Однажды я нашел у нее какого-то молодого человека в мундире авиатора. Это оказался ее двоюродный брат. Марта, которой я никогда даже не говорил «ты» при посторонних, встала и, подойдя ко мне, поцеловала в шею. Ее кузен улыбнулся, видя мое смущение. «Ты можешь ничего не опасаться, милый. Поль все знает, я ему рассказала». Я был смущен, но все-таки рад, что Марта призналась своему брату, что любит меня. Этот парень, обаятельный и легкомысленный, которого заботило лишь, чтобы мундир не сидел слишком по-уставному, казалось, забавлялся нашей любовью. Он решил, что мы сыграли славную шутку с Жаком, которого он презирал за то, что тот не был ни летчиком, ни завсегдатаем баров.

Поль вспоминал все игры и проказы, сценой которых был их сад. А я с жадностью слушал, потому что в этих воспоминаниях Марта представала в новом для меня свете. И в то же время мне было грустно, потому что я сам находился слишком близко к детству, чтобы забыть те игры, о которых не знали наши родители; взрослые либо не сохраняют о них никакого воспоминания, либо относятся как к неизбежному злу. Я ревновал Марту к ее прошлому.

Поскольку мы со смехом рассказали Полю о ненависти Мартиного домохозяина и о светском приеме четы Маренов, то он, воодушевившись, предложил нам воспользоваться своей холостяцкой квартирой в Париже.

Я заметил, что Марта не осмелилась признаться ему о наших планах совместной жизни. Мы оба чувствовали, что он поощрял нашу любовь, лишь покуда это его забавляло, но стоит делу дойти до скандала, и он завоет вместе с волками.

Марта сама подавала на стол; прислуга последовала на г-жой Гранжье в деревню, потому что Марта заявила ей из осторожности, что хочет немного пожить как Робинзон. Родители считали свою дочь натурой романтической, а так как, по их мнению, натуры романтические сродни безумцам, которых лучше не трогать, то они оставили свою дочь в покое.

Мы засиделись за столом допоздна. Поль доставал из подвала лучшие бутылки. Мы веселились, но было в этой веселости что-то такое, о чем, как мы догадывались, мы потом наверняка пожалеем. Ведь Поль, как ни крути, выступал в качестве наперсника супружеской измены. Он вовсю насмехался над Жаком. Промолчав, я рисковал дать ему почувствовать недостаток такта с его стороны, но я предпочитал скорее присоединиться к игре, чем унизить такого сговорчивого кузена.

Когда мы взглянули на часы, последний поезд уже ушел. Марта предложила Полю переночевать у нее. Тот согласился. Я посмотрел на Марту такими глазами, что она тут же добавила: «разумеется, дорогой, ты тоже останешься». У меня возникло впечатление, будто я сам — Мартин супруг, принимающий родственника своей жены, когда на пороге нашей спальни возник Поль и, пожелав нам спокойной ночи, как ни в чем не бывало чмокнул в щеку свою кузину.

В конце сентября я ясно почувствовал, что расстаться с этим домом значит расстаться с нашим счастьем. Еще несколько месяцев отсрочки, и нам придется выбирать: жить по правде, или во лжи. Причем одно стоило другого. Поскольку важно было, чтобы родители не оставили Марту раньше рождения ребенка, я осмелился, наконец, спросить у нее: сообщила ли она им о своей беременности? Она сказала, что да, и Жаку тоже. Это предоставило мне, таким образом, случай убедиться, что порой она лгала мне; ведь в мае, после Жаковой побывки, она клялась, что не подпускала его к себе.

Ночь спускалась все раньше и раньше, и холод вечеров уже препятствовал нашим прогулкам. В Ж… нам было трудно встречаться. Чтобы остаться незамеченными, приходилось принимать кучу предосторожностей, словно ворам, стараясь не попасться на глаза ни домовладельцу, ни Маренам.

Октябрьская грусть, уныние этих вечеров, еще недостаточно холодных, чтобы разжигать огонь, загоняли нас в постель с пяти часов. В доме моих родителей ложиться днем означало одно: заболеть. Эта постель в пять часов меня просто зачаровывала. Я не думал, чтобы кто-то другой мог делать то же самое. Я был один одинешенек — неподвижно лежащий возле Марты посреди активного мира. Я едва осмеливался теперь взглянуть на ее наготу. Неужели я такое чудовище? Я терзался муками совести, словно какой-нибудь «благородный» персонаж на сцене. Так изуродовать ее красоту! Видя этот выпирающий живот, я чувствовал себя вандалом. Когда наша любовь только-только зарождалась, разве не говорила она мне, когда я кусал ее: «Пометь меня»? Не пометил ли я ее так, что хуже некуда?

Теперь Марта была для меня не только больше всего любимой (больше — отнюдь не означает лучше), она заменяла мне всё. Я не только не сожалел о своих друзьях, напротив, я их опасался, зная, что они, сбивая нас с нашего пути, будут считать, что оказывают добрую услугу. К счастью, друзья всегда считают наших любовниц несносными и недостойными нас. В этом наше единственное спасение. Если бы дело обстояло иначе, они бы первыми их у нас отняли.

Моего отца, наконец, проняло — он испугался. Но, поскольку раньше во всех стычках со своими сестрой и с женой он принимал мою сторону, то и сейчас не хотел, чтобы дело выглядело так, будто он от меня отступается. Поэтому, ничего им не говоря, он втихомолку насмехался над ними. Но наедине со мной заявил, что готов на все пойти, чтобы разлучить нас с Мартой. Он поставит в известность ее родителей, ее мужа… На следующий день он опять оставлял меня в покое.

Я догадывался о его слабости. Я даже пользовался ею. Осмеливался отвечать. Я огорчал его в том же смысле, что и мать с теткой, упрекая за то, что он слишком поздно решился употребить свой авторитет. Разве не сам он хотел, чтобы мы познакомились с Мартой? В свою очередь и он корил себя за это. В доме витало предчувствие беды. Что за пример для моих братьев! Отец уже предвидел, что однажды не сможет ничего им возразить, когда они станут оправдывать собственное непослушание, ссылаясь на мое.