Рихтер был человеком явно в годах и, судя по всему, служил в России уже давно. А таких наёмников чаще всего склоняют сменить веру, суля подарки или ещё как-нибудь мотивируя. Но просить Рихтера читать символ веры или креститься я не собирался.

— Дозволение где на выезд? Кто дозволил? — требовал сотник на выезде из Кремля.

— Бояре Долгоруков и Матвеев повелели мне ехать! — сказал я.

Нет, не было никакой бюрократии, с меня не так чтобы требовали какого-то письменного разрешения на выезд. Этого ничего не было. Достаточно было прикрыться именами бояр. Ну и того, что в моём сопровождении было сразу десять солдат нового строя. А врать о таком? Смерти подобно.

— Спаси Христос, что не выдал Никифорова, что зело шибко он бил тебя! — сотник ухмыльнулся. — Ну и ты, как я погляжу, на кулаках горазд. Нешто, не узрел я тебя на поле кулачном ни разу.

— Ещё узришь, сотник! — отвечал я, сидя в телеге. — А десятнику твоему должок имеется. Не выдал я его, но зубы посчитать зело как желаю. А мог и прирезать.

— Ну коли на кулаках, так то — дело молодое. Поборетесь ещё! Крови промеж нас не нужно, — сказал сотник.

Телега уже тронулась, выезжая из ворот, но я посчитал нужным выкрикнуть:

— Не лезь, сотник, в тот бунт, что нынче будет. Приведи своих стрельцов под руку царя! Защити помазанника!

В ответ мне ничего не крикнули. Ну да и ладно. Вновь сделал я закладку на психологию. А там посмотрим. Если будет этот сотник метаться и не знать, к какой стороне примкнуть, то найдёт в памяти лишний довод встать за правое дело.

Софья крутилась в своей кровати, всё никак не могла уснуть. И причин тому могло быть как минимум две. В Новодевичьем монастыре даже царевне не предлагались мягкие перины. А спать на тюфяке, набитом соломой, было откровенно неудобно.

Вторая же крылась в её собственных мыслях — её беспокоило, что не всё так гладко идёт, как казалось ещё вчера. Пытливый ум молодой женщины заставлял её заниматься поиском причин такой тревоги. Ведь не зря так тяжко на душе?

Так и не уснув, Софья Алексеевна в один момент резко вскочила с кровати. Накинув на себя большой платок, она выглянула из кельи.

— Что случилось, государыня-матушка? — спросила верная прислужница царевны Матрёна.

— Нешто тревожно мне. Будто бы очнулись из своей спячки вороги мои и уже ножи точут, — отвечала Софья.

— Пошто, матушка, пугаешь так? Неужта осмелятся? — поддерживая разговор, говорила Матрена, при этом достаточно искренне, может, только несколько переигрывая, сочувствовала Софья Алексеевне.

Матрёна была прекрасно осведомлена о многих делах царевны, в том числе и о её приказах о душегубстве. Вот как давеча Софьюшка повелела убить стрелецкого десятника. Но, если б кто-нибудь Матрене сказал, что её воспитанница — не божий человечек, не чистая душа, служанка смогла бы и глаза выцарапать, несмотря, что Матрене было уже под шесть десятков лет.

— Матушка, тут приходили от… Ох и тайна то страшная… — говорила Матрена, протягивая небольшой клочок желтоватой жесткой бумаги.

— Да говори уже, небось, догадалась от кого. Это ты дурницу показывай всем иным. Я-то знаю, что ты не дура и мужеский разум маешь, — сказала царевна, одним мимолетным взглядом прочитав записку. «Медведь просыпается. Покуда из-за дурней медвежат шатун в силу не вошёл».

Текст записки отпечатался в сознании Софьи Алексеевны. Царевна замерла. Стоящая рядом Матрена не смела тревожить свою лебёдушку. Уж кому знать, как не кормилице и главной мамке, что, если Софья Алексеевна не двигается, то, верно, принимает очень важное решение. Потому Матрёна ждала. И не только самого решения, но и приказов, которые должны последовать после того, как Софья Алексеевна оттает.

— Ступай, Матрёна, до стрельцов, что на вратах монастыря стоят. Пущай изберут пять посыльных. И ко мне. Я напишу сама письма, — по истечении не менее двух минут, решительно повелевала Софья Алексеевна.

Она приняла решение. И как будто бы даже полегчало. Если бы сейчас царевна легла в свою постель, то, даже и колкая солома не испортила бы сон.

И теперь с этой запиской, которая была написана явно играющим на две стороны патриархом, у царевны в голове всё сошлось и сложилось. Вопреки предположениям, что Артамон Сергеевич Матвеев начнёт действовать не раньше, чем через неделю, и что сами Нарышкины будут стараться бывшего всесильного боярина подмять под свою власть, Софья несколько недооценила Артамона.

Ей, ещё весьма молодой девице, а если уж по правде, так и жене, ибо делила она ложе с Васькой Голицыным, Матвеев казался немощным стариком. Нет, она его не видела, нарочно уехала словно бы на молебен. Но Софья знала, сколько боярину лет, поэтому и предполагала, что Артамон Сергеевич Матвеев противопоставить ничего не сможет, не успеет, не решится, да и энергии не хватит, жизненных сил.

Видимо, кто-то или что-то заставили Матвеева стряхнуть с себя пыль, засучить рукава и начать действовать. Хорошо только, что среди Нарышкиных почти что все столь глупы, что обязательно станут затирать Матвеева. Но действовать нужно быстрее, уже сейчас.