем совпадающие смыслы. Для следователя информация — материал для размышлений, информация для оперативника — повод для действий. Леденцов решил опередить Рябинина, предполагая, что в его уравнении задействовано кладбище: — Бомжей задержали. — Почему? — Очищаем Троицкое кладбище от живых. — Лузгин из командировки вернулся? — спросил Рябинин. — А он тоже… в уравнении? — Боря, я неважный шахматист, но играть надо всеми расставленными фигурами. Всеми расставленными фигурами… Эти слова прошлись по памяти Леденцова, как металлическая терка по пальцу. Он вспомнил могилу Лузгиной и одинокую фигуру ее подруги. Людмила… Этой фигурой они не играли. Но следователь почему-то интересовался Лузгиным… Майор не стал делиться пунктирными сомнениями, тем более что у него была информация повесомее. — Сергей Георгиевич, задержана Эльга Вольпе. — За что? — За наркотики. — Да какие наркотики? — вроде бы возмутился Рябинин. — Нашли в сумочке героин. Оперативник по телефону сказал, что героин номер три, похожий на растворимый кофе… — Но почему? — Я же говорю: потому что хранила наркотики. — Нет, Боря, не поэтому. — А почему же? — Потому что зверь гуляет на свободе. Последние слова Рябинина хлестнули майора. Зверь, которому надлежит сидеть в клетке, гуляет на свободе. По вине уголовного розыска. Можно послать ребят, но проверка требовалась тонкая, надо самому. Колеса есть, а сколько он в молодости побегал на своих двоих да на трамвайчике? Пока раскроешь преступление, сто потов сойдет. Впрочем, хранилось в его памяти одно убийство, которое он раскрыл, пальцем не пошевелив: пришла учительница и принесла сочинение старшеклассника, в котором это преступление было описано в подробностях. Леденцов запер кабинет, вышел из здания РУВД, сел в свой «москвич» и поехал в бизнес-центр… Громадное здание было набито офисами, как старый дом коммунальными квартирами. Обычно выше первого этажа, где расположилось кафе, Леденцов не поднимался. Сейчас он пошел искать офис номер три, который как раз и был на третьем этаже. Девушка-секретарь-кадровичка и, возможно, по совместительству еще кто-то, смотрела в его удостоверение как в древний папирус. Леденцов ей помог: — Уголовный розыск. Мне нужна информация о Людмиле Федоровне Слепцовой. — Конфиденциальную информацию не даем. Выучились, мать их… Яркий макияж, гордая осанка, независимый взгляд. Воплощение прав человека. Это при полной правовой безграмотности: девица полагала, что ее начальник выше уголовного розыска, мэра города и конституции страны. — Собирайся, дорогая. — Куда? — В прокуратуру? — Зачем в прокуратуру? — Давать показания, с какой целью утаиваешь информацию от уголовного розыска. — Я не утаиваю… Яркий макияж потускнел, гордая осанка ослабла, независимый взгляд потеплел. Она как бы спохватилась: — Что вас интересует? — Кем работает Слепцова? Секретарша подошла к компьютеру. Майор подождал. — Слепцова числится специалистом по вопросам упаковки. — Специалист по упаковке? — По вопросам упаковки. Числится, а работает референтом. — Референтом по вопросам упаковки? — По общим вопросам. — Давно работает? — Восемь месяцев. — Занята весь день? — Половину дня, с утра до обеда. — А после обеда? Девушка пожала плечами. И то: теперь люди работали в трех-четырех местах. Наверняка вопросы упаковки не занимали весь рабочий день. Майор попросил: — Дайте домашний адрес. Записав, он помолчал. Другие факты ее биографии пока не интересовали. Но чего-то привычного не хватало. — А бумажное дело есть? Секретарь подалась к шкафу и протянула папку, сухую, как прошлогодний комар. Это было привычное: заявление о приеме на работу, анкетный лист, фотография… Видимо, десятилетней давности — молоденькая девчонка. Кроме фотографии наклеенной, была и фотокарточка лишняя, проколотая скрепкой. Майор сунул ее в свою записную книжку, сурово глянув на секретаршу. Та поняла: если станет препятствовать, то поедет в прокуратуру объясняться по поводу сопротивления работнику милиции. Леденцов заскочил-таки в кафе. Перекусить стоило, потому что рабочий день сыскаря непредсказуем. Съев две куриные ноги и запив двумя чашками кофе, майор поехал на Троицкое кладбище. Как-то поживает Ацетон?.. Леденцов постоял у церквушки: деревянная, бледно-зеленая, купола крыты светлой жестью, обсажена березами, белые стволы которых помогают светлеть куполам. Он обогнул ее и оказался на просторе, словно вышел на проспект. Центральная аллея. Мрамор, гранит, бюсты, пьедесталы… Могилы генералов, академиков, известных артистов, крупных директоров и каких-то секретных граждан без указаний имен и должностей. Верно говорит Рябинин: даже на кладбище нет социальной справедливости. И майор пошел туда, где она была, — к поломанным оградам, к покосившимся крестам, к осевшим холмикам. Там, на каменном ангеле, упавшем с постамента, сидел Ацетон. Солнце пекло его желтую плешь, чего он не замечал. Пустой взгляд был направлен в сторону церковного купола. — Как жизнь, Ацетон? — Дерьма вам в мякоть, — отозвался бомж. — Кому «вам»? — Начальству. Склеп будут восстанавливать. А? Дохлый граф им важнее, чем живой человек. Чем я мешал кладбищу? — Ну, а гроб твой? — Забрали как вещественное доказательство притона. Майору хотелось сесть и поговорить с этим растерзанным судьбой и водкой человеком, да времени было в обрез; хотелось что-то сделать для старика, которого ждали болезни, зима холодная, да неизвестно, чем можно помочь… Леденцов достал фотографию Слепцовой и показал. — Она, маму ее в досочку, — подтвердил Ацетон. — Кто «она»? — Леди. — Какая леди? — Обжималась в малиннике с мужиком. — А с каким мужиком? — Рекламного вида, в костюмчике, в галстуке. — Откуда он? — Наверное, из почтового ящика. В обед приходили и вечером. — Ацетон, тут несколько почтовых ящиков. — Виталием кличут. — Как узнал? — Эта, с фотографии, его так называла. Виталий Витальевич… Лузгин? Ну да, Людмила Слепцова дружила с женой Лузгина. Значит… — Ацетон, если бросишь пить, на работу тебя устрою. И Леденцов направился к машине. Нетвердо он шел — полученная информация петляла ход. Лузгин и подруга жены — любовники. Но тогда… Не хотелось ему решать, что выходит тогда… Прав Рябинин: все изменения происходят в форме, а не в сути. Нового больше всего в старом, ибо новое лишь повторяет старое. Мы этого не замечаем, потому что старое спрессовано. А мы ведь торопимся — и просмотрели элементарную банальщину. Лузгин и Людмила — любовники. В их интересах было избавиться от Ирины Владимировны. Не зря Рябинин спросил, вернулся ли Лузгин из командировки. Видимо, хитрое уравнение следователя вычислило то, что сказал Ацетон. Люди удивляются циничности следователей. А как же иначе? Хорошо, что жена Лузгина умерла и не узнала позора. Майор посидел в машине, чувствуя, как в нем истощается энергия. В кармане лежал адрес Людмилы Слепцовой. Поехать к ней. Но зачем? Что за вопрос по отношению к подозреваемой убийце? Отвезти ее к Рябинину — он скорее еще в прокуратуре… Дверь открыл мужчина. Предъявлять удостоверение майор не любил, но для ускорения дела пришлось подчиниться. Этот мужчина заронил подозрение. Выбежавшие в переднюю двое малышей подозрения добавили. Вышла и женщина. — Мне нужна Людмила Федоровна Слепцова. — Я… Разумеется, живое лицо и фотография разнились, но между ними пролегло лет десять. — Людмила Федоровна, вы работаете в бизнес-центре? — Нет, воспитателем в детском саду. — Когда-нибудь работали в бизнес-центре? — Никогда. Леденцов хотел совместить образ женщины, виденной у могилы Лузгиной, с женщиной, стоявшей перед ним. Проще было… Он достал фотографию и показал: — Это вы? — Господь с вами! Какая же это я? — Но вы знаете ее? — Никогда не видела. — Людмила Федоровна, как вы объясните, что в бизнес-центре работает женщина с вашим именем и прописанная по вашему адресу? — Никак! — испугалась она так громко, что притихли дети. Майор понял, что предстоит работа. Почему она испугалась, кто у нее муж, знакома ли с той, что работает в бизнес-центре… — Люда, — вмешался супруг — может быть, паспорт? — А… Давно, несколько лет назад я потеряла паспорт, или вытащили его… — И что дальше? — Заявила в милицию, уплатила штраф и получила новый. Ясненько, как в лунную ночь. Вклеить в найденный паспорт свою новую фотографию и стать Людмилой Федоровной Слепцовой — дело техники. Но зачем? Электрический свет был притушен. От смешанного с полосками дневного, падающего сквозь верхние фрамуги, кафель превратился в перламутр. Только покойников не украсит никакой перламутровый свет — три тела лежали на топчанах, ожидая своей, уже их не интересующей, участи. Вот-вот должен прийти патологоанатом, поэтому Ноздря спешил. Распластав на столе широченную дорожную сумку, он метался меж шкафами и столами. Сперва поставил в нее плоскодонную трехлитровую бутылку со спиртом. Поставил и задумался: преждевременно ее пакует. Поэтому достал из шкафа стакан, налил спирту до половины, дополнил водопроводной водой и выпил. Чистый медицинский спирт, в отличие от казенной водки, входил в голову мягко, по-женски. Ноздря вздохнул и осмотрел прозекторскую, словно прощался с покойниками. Только он один знал, что каждый труп имеет свой характер. Вот хотя бы этот, крайний, длинный, лежит по стойке «смирно» — руки вытянул по швам… Надо торопиться. Ноздря взял из шкафа кое-какую одежонку, хранимую здесь для ночных дежурств. Иногда приходилось утром прямо из морга идти в учреждение или к девице, а рабочий костюм и под халатом прямо-таки пропитывался запахом его друзей-покойников. Уложив одежду, он вновь увидел бутылку. В сущности, медицинский спирт полезнее коньяка. Ноздря взял стакан и процедуру повторил. А ведь никто не поверит, что каждый покойник имеет свой характер. Вот хотя бы крайний, длинный… Лежал руки по швам, а теперь одна рука лежит на колене… Ноздря заторопился. Из шкафа достал пачку детективов в мягких обложках и все написанные женщинами. Что его дела — делишки. В этих книжонках говорилось о таких гадостях, которые ему бы век не придумать. Например, одна баба мужику… отрезала. Уложить книги мешала бутылка. Теперь он налил треть стакана, разбавил водой и выпил. Опьянеть Ноздря не боялся — с покойниками ко всему привыкнешь. Каждый труп имеет свой характер. Крайний, длинный, теперь положил руку на грудь — видишь ли, ему, козлу, неудобно лежать… Ноздря начал паковать в сумку свертки с продуктами. На всякий случай, потому что впереди ждала неизвестность. Консервы, колбаса, пара бутылок пива. Этим бутылкам мешала другая бутылка — тут хочешь не хочешь… В дело опять пошел стакан и водопроводная вода, Выпив, Ноздря решил отдышаться. Надо бы закусить, но уж это в самолете. Похоже, крайний, длинный, приоткрыл глаз. Ноздря не удивился: покойники всякое выделывали. И вздыхали, и судорога их схватывала, и пальцами шевелили… Ноздря надел пиджак и проверил карманы: билет на самолет есть, пачка долларов на месте. Оставалось только еще выпить и улетучиться. Спирт, в отличие от казенки, с каждой порцией делался все приятнее. Мягок, как дамский животик и все то, что под ним. Не под спиртом, а под животиком. С опустевшим стаканом Ноздря поделился: — Профессия: колдунья. Призвание: проститутка. Должность: директор. А я? — А ты дурак, — ответил стакан. — Я бы тоже мог создать фирму «Чикатило лимитед». — Мог бы? — Или фирму «Левински продакшн». — Чего же не создал? Ноздря вскинул голову — кто с ним говорит? Покойник. Крайний, длинный. Кстати, лишний — должно быть двое. Ноздря сжал кулаки и медленно подошел: — Откуда ты взялся, козел? Мне привезли только двоих… — А я сам пришел, — ответил покойник. — Сам пришел, но сам не уйдешь, — заверил Ноздря, потянувшись за бутылкой с пивом. Он успел лишь замахнуться — длинная нога покойника впечаталась ему в живот с такой силой, что Ноздря осел на стол. Он попробовал встать, но ему не хватало воздуха — руки неловко искали опору. И нашли край столешницы. Ноздря поднялся и даже сделал шаг вперед… Второй удар, уже кулаком в переносицу, мягко опустил Ноздрю на пол. — Это тебе за Аржанникова, — объяснил капитан Оладько, доставая наручники. Из командировки Лузгин вернулся поздно, за полночь, но с утра уже был на ногах. Он ни на йоту не отступил от заведенного порядка: легкая гимнастика, прохладный душ, тщательное бритье, резкий одеколон… Нет, отступил — поехал на работу без завтрака. Не мог он варить себе кофе; не мог делать то, что каждое утро делала Ирина. Из квартиры Лузгин, в сущности, бежал от тишины и одиночества. Но непонятное одиночество поселилось и в лаборатории: завлаб болел, Аржанникова больше не стало, и куда-то запропастилась Эльга. Как ни парадоксально, последней ему больше всех не хватало: пусть бы говорила рядом глупости… В его бездверный кабинет вошли трое: следователь прокуратуры Рябинин, майор Леденцов и высоченный молодой человек, фамилии которого он не знал, но тоже оттуда, из органов. Лузгин их рассадил. — Осмий нашли, — сообщил Рябинин. — Какие вы молодцы! Где? — Следствие кончится, и все расскажем. — Рябинину не хотелось лишний раз бросать тень на убитого Аржанни-кова и тем более вдаваться в детали эксгумации трупа его матери. — Признайтесь, Сергей Георгиевич, что при поисках вы использовали какую-нибудь спецтехнику? — Использовал. — Какую, если не секрет? — Логику, интуицию, ум… Лузгин улыбнулся с некоторой долей снисхождения: Рябинин — следователь, полез не в свою вотчину — в науку. — Сергей Георгиевич, без современных приборов работать нельзя. — А если дурак? — Кто дурак? — Ученый. — Сергей Георгиевич, дураки в науке не задерживаются. — Еще как задерживаются. Виталий Витальевич, вы согласны, что в понятие «ум» входит способность интегрировать новое, неизвестное? — Согласен. — Опытный ученый всю жизнь работает с формулами, законами, теориями, фактами хорошо ему и всем известными. Все это закреплено его памятью. Специалист, а понять новое не способен. Леденцов и Оладько переглянулись. Следователь повез их на оперативное мероприятие, а ведет ненужную и непонятную дискуссию. Подтверждая их сомнения, Рябинин выдал: — Тот ученый глуп, который отрицает «витамин ума». — Странное определение. — Я придумал. — И что это такое «витамин ума»? — Интуиция. Лузгин поправил прическу, затем галстук, завязанный безукоризненно. И только после этого глянул в глаза следователю прямо, словно толкнул его взглядом: — Хотите сказать, что и у меня нет интуиции? — Ага, — подтвердил Рябинин. Майор знал, что следователь в молодости работал техником без образования в научно-исследовательском институте и от спесивых ученых натерпелся. Не мстит ли теперь? Рябинин, не дождавшись ответной реакции от удивленного Лузгина, предложил: — Хотите докажу, что у вас нет интуиции? — Хочу! — по-мальчишески взорвался ученый. — Едем. Они вышли из института и сели в машину. По дороге Лузгин не спрашивал, куда едут, и, видимо, чувствовал нервное неудобство. Неудобство испытывали и оперативники, привыкшие знать цель своих вызовов. Один Рябинин был в своей тарелке, приказав Оладько, сидевшему за баранкой: — Здесь. Бизнес-центр. На лестничной площадке девушка курила и разговаривала по сотовому телефону. Четверо мужчин поднялись на третий этаж в офис номер три. Лузгин предполагал, что они идут за осмием; Леденцов был уверен, что идут арестовывать гражданку лже-Слепцову; Оладько был уверен, что куда бы они ни шли, на обратном пути зайдут в кафе и пропустят пивка. Но группа стала, как споткнулась, — остановил ее Лузгин, увидев в коридоре женщину: — Людмила… Женщина стушевалась на такой короткий миг, что это заметил лишь Рябинин. Он смотрел на нее и узнавал неотчетливо, хотя уже допрашивал по поводу смерти Лузгиной. Была в ее лице какая-то несочетаемость: желтые, словно обкуренные, кудряшки волос, темно-нечеткие, точно размазанные, глаза. Глаза бегали, вернее, убегали, уводили взгляд от Лузгина. — Виталий Витальевич, вы любите эту женщину? — спросил Рябинин. — Это не ваше дело, — отрезал Лузгин. — Поставлю вопрос иначе: вы знакомы с этой женщиной? — Да, знаком. — И как ее звать? — Людмила Федоровна Слепцова. Женщина дернулась и не то сказала, не то прошипела: — Я опаздываю на другую работу. Синяя юбка зешелестела от быстрой походки да застучали каблуки, словно она убегала. — Людмила, подожди! — крикнул Лузгин. — Не остановится, — заверил Рябинин. — Почему? — ничего не понимал Лузгин. — Потому что она не Людмила и не Слепцова. Рябинин повел всех на улицу, поскольку в бизнес-центре дел больше не было. Процессия выглядела слегка комично: впереди полненький невысокий лохматый человек в очках и с портфелем, а за ним трое бравых мужчин. Правда, лицо одного из них было настолько растерянно, что к бравым его не отнесешь — не спасали ни стройная фигура, ни элегантность. Лузгин пробовал подступиться ближе к следователю, но тот отдалялся нарочно. У машины Рябинин спросил майора: — Где, говоришь? — Липовый бульвар, семнадцать. — Поехали. — Куда? — воспротивился Лузгин. — На Липовый бульвар, семнадцать. В машине Лузгин не вытерпел: — Может быть, все-таки… — Сейчас приедем, Виталий Витальевич, — перебил Рябинин. Двухэтажный старинный дом был тих и приземист. Толстенная липа, наверное, постарше дома, прикрывала его кроной, словно облокотилась на крышу. В дом вела парадная лестница, но сбоку имелся еще один скромный вход. Доска из нержавейки объявляла: «ИЧП «Ритуал». — Что такое ИЧП? — спросил Лузгин, далекий от главного потока жизни. — Индивидуально-частное предприятие, — объяснил Рябинин. Но вход в индивидуально-частное предприятие загораживал молодец в камуфляжке. Рябинин показал удостоверение, майор тоже было полез за своим, но передумал. — Хозяйка не принимает, — с некоторым самодовольством сообщил охранник. — Какая хозяйка? — Директор. — Молодой человек, вы, вероятно, не поняли — я следователь прокуратуры. — А я — мент в чине майора, — добавил Леденцов. — Да хоть генерал. Это частное предприятие, и приказано сегодня никого не пускать. Видимо, один только Лузгин способен был подчиниться, отчего запереминался. У Рябинина запотели очки, он стал их протирать. Леденцов спросил у Оладько: — Капитан, почему постовых не хватает? — Потому что вроде этого отъели морды и стоят без дела. — Кто отъел морды? — спросил охранник, распрямляясь. — Ему выгоднее охранять частный капитал, чем государство, — вклинился Рябинин. — Хотя бы законы почитал, — заметил Оладько. — Зачем ему законы, когда он каратист? — объяснил майор. — Козел он, а не каратист, — заключил разговор Оладько. — Кто козел? — Охранник высвободил руки из-за спины. Что произошло дальше, Рябинин толком не понял. Как удалось капитану Оладько, бывшему позади всех, мгновенно подцепить своей длинной ногой лодыжку охранника? Тот только что стоял — и уже сидит на ступеньках, уставившись в портфель следователя, который оказался как раз на уровне его глаз. Они так и прошли гуськом мимо него, сидящего… В небольшом аккуратном кабинетике никого не было. Нет, было: женщина чуть ли не по пояс просунула туловище в сейф. Услышав шаги, она обернулась, захлопнула сейф и села за стол. И замерла, как сфинкс, высеченный из мрачного камня. Лицо прикрыто черной надвинутой шляпой, из-под которой серо-каштановые волосы едва проступали. Темные очки, прямо-таки иллюминаторных размеров, не смогли закрыть лишь носа и губ. Не то длинный пиджак цвета слегка просветленной сажи, не то комбинезон прятал ее тело. — В чем дело, господа? — спросила она не совсем уверенно, зная, что нужно господам. — Вы директор «Ритуала»? — Да. — Хороните усопших? — Хороним. — Виталий Витальевич, — обратился Рябинин к Лузгину, — работники этой организации бросили тело вашей жены на Троицкое кладбище. — Зачем же вы это сделали? — тихо спросил Лузгин. — Рыночные отношения, — объяснил за нее Оладько. Рябинин разглядывал стол. Беспорядок на нем, да и торчавшие из сейфа бумаги указывали на поспешные сборы. Следователя одолело раздражение. Голосом, скорее присущим скрипу старой пружины, чем ему, он спросил Лузгина: — И эту женщину вы любили? — Эту женщину я вижу впервые, — огрызнулся Лузгин. Рябинин глянул на майора. Тот стремительно обогнул стол и сорвал с головы директорши шляпку, очки и парик, тем более что они были хитро сочленены в единый комплекс. Желтоватые кудряшки рассыпались по лбу. — Людмила… — прошептал Лузгин. Щадить… Но времени для пощады не осталось, да и понятие «истина» таких слов, как «пощада», не признает — истина не гуманна. — Виталий Витальевич, она организовала убийство вашей жены и убийство Аржанникова. Директорша встала, двинулась бочком вдоль стены и пропала в ней, в стене. Майор предупредил: — Сбежит, там есть запасной выход. — А мы догоним, — заверил следователь. Майор опечатал помещение, поскольку никого в нем не было — даже охранник испарился. К вечеру Рябинин приедет сюда с понятыми и санкцией на обыск. — Подбросьте меня домой, — сказал Лузгин; он, видимо, ехать в лабораторию был не в силах. — Виталий Витальевич, заскочим еще в одно место… … Майор выключил приемник — приехали. Они вышли. Дом, поделенный на мелкие конторы, неказистые службы и крохотные офисы походили на студенческое общежитие. У стенда с объявлениями они задержались, разминая ноги. Длинный Оладько вычитал где-то наверху: — Послушайте. «Молодой человек оказывает интимные услуги за харчи». Но Рябинин поторопил. Они двинулись по коридорам мимо вывесок маникюрш, парикмахеров, визажистов и массажистов. Пока не уперлись в черную дверь. Рябинин постучал. Никто не отозвался. Он трижды стукнул, с каждым разом усиливая силу удара. Тишина. Рябинин не вытерпел: — Ломайте! Оладько саданул ногой с разбега, и дверь провалилась, повиснув на каком-то одном шурупчике. Они вошли. Черный блеск может ослепить? Горела люстра из трех ламп, зажатых углистыми палочками, как паучьими лапками. Обожженное и отполированное дерево делало стены антрацитными… По комнате металась темная фигура, бегая от ящиков стола к сейфу. Увидев сорванную дверь и вошедших людей, она вроде бы успокоилась и села за стол. — Кто это? — спросил Лузгин. — Колдунья Ираида, — усмехнулся Рябинин. За столом сидела старуха. Из-под черной косынки выбилась седая прядь. Серая кожа лица в бугорках и морщинках. Тело закутано в темную ткань. Взгляд же вобрал всю черноту кабинета — зрачки слились с темным цветом радужки. — И эту женщину вы любили, — сказал Рябинин. — Не говорите чепухи! — устало, но зло отозвался Лузгин. Но Леденцов повторил свой маневр, от которого колдунья опять не успела защититься: он сдернул повязку вместе с приклеенной седой прядью. Желто-прокуренные кудряшки рассыпались по голове, как испачканные цветочные бутоны. — Людмила… — в который раз на дню опешил Лузгин. — Ираида Афанасьевна Кулибич, — поправил следователь. — Ничего не понимаю… — До обеда референт в бизнес-центре, после обеда директор коммерческого предприятия ритуальных услуг, вечером — известная колдунья Ираида, — объявил Рябинин. — Ничего не понимаю, — повторил Лузгин. Они поняли, чего не понимал Лузгин, у которого жизнь забрала двух женщин. Пьют ли ученые? Ему бы сейчас вдеть стакан водки. И Рябинин инстинктивно положил руку на плечо ученого. Кто-то сказал, что в беде слабые натуры спиваются, сильные — стреляются. Нет, ему бы сейчас поплакать, но лицо Лузгина казалось даже усохшим. Лицу и телу может быть больно, но они не умеют плакать — плачет душа. — Что вам надо? — с хриплой яростью спросила колдунья. — Гражданка Кулибич, вы арестованы, — сообщил Рябинин. — За что? — Минимум за подстрекательство к трем убийствам. Оперативники защелкнули наручники. Ираида вдруг утратила всю свою грозность и даже чернота глаз просветлела. Голосом неузнаваемым, женским и жалобным она крикнула: — Виталий, любимый!.. Потому что у каждого своя истина. Асфальтированный двор РУВД Центрального района делился как бы на две половины: деловую и бездельную. На деловой стояли машины, водили задержанных, ругались пьяные, топтались омоновцы. На бездельной и тихой, под тополями белели скамейки. На одной сидел Лузгин и внимательно смотрел в одну точку. В бугорок, похожий на мини-вулкан. Асфальт вспучило. Чем? Не водой и не землей — с непомерной силой лез тополек. Откуда она у него? От жажды жизни. Эта жажда кругом — Лузгин вдруг обнаружил, что скамейки совсем не белые, а усыпаны тополиным пухом. Он встал, отряхиваясь. Майор обещал через полчасика… Эльга появилась из здания, щурясь от свободного солнца. Лузгин подошел, не зная — что сказать, он знал, — что сделать. Пожать руку, погладить по щеке, обнять?.. Она положила голову ему на плечо и заплакала. Гордая Эльга… Посреди милицейского двора плакала женщина. Привыкшие ко всему милиционеры не обращали внимания. Лузгин обнял ее, подвел к скамейке и посадил на тополиный пух, бегающий от ветерка, как живой. — Двое суток в камере, — всхлипнула Эльга. — Я виноват… — Почему вы? — Из-за меня эта женщина шла на все. Эльгу не заинтересовала ни женщина, ни детали, ни подброшенные ей наркотики. Она так и не сняла голову с его плеча, прижавшись к нему всем телом. И Лузгину ничего не оставалось, как держать руку на ее плече. Они сидели так долго, что рука затекла и пришлось сместить ее на талию. — Виталий Витальевич, я хотела от жизни взять все… Эльга, кто хочет от жизни взять все, тот, как правило, не знает, что от нее брать. — Я знала. — Что же? — Вашу любовь. Она глянула на него мокрыми глазами, зелеными, но без обычной искры и как бы слегка притуманенными. Волосы по-прежнему были светлы, но без лимонного отлива. Тело оставалось статным, но возникало впечатление, что оно готово преломиться. Или девичья голова на его плече гнула Эльгину спину? — Опять хочешь объясниться в любви? — спросил Лузгин. — Виталий Витальевич, по-настоящему я еще не объяснилась… — Эльга, а ты чувствуешь бессмысленность этого выражения? — В книгах, в кино… — Во-первых, объяснить любовь словами невозможно; во-вторых, любовь в объяснении не нуждается — она видна. — А любовь неразделенная? — Прекрасное изобретение природы. Представь, вся любовь была бы разделенной. Знакомились, женились и размножались. Но чувства, ревность, драмы, коллизии и даже убийства — от любви неразделенной. Искусство держится на любви неразделенной. — Виталий Витальевич, тогда я вас убью, — с легким смехом Эльга смахнула слезы со щек. — Подожди, — засмеялся и он. Асфальтовый вулканчик, который вздымался жизнелюбивым ростком, пропал — его замело тополиным пухом. По двору побежали мимолетные тени. Лузгин глянул в небо, акварельно-синее. Ни тучки. Откуда же тени? Городской пейзаж: ветер рвал дым из труб ТЭЦ на куски, которые застили землю. Существует ли жизнь без теней? Почему Эльга не понимает, что он сейчас душевно болен? Нет, понимает, потому что спохватилась: — Виталий Витальевич, у вас-то была любовь… — Откуда ты знаешь? — Была жена, была женщина… — Семья всегда была и будет. И знаешь, почему? Не из-за секса, продления рода, любви или жилплощади. А из-за одиночества души. Эльга поцеловала его в щеку и, привстав, поцеловала в губы, сняв тополиную пушинку с его губы на свою… Во дворе развернулась знакомая машина и подрулила к ним. Приоткрыв дверцу, высунулся майор Леденцов: — Гражданка Эльга, знаете, почему Лузгин сидит рядом с вами? — Почему? — Потому что наш народ преступников обожает. — Вряд ли. — Я докажу. Есть балет «Барышня и хулиган». А есть балет «Барышня и старший научный сотрудник»? Они улыбнулись. Даже Лузгин — через силу. У него возникло подозрение, что майор здесь неспроста. — Вы приехали по делу? — Даже по двум: одно у Рябинина, второе у меня. — Допросы? — Виталий Витальевич, у вас есть дача… Рябинин хочет спросить: не возьмете ли туда Ацетона? Он мастер на все руки, а пить поклялся только пиво. — А ваше дело? — настороженно спросила Эльга. — В скромном кафе мною заказан столик на пять персон: я с Оладько, Рябинин и вас двое. Попьем кофейку. Лузгин молчал. Майор сообразил, что тому требуется дополнительная информация. — Виталий Витальевич, Рябинин переживает по поводу устроенного для вас шоу с многоликой женщиной… Поэтому прошу в машину. Эльга смотрела на лицо Лузгина, которое смягчилось неспешно, словно пропитывалось живительной влагой. И когда пропиталось-таки окончательно, Эльга воскликнула: — Как я пойду в кафе, если даже не умывалась! — Заедем в наше РУВД, — успокоил майор, — там отменный мужской туалет… INFO 7 (258) 2000 Главный редактор Евгений КУЗЬМИН Художник Иван ЦЫГАНКОВ Верстка Сергей ФИЛАТОВ Технолог Екатерина ТРУХАНОВА Адрес редакции 125015, Москва, ул. Новодмитровская, 5а, офис 1607 Телефоны редакции 285-8884, 285-4706 Телефоны для размещения рекламы 285-8807, 285-4706 Служба распространения 361 -4768, 362-8996, 285-8807 E-mail lskatel@orc.ru Учредитель журнала ООО «Издательский дом «ИСКАТЕЛЬ» Издатель ООО «Издательство «МИР «ИСКАТЕЛЯ» ISSN 0130-66-34 Свидетельство Комитета Российской Федерации по печати о регистрации журнала № 015090 от 18 июля 1996 г. Распространяется во всех регионах России, на территории СНГ и в других странах. Подписано в печать 19.07.2000. Формат 84x108 1/32. Печать офсетная. Бумага газетная. Усл. печ. л. 8,4. Тираж 22 000 экз. Лицензия № 00829. Заказ № 27058. Адрес редакции 125015, Москва, Новодмитровская ул., 5а. Телефон 285-88-84. Отпечатано с готовых диапозитивов в типографии АО «Молодая гвардия» 103030, Москва, К-30, Сущевская ул, 21 ………………….. Сканирование и обработка CRAZY_BOTAN FB2 — mefysto, 2025