Я позволил отцу думать, что опять таскался в Ж…, и, когда он запретил мне выходить из дому после ужина, я даже поблагодарил его в душе. Его бессознательное пособничество оказалось мне весьма кстати, лишая повода шататься по вечерам в одиночку.

Я ждал почтальона. В этом теперь состояла вся моя жизнь. Я был неспособен даже на малейшее усилие, чтобы забыть.

Марта подарила мне нож для разрезания бумаги, чтобы я, вскрывая ее письма, пользовался им. Но был ли я в состоянии им воспользоваться? Я был для этого слишком нетерпелив. Я просто рвал конверты. Всякий раз я стыдливо обещал себе не прикасаться к письму хотя бы четверть часа. Посредством этой методы я надеялся в дальнейшем вернуть себе власть над самим собой и научиться носить ее письма в кармане нераспечатанными. И всякий раз откладывал исполнение этого плана на завтра.

Однажды, разозлившись на собственную слабость, я в припадке ярости разорвал одно письмо в клочки, даже не распечатав. Но едва обрывки разлетелись по саду, как я кинулся подбирать их, ползая на четвереньках. В письме оказалась фотография Марты. Я всегда был суеверен, и любой пустяк истолковывал в трагическом смысле, а тут вдруг своими руками разорвал ее лицо. Я увидел в этом предостережение самого неба. Страхи мои поутихли лишь после того, как я потратил битых четыре часа на склеивание письма и портрета. Никогда раньше мне не доводилось тратить столько усилий. Но страх, что с Мартой может случиться какое-нибудь несчастье, подстегивал меня все время, пока длилась эта нелепая работа, изнурявшая глаза и нервы.

Врачи порекомендовали Марте морские купания. Я, не переставая ругать самого себя за злонравие, запретил их ей. Мне не хотелось, чтобы кто-либо, кроме меня, мог видеть ее тело.

Впрочем, поскольку Марте в любом случае предстояло провести в Гранвиле целый месяц, я поздравил себя, что рядом с нею будет Жак. Я вспоминал его фотографию в белом костюме, которую Марта показала мне в день выбора мебели. Ничто меня так не пугало, как молодые люди на пляже. Я заранее считал их более красивыми, более сильными и элегантными, чем я сам.

Муж защитит ее от них.

Порой, в приступе нежности, словно пьяница, который лезет целоваться со всеми подряд, я мечтал написать Жаку, признаться ему, что был любовником его жены и, в силу этого своего звания, препоручить Марту его заботам. Иногда я даже завидовал Марте: ведь ее обожали одновременно и я, и Жак. Так разве не обязаны мы вдвоем позаботиться о ее счастье? И, как бывают «снисходительные мужья», так и я во время своих приступов чувствовал себя снисходительным любовником. Я хотел познакомиться с Жаком поближе, объяснить ему, почему мы не должны ревновать друг к другу. Но потом, после этого короткого затишья, на меня снова вдруг накатывала волна ненависти.

В каждом своем письме Марта упрашивала меня почаще заходить к ней на квартиру в Ж… Эта ее настойчивость напоминала мне одну мою весьма благочестивую тетушку, которая меня постоянно упрекала за то, что я не навещаю бабушкину могилу. Но во мне нет инстинкта паломничества. Эти нудные обязанности ограничивают и принижают как любовь, так и смерть.

Будто нельзя думать об умершей нигде, кроме кладбища; будто нельзя себе представлять отсутствующую любовницу нигде, кроме как в ее спальне. Я не пытался растолковать это Марте, но просто лгал ей, что бываю у нее, как лгал своей тетке, что бываю на кладбище. Правда, мне довелось-таки заглянуть к Марте, но при обстоятельствах более, чем странных.

Как-то раз я повстречал на железной дороге ту Мартину приятельницу, молодую шведку, которой ее доброжелатели отсоветовали встречаться с Мартой. Мое вынужденное отшельничество побудило меня обратить внимание на детские прелести этой маленькой особы.

Я предложил ей заглянуть завтра потихоньку в Ж…, чем-нибудь полакомиться. Я скрыл от нее отсутствие Марты, чтобы не спугнуть ее, и даже добавил, что та будет страшно рада ее видеть. Я поклясться готов, что и сам тогда не знал, чего ради все это затеваю. Я действовал точь-в-точь как дети, которые, завязывая знакомство, стремятся удивить друг друга. И я был вовсе не прочь увидеть удивление или даже гнев на ангельском личике Свеи, когда придется сообщить ей, что Марта в отъезде.

Да, без сомнения, это было детское желание удивляться, потому что хоть я сам и не нашелся сказать ей что-нибудь удивительное, зато она вовсю пользовалась экзотичностью ситуации и удивляла меня на каждом шагу. Нет ничего восхитительнее, чем эта внезапная близость между двумя людьми, плохо понимающими друг друга. Она носила на шее маленький золотой крестик с синей эмалью, поверх довольно безобразного платья, которое я перекраивал в своем воображении по своему вкусу. Настоящая живая кукла. Я уже чувствовал, как во мне растет желание возобновить нашу встречу, но уже не в вагоне, а в каком-нибудь более подходящем для этого месте.

С ее обликом молоденькой монастырской воспитанницы несколько не вязались повадки, усвоенные в училище Пижье, где, впрочем, она занималась всего один час в день — французским и машинописью. Она показала мне свои упражнения, отпечатанные на машинке; чуть не каждая буква была ошибкой, отмеченной преподавателем на полях. Она достала из ужасной сумочки, очевидно собственного изготовления, портсигар, украшенный графской коронкой, и предложила мне сигарету. Сама она не курила, но держала этот портсигар ради своих курящих подруг. Она рассказывала мне о шведских обычаях — об Иоанновой ночи, о черничном варенье, а я делал вид, будто тоже о них наслышан. Потом она вытащила из сумочки фотографию своей сестры-близняшки, полученную накануне из Швеции: та красовалась верхом на лошади, совершенно нагая, но в цилиндре их дедушки на голове. Я покраснел как рак; они с сестрой были так похожи, что я всерьез решил, будто она смеется надо мной, показывая свой собственный портрет. Меня охватило такое желание поцеловать эту шалунью, что я кусал себе губы. Должно быть в этот момент у меня было довольно зверское выражение лица, потому что я вдруг заметил испуг в ее глазах, ищущих стоп-кран.