Я встретился там с ней в тот же день. Первое время я даже лениво ворчал на нее за то, что она была такой злюкой. Но когда от Жака пришло первое письмо, меня охватила паника. Он писал, что раз Марта его больше не любит, тем легче ему будет найти свою смерть.

Мне и в голову не приходило увидеть в этом какой-нибудь «шантаж». Я тут же счел себя повинным в чужой смерти, забывая, что сам ее желал. Я сделался еще более непонятливым и несправедливым. Куда бы мы ни свернули, открывалась рана. И напрасно Марта твердила мне, что гораздо более бесчеловечным по отношению к Жаку будет поощрять его надежды; именно я заставлял ее отвечать ему как можно ласковее. Именно я надиктовал его жене те единственные по-настоящему нежные письма, которые он от нее когда-либо получал. Она писала их через силу, плача и брыкаясь, но я грозил ей, что если она не подчинится, то никогда больше меня не увидит. Выходит, что своими единственными радостями Жак оказался обязан угрызениям моей совести.

Я понял, насколько его желание самоубийства было искусственным, потому что надежда все-таки прорывалась в его письмах, которые он присылал в ответ на наши.

И я восхищался собственным благородством по отношению к бедняге Жаку. Хотя действовал так лишь из мелкого эгоизма да из страха стать виновником преступления.

Итак, вслед за драмой настала счастливая пора. Увы! Меня не покидало ощущение, что это продлится недолго. Причиной тому были мой возраст и безволие. Я ни на что не мог решиться окончательно: ни на то, чтобы покинуть Марту, которая, возможно, забыла бы меня и вернулась к супружескому долгу; ни на то, чтобы толкнуть Жака к смерти. Наш союз был предоставлен всецело ходу войны, подписанию перемирия и окончательному возвращению войск. Если Жак прогонит свою жену, она достанется мне. Если же нет, то я не чувствовал себя способным отбить ее силой. Наше счастье было всего лишь замком из песка. Разве что не было определено точное время прилива, но я надеялся, что он начнется как можно позже.

Теперь именно очарованный Жак защищал Марту от матери, недовольной ее возвращением в Ж… Это возвращение лишь подлило масла в огонь, возбудив в г-же Гранжье некоторые подозрения. Другим поводом для подозрений стало упорное нежелание Марты завести прислугу; это возмущало не столько даже ее собственную семью, сколько свекра со свекровью. Но что они могли поделать даже все вместе против Жака, ставшего нашим союзником благодаря доводам, которые я внушил ему при посредничестве Марты?

И вот тут весь Ж… открыл по ней огонь.

Хозяева подчеркнуто избегали говорить с ней. Никто больше не здоровался. Только лавочники, соблюдая интересы своего ремесла, держались не так надменно. Поэтому Марта, испытывая порой потребность перекинуться с кем-нибудь словом, стала подолгу застревать в лавках. Но стоило ей, уйдя за покупками, задержаться минут на пять, как я уже места себе не находил, воображая ее под трамваем. А помчавшись со всех ног на поиски, находил преспокойно беседующей с молочницей или кондитером. В ярости, что позволил нервическому беспокойству овладеть собой до такой степени, я сразу же по выходе из лавки взрывался. Я обвинял ее в том, что у нее низменные вкусы, раз она находит удовольствие в беседах с лавочниками. И все лавочники, чьи разглагольствования я столь бесцеремонно прерывал, дружно меня возненавидели.

Придворный этикет довольно прост, как и все, что благородно. Но протокольные тонкости поведения маленьких людей — настоящая загадка. В первую очередь их мания выстраивать всех и вся по ранжиру основывается на возрастном старшинстве. Ничто бы их не шокировало больше, чем почтительный реверанс пожилой герцогини какому-нибудь юному принцу. Можно только догадываться, с какой злобой зеленщица или булочник воспринимали вмешательство такого молокососа, как я, в их доверительные отношения с Мартой. Ради одних только этих отношений они сыскали бы ей тысячу извинений.

У хозяев был сын двадцати двух лет. Он тоже приехал в отпуск. Марта пригласила его к чаю.

Вечером к нам донесся шум голосов: это родители запрещали ему видеться с их постоялицей. Меня, привыкшего к тому, что отец никогда мне ничего не запрещал, больше всего поразила покорность этого олуха.

На следующий день, когда мы проходили через сад, он там что-то копал. Наверняка это было наказание. Не сумев скрыть смущение, он отвернулся, чтобы не здороваться с нами.

Все эти выходки угнетали Марту. Она, правда, была достаточно умна и влюблена и понимала, что счастье основывается отнюдь не на суждениях соседей; но она была похожа на тех поэтов, которые, зная, что истинная поэзия — вещь «проклятая», все-таки страдают порой от нехватки одобрения, которое сами же и презирают.

Муниципальные советники всегда играют какую-нибудь роль в моих приключениях. Г-н Марен, живший этажом ниже, непосредственно под Мартиной квартирой, старик с седоватой бородой и благородной осанкой, был отставным муниципальным советником Ж… Уйдя от дел перед самой войной, он, тем не менее, был еще не прочь послужить отечеству, если под руку подворачивался подходящий случай. Пока же он удовлетворялся тем, что порицал политику местных властей. Жили они с женой замкнуто, принимая и нанося визиты только под Новый Год.

Однако, вот уже несколько дней подряд внизу творилась какая-то суматоха, привлекавшая наше внимание тем более, что в Мартиной спальне был слышен малейший шум, доносившийся с первого этажа. Явились полотеры. Советникова служанка с помощью хозяйской служанки полировала в саду столовое серебро и снимала окись с медных светильников.

Через молочницу мы узнали, что Марены готовят званый обед с сюрпризом. Г-жа Марен лично сходила пригласить мэра, а заодно выпросить у него восемь литров молока. Дескать, не разрешит ли он молочнице приготовить из него крем?