Голова кружилась, но решительность и какая-то злость, жажда найти правду подталкивали меня к действию. Это, может, для всех собравшихся здесь, во дворе Стрелецкого приказа, неважно, что девочка-подросток была едва-едва не изнасилована, а к тому ж избита, опозорена, что я и убил-то полуполковника только лишь потому, что он сам на меня попёр с саблей.

Не я начал. Но дальнейшие события не могут пройти без моего деятельного участия.

— Так что про заповеди? — напомнил я, когда Горюшкин сразу не ответил.

— Какие заповеди? — вдруг опешил полковник.

Я всё приглядывался к нему, почти что против воли. Не мог оторвать взгляда и даже нашел какие-то общие черты в том Горюшкине-отце и в этом полковнике. Оба светлые, почти блондины, светло-русые. При этом нос не картошкой, а крючковатый, будто сломанный. А может, так и было? Рослый, широк в плечах, борода с трудом скрывает серьезный шрам на бороде. Тот олигарх то же обладал внушительными плечами, да и всем прокаченным телом. Спортивный гад был, чтобы его черти отфритюрили.

— Не суди, да не судим будешь! — отвечал я, понимая, что «играть на религии» — может, один из немногих моих шансов.

— Судить? Ты сродственника моего загубил. Ты! Гнилые уды дохлого пса! — прозвучало заковыристое оскорбление.

— Я так понимаю, что ты сейчас имя своё настоящее произнёс? — с вызовом ответил я в детской манере «сам такой».

Казалось, что густая русая борода мужика ожила каждым своим волоском, когда лицо его побагровело от злости. Словно мифическая медуза Горгона, у которой вместо волос были змеи. И я смотрел на этого пышущего жаром мужика. Смотрел, но не превращался в камень. Повывелись Горгоны, не те уже нынче. Хотя, если обратить внимание, как смотрят на полковника другие стрельцы, то можно подумать, что они и вправду превратились в камень.

— Зарублю гада! — раздался истошный крик полковника.

Он извлёк из ножен свою саблю и бросился в мою сторону.

— Дзынь! — ударился металл о металл, высекая искры.

Это мой отец подставил свою саблю, загораживая проход ко мне.

— Ты?! — казалось, что нет предела удивлению полковника.

Он был всесильным. Он унижал, а другие унижались. Он чувствовал себя божком. А теперь этот культ рушится. Это всегда болезненно для самовлюбленного самодура.

Я резко спрыгнул с телеги. Повело, конечно, но за два шага я выровнял равновесие. В руках уже был пистолет, который тайком подложил рядом со мной, под сено, отец.

— Уйди, полковник! Застрелю! Отца моего не тронь! — выкрикнул я, направляя оружие в сторону Горюшкина.

Я бы уже выстрелил. Горюшкин покинул бы этот бренный мир, если бы не отец, который сейчас стоял напротив полковника, наготове сойтись с ним в поединке на клинках. Была опасность задеть родителя. А, может быть, исполнив некое предназначение в одном времени, я должен был убить ещё одного дряного человечишку и сейчас?

Резко просвистела, рассекая воздух, сабля — полковник нанёс боковой удар в сторону плеча моего отца. Родителя повело в сторону, он запутался в своих ногах и рухнул.

— Бах! — уже не сомневаясь, я выжал спусковой крючок.

Глаза полковника расширились, казалось, сейчас глазные яблоки выпрыгнут из глазниц. Он, не веря, посмотрел на свой живот, на меня. А потом глаза злодея поспешили спрятаться — зрачки закатились за веки, и в полной тишине полковник упал на деревянную мостовую.

Уже собралось больше сотни человек, большая часть двора немалой усадьбы была заполнена стрельцами. Все они молчали и смотрели то на меня, то на лежащего без движения полковника. Отец мой сел, зажимая правой рукой рану на левом плече, и в страхе крутил головой. Он будто бы ждал, что толпа сейчас меня сомнёт, растопчет, разберёт на мелкие кусочки.

Но толпа безмолвствовала. Молчал пока и я, стараясь разглядеть в лицах этих людей, чего же они всё-таки больше ожидают. Может быть, того, что разверзнутся хляби небесные — и меня долбанёт молнией? И были здесь стрельцы не только в красных мундирах, хотя таковых большинство. Были и в синих, и в жёлтых… Это резало глаз, так много ярких цветов, а у меня — пелена перед глазами.

Но что-то нужно говорить. Или кто-то другой скажет то, что мне не понравится.

— Что смотрите на меня, други? Али нынче же я не встал на защиту отца своего, как он встал на мою защиту? Али мы с вами не браты, чтоб стоять друг за друга? А если пришёл в дом наш злодей, что обирает нас, принижает нас, рабов из нас делает… Разве ж не достоин такой человек смерти? Слышал я, что жалование вам не дают в урочный час… — я видел, что говорю правильные вещи, и слова шли легко, одно слово за другим, соединясь в годные предложения, без пауз, не давая людям времени опомниться.

Вижу: накипело все же у стрельцов. Недаром они уже в самое ближайшее время, возможно, завтра или послезавтра, начали бы бунтовать. Или раньше? Сейчас? И я стану тем поводом, что позволит переступить стрельцам красную линию? Тут нужно быть осторожным. Я не хочу бессмысленного и беспощадного бунта. Все же я государственник. Энергию бунта, по крайней мере части бунтующих людей, можно и нужно использовать. Редко когда бунтовщик будет себя таковым считать. Нет, он, напротив возомнит, что борется за правду. И нужно тогда дать эту «правду» людям.