и призрачная неоновая вывеска напротив.

Она чувствовала, что общая работа, программа, которую нужно было выполнить, захватили и держали её в плену гораздо сильнее, чем она думала раньше, и что её коллегу Хельгу так тепло приняли не только потому, что она им нравилась и они хотели что-то для неё сделать; нет, они рассчитывали на неё, они нуждались в ней; здесь её знания имели значение, здесь она была не просто женой профессора, как в Инсбруке.

Русская весна близилась к концу, лето было уже не за горами, и Бертель с Хельгой не могли не поразиться, как всего за несколько недель то, что в Австрии набирало силу, пускало почки и цвело целых восемь недель, втиснулось в один сезон цветения. Яблони, вишни, сливы и миндаль зацвели одновременно; сирень в садах и парках с каждым часом всё больше раскрывала свои пурпурно-белые зонтики, а чайки, утки и лебеди резвились на водах Москвы-реки, недавно скованной льдом.

Пресс-конференция со всеми её атрибутами, приёмами, обсуждениями и интервью также утомила Хуберов, поэтому они с радостью приняли приглашение Амбрасяна провести два дня у доктора Шварца на его даче.

Сусанна Амбрасян была энергичной, полной женщиной с густыми чёрными волосами и маленькими, сверкающими искорками в тёмных глазах, когда она смеялась; а она любила смеяться. Она не скрывала, что часто тосковала по горам, по сверкающей белой вершине Арарата, которая издалека смотрела на её землю, по жарким горным долинам, на склонах которых уютно расположились виноградники, наливая сладкий голубой виноград, из которого получалось превосходное вино, в чём Губеры могли убедиться сами.

– Каждое лето мы ездим к моей маме; она живёт недалеко от Еревана, в небольшой горной деревушке — сказала Сусанна.

Амбрасян вставила: - Я пас там коз в детстве. Мне казалось, что я в раю: никаких криков по ночам, всё тихо, умиротворённо

Сусанна продолжила рассказ.
– Мой муж, вы, наверное, ещё не знаете, потомок анатолийских армян, бежавших от турецких погромов в Советский Союз после Первой мировой войны и обосновавшихся здесь.

Так он попал в нашу горную деревню, и так мы познакомились в детстве

– А ты учил меня, что нужно мыться каждый день и вовремя ходить в школу, к чему я совершенно не привыкла. Я была как маленький загнанный зверёк, немного развращённая, нет, я знаю, что говорю. Человеком становишься только в человеческом обществе. Если бы не ты, я бы сегодня был кем угодно, но не учёным, а, пожалуй, старым капризным горным пастухом, страдающим ревматизмом

Они чокнулись бокалами крепкого армянского вина. В тот вечер Амбрасян вёл себя иначе. Напряжение последних месяцев действовало ему на нервы. Теперь он казался расслабленным и непринуждённым, напряжение спало.

– Помните, профессор Хубер, — сказал он, поднося бокал к свету, пока тот не засиял, словно рубин, — когда я впервые встретил вас в Москве? Я упомянул, что у меня особые отношения с вашей страной, что я помог освободить её от фашизма. Я был тогда ещё молод, но отчётливо помню то время.

Хубер кивнул, и Амбрасян продолжил: - Тогда вы, должно быть, были ещё ребёнком, возможно, босым пастухом, как и я, только не в горах Армении, а в Австрийских Альпах. Я приехал в Вену молодым младшим лейтенантом. Я участвовал в последних ожесточённых боях на Венгерской равнине и после капитуляции в Вене стал переводчиком при военной администрации. Тогда, конечно, я говорил гораздо лучше, чем сейчас; ещё в школе я питал пристрастие к немецкому.

И знаете, что меня больше всего потрясло в Вене? То, что никто не имел никакого отношения к нацистам. Мне казалось, что каждый, кого я встречал или с кем приходилось вести переговоры, хотел возмущённо воскликнуть: - Гитлер? Никогда о нём не слышал. Австриец? Совершенно невозможно Знаю, это преувеличение, но именно так я себя тогда чувствовал. Все казались мне трусами и подхалимами.

Мне не терпелось встретить кого-нибудь, кто скажет мне в лицо: да, я был нацистом. Я верил в Гитлера, а теперь мне придётся смириться с тем, что всё было неправильно, более того, как вы утверждаете, преступно. Конечно, я встречался и со старыми товарищами. Большинство из них совершенно ясно понимали это. Но большинство людей, многие другие! Я мог объяснить себе это только тем, что годы террора заставили людей подавлять собственное мнение, пресмыкаться перед властями. И что они привыкли к этому и, сами того не осознавая, стали калеками, людьми без человеческого достоинства.

– Кроме этих товарищей, вы нашли кого-нибудь с открытыми взглядами?
– — спросила Хельга.

– Да, пожилая женщина, которая пришла в наш штаб, потому что её сына арестовали. Она выглядела несчастной и измождённой. Её сына призвали в войска СС в последние недели войны, затем он сбежал и прятался у матери. Соседи донесли на него, и его посадили в тюрьму до решения его дела. Его мать пришла ко мне, чтобы всё рассказать. Её старший сын погиб в бою. Он ушёл добровольцем. Она, старая ткачиха, была безработной три года до аншлюса; её муж умер от туберкулёза много лет назад.

deva

Я до сих пор слышу её старческий, дрожащий голос, когда она спрашивала: - "Скажите, офицер, неужели всё было так плохо, что Гитлер дал нам работу? Можете ли вы понять, что значило для нас снова иметь работу, иметь возможность покупать вещи с деньгами, больше не просить работу, снова быть людьми?
– Мы поверили Гитлеру, потому что нам стало лучше. И когда пришла война, мы снова поверили, что… Другие хотели отнять то немногое, что нам удалось создать. Так оно и было. Сегодня вы пишете многое такое, чего мы тогда не знали. Поскольку вы пишете, что коммунисты за справедливость, я пришла к вам."