Я опять стал встречаться с Рене, сменившим Генриха IV на Людовика Великого. Я заходил туда к нему каждый вечер, закончив свои академические штудии в Гранд-Шомьер. Виделись мы тайком, потому что после истории с его отчислением, и особенно после слухов о нашей с Мартой связи, родители настрого запретили ему мое общество, хоть и почитали меня раньше за добрый пример для их сына.

Рене, которому любовь в любви казалась лишней обузой, подшучивал над моей глубокой страстью к Марте. Не снеся, наконец, его ехидства, я трусливо заявил ему, что моя любовь — это так, легкая интрижка. Его былое восхищение моей особой, которое за последнее время несколько поугасло, сразу же резко возросло.

Я начинал ощущать, что слишком привык к любви Марты. И больше всего меня тяготил вынужденный пост, наложенный на мои чувства. Моя раздражительность была сродни ощущению пианиста, отлученного от инструмента, курильщика, лишившегося сигарет.

Рене, насмехавшийся над моей чувствительностью, был, однако, сам увлечен одной женщиной, которую он любил якобы без любви. Это было грациозное животное, белокурая испанка, выгибавшаяся так ловко, словно всю свою жизнь провела в цирке. Рене, при всей своей беззаботности, оказался весьма ревнив. Он уговорил меня, полусмеясь, полубледнея, оказать ему одну странную услугу. Для того, кто знаком с нравами школяров, эта услуга показалась бы типично школярской причудой. Рене хотел выяснить, не обманывает ли его эта женщина. Мне предстояло, таким образом, попытаться соблазнить ее, чтобы дать потом своему другу отчет — как далеко мне удалось зайти.

Эта услуга меня озадачила. Робость опять стала брать свое, хотя я ни за что на свете не желал показаться робким. Впрочем, дама сама вывела меня из затруднения. Она соблазнила меня с таким проворством, что робость, которая кое-чему мешает, а кое-чему и способствует, помешала мне уважить и Рене, и Марту. Я надеялся, по крайней мере, извлечь из этого удовольствие, но, увы, я был словно курильщик, привыкший к одной марке сигарет. И мне достались, таким образом, лишь угрызения совести из-за Рене, которому я, впрочем, поклялся, что его любовница отвергла все мои домогательства.

По отношению к Марте я никаких угрызений не испытал, хотя и склонял себя к этому. Напрасно я говорил себе, что, устрой она такое со мной, я бы ее никогда не простил. Тщетно. Я ничего не смог с собой поделать. «В конце концов, это разные вещи», — нашел я себе извинение с той замечательной пошлостью, на которую так щедр наш эгоизм. Ведь соглашался же я не писать Марте, но зато если бы она мне не писала, я бы решил, что она меня больше не любит. И вместе с тем эта легкая неверность лишь усилила мою любовь.

Жак ничего не мог понять в поведении своей жены. Марта, обычно довольно разговорчивая, теперь с трудом выдавливала из себя слова. Стоило ему спросить: «Что с тобой?», она отвечала: «Ничего».

По этому поводу г-жа Гранжье устраивала бедняге Жаку всевозможные сцены. Она обвиняла его в нечуткости по отношению к ее дочери и выражала раскаяние, что вообще выдала ее за него. Она решила вновь забрать Марту к себе. Жак согласился. И вот, через несколько дней после своего возвращения он перевез Марту в дом к ее матери, которая, потакая малейшим капризам дочери, лишь поощряла ее любовь ко мне, даже не отдавая себе в том отчета. Марта родилась в этом доме. Здесь каждая вещь, — говорила она Жаку, — напоминает ей о счастливой поре, когда она принадлежала лишь себе самой. Она решила спать в своей девичьей комнате. Жак попытался настоять, чтобы там, по крайней мере, поставили кровать и для него. Чем лишь вызвал первую истерику. Марта ни за что не соглашалась осквернить девственность этой спальни.

Г-н Гранжье находил подобную целомудренность вздорной. Г-жа Гранжье ее оправдывала, внушая и мужу, и зятю, что те ничего не смыслят в тонкостях женского естества. Она была даже польщена тем, что Жак занимает в чувствах ее дочери так мало места. Поэтому все, что Марта отнимала у своего мужа, г-жа Гранжье тотчас же присваивала себе, находя все эти тонкости и щепетильности весьма возвышенными. Таковыми они, впрочем, и были, но по отношению ко мне.

В те дни, когда Марта, по ее собственным словам, чувствовала себя хуже всего, она настаивала на прогулках. Жак хорошо сознавал, что это отнюдь не из удовольствия пребывать в его обществе. На самом деле Марта, никому не осмеливаясь доверить свои письма ко мне, самолично относила их на почту.

Я еще больше поздравлял себя с невозможностью отвечать ей, ибо, появись у меня возможность нарушить молчание, я обязательно вступился бы за бедную жертву, то есть за Жака, узнав, каким пыткам ока его подвергает. Порой меня самого ужасало все то зло, которому я был причиной, а порой — наоборот, я убеждал себя, что Марта еще недостаточно покарала Жака за то, что он похитил у меня ее девственность. Но, поскольку ничто другое, кроме страсти, не способно сделать нас менее чувствительными, я был в общем-то даже доволен, что не могу писать, и Марта, таким образом, продолжала изводить Жака.

Он уехал в отчаянии.

Все решили, что приступы болезненной раздражительности, которыми страдала Марта, вызваны удручающим одиночеством, в котором она пребывала последнее время. Ведь ее родители и муж были единственными, кто еще не знал о нашей связи, а домовладелец не осмелился ничего сообщить Жаку из уважения к мундиру. Г-жа Гранжье уже поздравляла себя с тем, что вновь обрела дочь, и что они заживут вместе, как до ее замужества. Поэтому семейство Гранжье не могло прийти в себя от изумления, когда на следующий день после Жакова отъезда Марта объявила, что возвращается в Ж…