— Не можно завтра подымать стрельцов. Обождать потребно. Пятнадцатого числа сего месяца нужно! — сказал Василий Васильевич Голицын. — День душегубства, когда в Угличе забили царевича Димитрия.

Хованский чуть было не плюнул на пол от досады, даже несмотря на то, что находился в обители. Ему не терпелось начать дело, в которое Иван Андреевич уже вложил столько энергии и сил, как ни в одно дело ранее.

Уже работают эмиссары Хованского, уже стрельцы негодуют. Получено достаточно золота и серебра, чтобы подкупать сотников и полковников, ну и раздавать стрельцам. Остаётся лишь заплатить служивым людям, устроить какую-нибудь провокацию, пусть этого слова никто здесь не знал.

— Знамо дело! Как уговор был, — пробурчал Тараруй. — А не боитесь, что Артамошка Матвеев отрезвеет от хмельных попоек своих от радости возвращения, да и поглядит по сторонам? И что он увидит? А этот старый лис сразумеет, что деется.

Этого на самом-то деле опасались все присутствующие Артамон Сергеевич Матвеев — фигура. И если Нарышкиным удалось взять верх без Матвеева, то с ним они становились еще сильнее.

Милославские проиграли Нарышкиным первую партию только лишь потому, что имели первоначально слабые позиции, так как их ставленник, старший брат Иван Алексеевич, скромен умом и шибко хворый. Ну и потому у Нарышкиных получилось провозгласить малолетнего Петра Алексеевича царём, что у Милославских воли было мало. А присутствующему здесь Ивану Михайловичу Милославскому даже пообещали сохранить пост главного казначея.

И только потом в дело с полной отдачей вступила Софья Алексеевна. Милославские будто ожили, набрались решимости. Но только сами они связывали это не с царевной, считая ее только лишь способом прихода к власти. Плохо Милославские ещё знали свою родственницу.

Софья же пристально смотрела за всеми событиями, что разворачивались вокруг. Она видела, что нельзя вот так нахрапом и в открытую биться с Нарышкиными. Те же стрельцы, опора трона, не поймут раздоров внутри царственного семейства. Необходимо внешне соблюдать признаки благополучия и согласия в семье. А сама царевна не может бросать на себя тень. И так слухи ползут — про нее и Голицына.

— И всё ж-таки отложить до пятнадцатого числа сего месяца бунт нужно. Пущай стрельцы свяжут душегубство царевича Димитрия и нынешнее непотребство Нарышкиных. Да и собрать своих людей нужно, чтобы середь стрельцов были да кричали нужное. Они же, стрельцы, яко неразумные дети, им наставник-воспитатель нужен. А то отбрешутся ещё Нарышкины… — выступал Иван Михайлович Милославский [потому на бунт и ложилась хорошо ложь про убийство царя и брата-Ивана, что была годовщина убийства царевича Димитрия].

Этот, уже немолодой, глава клана считал себя своего рода вождём в компании заговорщиков. Иван Михайлович когда-то ревновал государя Алексея Михайловича к Артамону за то внимание, что царь дарил Матвееву. Как же он хотел смерти Артамошке! И уже подготовлены те люди — пять стрельцов из третьего полка — у которых во время бунта будет лишь одна задача: убийство Артамона Матвеева.

А Софья? Что она для Ивана Милославского? Родственница. Умна — то не отнять. Но баба же! Не то, что править державой не сможет, а и присутствовать на совещании мужей державных не должно ей.

Думая так, отчего-то Милославский не обращал внимания, что уже здесь он по воле Софьи. И сидит она тут, и не только слушает, но и направляет мысли мужей. И, вольно или нет, но вокруг нее собирается общество несогласных с Нарышкиными.

— Я послал своего говоруна, доброго бирюча, такого, что заговаривает — ажно зубы после не болят. Вот он и должен был стращать стрельцов первого полка… — когда установилась пауза, решил проинформировать других заговорщиков Пётр Толстой. — Так побили ж его, связали. А иные стрельцы, яко и сотник Стрельчин с сыном своим, «Петра» кричали. И еще двоих послал… Не вернулися. И так же случилось в Стременном полку стрелецком [единственный полк, который полным составом не участвовал в событиях 1682 года на стороне бунтовщиков].

— Вот и дурни! — выпалил Хованский, а вот Софья Алексеевна посуровела.

Её брови стали будто одна — так нахмурилась царевна.

— Со стременными стрельцами, то понятно. Их и не думали подымать. А вот иные… И что полковник Григорий Горюшкин да полуголова Степан Фокин — заодно со стрельцами своими? То их полк, — после продолжительной паузы, когда даже Хованский не осмелился прервать размышления Софьи Алексеевны, спросила царевна.

Присутствующие были удивлены тому, что царевна буквально по именам знает всех полковников и даже полуполковников стрелецких полков. А таких полков на Москве нынче очень много.

— Ну же, Петро, говори! Что с полковниками теми? Знаю я их, славные, мои людишки, — проявлял нетерпение Хованский.

— Так убиты они! Там и непонятно, как всё случилось. Бают, что сын сотника Стрельчина изрубил и Горюшкина, и брата его, Фокина, — пожимая плечами, говорил Пётр Толстой.

Все взоры перешли теперь на Петра. Да он и сам знал, понимал, как важно то, что он теперь сообщил, для дела. Иные полки московских стрельцов смотрят на краснокафтанников, на Первый полк, как на образец.