Когда она вот так спала — положив голову мне на руку, я склонялся над ней, чтобы лучше видеть ее лицо, обрамленное отсветами пламени. Это была игра с огнем. Однажды я наклонился слишком низко, не касаясь, правда, ее лица, но это уже не имело значения. Ведь стоит иголке на лишний миллиметр углубиться в запретную зону, и она неизбежно окажется притянутой магнитом. Чья тут вина — иглы или магнита? Так и я вдруг ощутил, что наши губы соприкоснулись. Ее глаза все еще были закрыты, но чувствовалось, что она уже не спит. Я целовал ее, ошеломленный собственной дерзостью, хотя в действительности это именно она притянула меня к себе и прижалась своими губами к моим, когда я нагнулся. Обеими руками она цеплялась за мою шею — так яростно, словно тонула во время кораблекрушения. И я не понимал, хочет ли она, чтобы я спас ее или утонул с нею вместе.

Теперь она сидела; она держала мою голову у себя на коленях, гладила мои волосы и все повторяла нежно: «Тебе надо уйти. Ты не должен больше приходить». Сам-то я не осмеливался говорить ей «ты». Просто когда молчать дольше становилось невозможным, я подолгу подбирал слова, так строил свои фразы, чтобы избежать прямого обращения; поскольку, хоть и не мог «тыкать» ей, но чувствовал, что сказать «вы» для меня было еще менее возможным. Меня жгли собственные слезы. Мне казалось, что упади хоть одна из них на руку Марте, она бы вскрикнула от боли. Я винил себя за то, что сам разрушил очарование, что сошел с ума, прикоснувшись к ее губам, начисто забывая, что это она меня поцеловала. «Тебе надо уйти. Ты не должен больше приходить». Слезы ярости мешались у меня со слезами муки. Так ярость пойманного волка доставляет ему не меньше боли, чем капкан. Если бы я тогда и заговорил, то лишь затем, чтобы проклинать Марту. Мое молчание встревожило ее; она увидела в нем знак согласия. «Раз уж все равно поздно, — заставлял я рассуждать ее в моем воображении (с несправедливостью, быть может, провидческой), — то пусть он хотя бы помучается». Охваченный этим огнем, я дрожал, я стучал зубами. К моему настоящему страданию, которое изгоняло меня из детства, я умудрялся добавлять и свои детские чувства. Я был словно зритель, который не желает уходить, потому что развязка спектакля ему не нравится. Я говорил ей: «Я не уйду. Вы надо мной посмеялись. Я не хочу вас больше видеть».

Поскольку, не желая возвращаться к своим родителям, я не хотел видеть и Марту. Пожалуй, я готов был выгнать ее из ее же собственного дома!

Но она рыдала: «Какой же ты ребенок! Неужели ты не понимаешь, что я прошу тебя уйти, потому что люблю тебя!»

Я с ненавистью ответил ей, что прекрасно все понимаю — у нее есть муж, который сейчас на фронте, и есть долг перед ним.

Она качала головой: «Пока мы с тобой не встретились, я была счастлива, я верила, что люблю своего жениха, я даже прощала ему, что он не слишком меня понимает. Это ты заставил меня понять, что я его не люблю. И мой долг вовсе не в том, что ты думаешь. Не в том, чтобы не лгать моему мужу, а чтобы не лгать тебе. Уходи, но только не думай, что я злая. Скоро ты сам меня позабудешь. Я не хочу стать несчастьем твоей жизни. Я плачу, потому что слишком стара для тебя».

Это признание в любви было самым что ни на есть возвышенным ребячеством. И какие бы страсти потом не довелось мне испытать, никогда больше не смогу я пережить это трогательное волнение при виде восемнадцатилетней девушки, плачущей, что она слишком стара.

Вкус первого поцелуя меня разочаровал, словно плод, отведанный впервые. Ведь наибольшее удовольствие мы находим отнюдь не в новизне, а в привычке. Но несколько минут спустя я уже настолько привык к губам Марты, что даже не знал, как смогу теперь без них обойтись. И это в то самое время, когда она собиралась лишить их меня навеки!

В тот вечер Марта проводила меня до самого дома. Чтобы сильнее чувствовать свою близость к ней, я шагал, забравшись к ней под накидку, и обнимал за талию. Она больше не говорила, что мы не должны видеться, наоборот, ей становилось грустно при одной мысли, что через несколько мгновений нам предстоит расстаться. Она заставила меня поклясться в тысяче всяких глупостей.

Перед домом моих родителей я не захотел позволить Марте возвращаться одной и проводил ее обратно, до самой калитки. Не сомневаюсь, что эти ребячества так никогда бы и не кончились, потому что Марте опять захотелось меня проводить. Я согласился, но лишь при условии, что она оставит меня на полдороге.

К ужину я явился с получасовым опозданием, чего раньше со мной не случалось. Свою задержку я объяснил, сославшись на поезд.

Ничто больше не тяготило меня. По улице я теперь двигался с такой же легкостью, как и в своих снах.

Отныне все, к чему я так страстно стремился будучи еще ребенком, следовало похоронить окончательно. С другой стороны, надобность быть благодарным портит удовольствие от подаренных игрушек. Да и какую ценность в детских глазах может иметь игрушка, которая сама себя дарит? Я был опьянен страстью. Марта была моя, причем не я, а она сама мне это сказала. Я мог прикасаться к ее лицу, целовать ей глаза, руки, мог одевать ее или сломать — все что угодно, по своему желанию. В своем исступлении я даже кусал ее — туда, где кожа не была прикрыта платьем, чтобы ее мать заподозрила у нее любовника. Если бы я мог, я бы поставил там свои инициалы. Мое детское дикарство заново открывало древний смысл татуировки. И сама Марта говорила мне: «Да, да, укуси меня, пометь, я хочу, чтобы все знали».

Если бы я смог, я бы целовал и ее груди. Но я не осмелился попросить ее об этом, думая, что она и сама сумеет мне их предложить, как совсем недавно — свои губы. За эти несколько дней я так привык к их вкусу, что уже не мог представить себе лучшего лакомства.

Мы вместе читали при свете огня. Часто она бросала туда письма, которые ее муж каждый день присылал с фронта. По сквозившей в них тревоге можно было судить, что послания самой Марты делались все более редкими и все менее нежными. Я не мог смотреть без чувства неловкости, как они горят. На какое-то короткое мгновение огонь ярко вспыхивал, озаряя все вокруг. А я, в сущности, вовсе не желал видеть яснее.

Марта, которая теперь часто меня спрашивала, правда ли, что я полюбил ее с первой нашей встречи, упрекала меня, что я ничего не сказал ей об этом до свадьбы. Она утверждала, что не вышла бы тогда замуж, так как если и испытывала к Жаку на первых порах что-то вроде любви, то за время их затянувшегося, благодаря войне, обручения эта любовь стерлась мало-помалу из ее сердца. В общем, когда она выходила за Жака, она уже больше не любила его. Она лишь надеялась, что в течение этих двух недель отпуска, предоставленных Жаку, в ее чувствах к нему произойдет какая-нибудь перемена.